Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества

– Помилуйте, откуда?

– А водка?

– Нет…

– Тогда отойди-ка в сторону, мы сейчас тутошнее добро реквизировать будем. Ишь, буржуи! Попрятали ценности, а народу с голоду пухни?!

Оборвалось всё внутри. Разграбят то, что десятилетия собиралось. Разграбят, разобьют, изгадят… Преградил путь, чуть назад отступая:

– Вы не имеете права… Товарищи, это же музей… – лепетал севшим голосом.

Хохотнули. Один из хитровцев молниеносно подставил Юрию Сергеевичу подножку, и тот упал на пол. Очки отлетели в сторону. Миловидов протянул руку, чтобы взять их, но чей-то сапог наступил на них и раздавил с хрустом…

– Что, интеллигенция, в штаны наделал? – удар в лицо. – Сопли утри! – и ещё один, в живот.

Юрий Сергеевич не боялся смерти. Но боялся боли и унижения. Никогда не испытывал он ни того, ни другого. Даже в играх мальчишеских не случалось драться ему. Занимаясь искусством и историей, он не соприкасался с грубостью и жестокостью, всё это обходило его стороной. А теперь он, русский интеллигент, посвятивший всю жизнь собиранию и сбережению для народа крупиц его старины, его культуры, профессор, известный даже заграницей, лежал у стены, беспомощный, с разбитым лицом, плохо видя без очков, а над ним возвышались пятеро хамов, глумились над ним, отпускали непотребные шутки, плевали, тыкали носками сапог, гоготали… За что? Господи, за что? Нестерпимо жаль было себя, ещё жальче – музей, обречённый на разграбление.

Вдруг сзади раздался хлопок. Выстрел. Варвары всполошились. В то же мгновение кто-то неведомый быстрыми ударами поверг на землю двоих из них. Миловидов зажмурился. Когда возня и крики стихли, осторожно открыл глаза. Перед ним стоял Тимофей Скорняков, сыщик московской полиции, теперь служащий новой власти в том же качестве. Скорняков присел на корточки, покачал головой:

– Досталось вам, профессор, горой меня раздуй! Ну, ничего, мы им теперь устроим. Лично их в битое мясо превращу.

– Не надо никого превращать в битое мясо… Они же не виноваты в том, что невежественны, бескультурны и не в состоянии понять…

– Оставьте ваш либерализм! Подняться можете?

Подняться Юрий Сергеевич не мог. Хотя били его не сильно, больше для острастки, но нервы дали знать себя: ноги отнялись. Миловидов лежал на полу, по лицу его, смешиваясь с кровью, текли слёзы. Он плакал не от боли, а от обиды, от унижения, от стыда за свой страх, свою слабость.

– Ничего, ничего, сейчас дотащу вас, доктора кликну, – ободрил Скорняков.

– А музей? Ведь его могут разграбить!

– Я тут пару своих людей пока поставлю, а там решим, как народное достояние защитить, – рассудил Тимофей.

Скорняков отнёс Юрия Сергеевича прямиком в дом Ольги Романовны, где по её настоянию он и остался.

Прошёл уже месяц после несчастного случая, а он всё ещё не мог подняться с постели и совестился, что доставляет неудобства милейшей хозяйке и ест чужой хлеб.

Ольга Романовна Тягаева-Вигель проявила настоящие чудеса мудрости, стойкости и практичности после октябрьского переворота. Когда «буржуев» начали уплотнять, она приняла все возможные меры к тому, чтобы не делить своего жилища с какими-нибудь «товарищами». Первый этаж дома, правда, пришлось отдать, зато второй удалось спасти. Ольга Романовна попросту пригласила переехать к себе ближайших друзей, также страдавших от уплотнения. Таким образом, просторная квартира в бывшем особняке Тягаева на Малой Дмитровке являла собой подлинный Ноев ковчег, в котором находили приют все нуждавшиеся в нём.

Стойкость Ольги Романовны достойна была преклонения. Совсем недавно был арестован её муж, бывший следователь по особо важным делам, действительный статский советник, бывший член Московской Думы, член подпольного Национального центра, Пётр Андреевич Вигель. При такой биографии трудно было надеяться на благосклонность советской власти, но Ольга Романовна не давала волю чувствам. Глядя на неё, казалось, что она всё ещё вдова крупного мецената, хозяйка большого дома, радушно принимающая гостей. Ольга Романовна следила за всем в доме, заботилась о своих гостях-квартирантах, воспитывала восьмилетнего внука Илюшу, держалась бодро… И каждое утро ходила к Бутырской тюрьме, передать хоть что-нибудь Петру Андреевичу.

