Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества

– А на каторге, Паша, добру не учат, – звякнул, как затвор щёлкнул, гордый ответ.

– Когда ты со своими… коллегами устроила взрыв, в результате которого погибло семь человек, включая маленького мальчика, ты ещё не успела побывать на каторге… Детей – тебе тоже не жаль? Они-то чем виноваты перед вами?

– Это издержки великого дела. Без них ничто не обходится, – равнодушно пожала плечами Лия.

Вревский ничего не спрашивал больше. Ему показалось, что перед ним сидит не человек. Не женщина. Не Лия. А демон, напяливший её личину. Интересно, сколько крови, сколько загубленных жизней на счету этого демона? Вспомнилась девочка, задорно смеявшаяся, белое платьице, летний полдень, нежная ладошка, ударяющая по воде, белая шляпка, поля которой скрывали хорошенькое личико… Павел Юльевич пожалел, что в руках его нет оружия, чтобы убить этого демона в облике Лии. Он опустил голову, сказал устало:

– Меня – сразу «к Духонину в штаб»? Или допрашивать будете, Лия Исааковна?

– Не буду, – ответила Лия, поднявшись и взяв со стола маузер. – О чём допрашивать? Вы, гражданин Вревский, довольно уже пояснили свои убеждения. Вы не наш. Вы нам враг.

– Рад это слышать, – усмехнулся Вревский. – Для меня великим бесчестьем и горем было бы стать вашим…

Вошедшие матросы вновь заломили ему руки:

– Шагай, контра! – вытолкали из квартиры, довели до примеченной им машины, втолкнули в неё…

Последний раз видел Павел Юльевич улицы родного города. Три поколения Вревских жили в Петербурге. Ещё больше – служило России на поле брани. Предки Вревского бились под Нарвой и Очаковым, гибли на Бородинском поле, сражались на Кавказе и Балканах… Один из предков, гвардейский офицер, принял участие в восстании декабристов. Был сослан солдатом на Кавказ. Честной службой вновь вернул себе офицерское звание, был прощён, а вскоре погиб в одной из схваток с горцами. Павел Юльевич чувствовал, что отчасти повторяет его путь. Правда, ему уже не посчастливится искупить проступка подвигом, а только лишь смертью… Но может быть, когда станут взвешиваться грехи его и добрые дела, то зачтётся и это. И то, что как бы то ни было, а ведь он служил России верой и правдой, прошёл две войны, не прятался за спины товарищей и долгу был верен. Он ошибся в своих надеждах, обманул сам себя, но России он не предавал никогда…

Вревский думал, что его немедленно отвезут к месту расстрела, но ошибся. Его везли в Петропавловскую крепость… Ледяным холодом обдали коридоры пятого бастиона и одиночки, во мрак которой он был водворён. Здесь почти век назад ждал своей участи его пращур-декабрист. Отсюда в последний путь отправились пятеро первых борцов с самодержавием… С каким священным ужасом всегда говорилось об их судьбе! Казнь пятерых бунтовщиков, восставших с оружием на своего Царя, имевших целью убить всю царскую фамилию, казалась образованной публике неслыханной жестокостью! Господи Боже, какая капля то была в сравнении с бойней, учинённой народолюбцами-революционерами! А ведь приди к власти декабристы – и они развязали бы такой террор?.. Развязали бы, конечно… Может, не в такой степени, но развязали бы. Декабристов оплакивали целый век, а убитого одним из них героя Милорадовича – никто. Царский сатрап, так и надо ему… О, безумие! Какое безумие! Никогда прежде не понимал этого Вревский. А теперь – словно озарило! Судный час должен настать на земле, чтобы люди осознали Божью правду… Как-то так сказала Добреева… Так