В этот день она вернулась рано. Юрий Сергеевич ещё на лестнице услышал её голос. Войдя в комнату, Ольга Романовна устало опустилась в кресло:

– Как вы, милый профессор? – улыбнулась мягко.

– С вашим приходом хорошо. Что там? – осведомился Миловидов.

– Передачу приняли. Значит, жив…

– Слава Богу!

Было Ольге Романовне уже за шестьдесят, но её фигура сохраняла худобу, как в молодые годы. Тонкое лицо её, покрытое сетью мелких морщин, уже не хранило следов молодости, но отличалось интеллигентностью и красотой, седые волосы были тщательно уложены в высокую, очень идущую ей причёску.

– На обратном пути купили картошки… Дёшево.

– Вы что же, тащили её на себе?!

– Что вы! Это Тимоша помог.

В комнату заглянул Тимофей, приподнял кепку:

– Здравствуйте, профессор! Ольга Романовна, я картофь на кухню отволок, Илюшка там уже чистить к ужину взялся. Хороший парень растёт! С руками, горой меня раздуй!

– Разве можно по-другому сейчас, Тимоша? – вздохнула Ольга Романовна.

Скорнякова в доме Вигеля знали с юности. Знали с тех лет, когда он, мальчишкой приехал из деревни в Первопрестольную, и был взят в ученики московским сыщиком Романенко, приходившимся старинным другом Петру Андреевичу.

– Так разве ж это плохо, что дети не барчуками растут, как прежде?

– Если бы они не умирали от голода, было бы неплохо.

– Так разруха, Ольга Романовна, что же вы хотите?

– А кто её устроил, Тимоша?

– Вы напрасно во всём большевиков вините, ей-богу, – Скорняков поскрёб толстую шею. – Нет, ну, ехала купчиха на базар! Нашли крайних! Аристократия дурила-дурила, кадеты крутили-крутили, а большевики одни виноваты?

– Не одни. Но они страшнее остальных. Вот, Василь Васильич, будь жив, не рассуждал бы, как вы, Тимоша. Он бы вам объяснил.

– Да что бы он мне такого объяснил?

– Я не понимаю, как вы можете поддерживать советскую власть, которая погубила уже столько невинных людей!

– Да кто вам сказал, что я поддерживаю?

– Вы же пошли служить ей!

– Ольга Романовна, давайте не путать. Я пошёл не служить власти, а ловить бандитов. Таких, как те, которые едва-едва Юрия Сергеевича не ухлопали. Не пойди я служить, не окажись там в тот момент, и его бы непременно укокошили, а музей разнесли! А я этого не допустил! Какая бы власть ни была, всегда есть уголовники, которые снимают пальто в тёмных подворотнях, вынимаю кошельки, убивают…

– Больше всех убивает теперь власть.

– Поэтому надо дать волю всем уголовникам? Вам будет легче, если их никто не будет ловить в связи с принципиальными расхождениями с властью? Мне всё равно, какая власть! Лишь бы не анархия! Если есть власть, значит нужна и полиция. Если есть полиция, то она ловит уголовников. Политика – не моё дело. Моё дело – ловить уголовников. Я не могу обезопасить граждан от ЧеКи, но почему же я не должен обезопасить их хотя бы от воров и убийц, коли это моя работа? Победит ваш Деникин – ради Бога, я не против. Я при любой власти буду заниматься своим делом, лишь бы дали. И ведь, заметьте, что мало в Москве сыщиков, которые сыскное дело лучше меня знают. У меня, между прочим, квалификация! Я всю Хитровку знаю! Прикажете мне забыть об этом? И пусть занимаются борьбой с преступностью призванные красноармейцы, которые ни в зуб ногой не смыслят? Вам лучше от этого будет?

– Хорошо, хорошо, Тимоша, вы меня убедили, – примирительно откликнулась Ольга Романовна. – Простите, я просто очень беспокоюсь за Петра Андреевича.

– А вы думаете, я не переживаю за него?

– Спасибо вам, Тимоша, за вашу помощь нам.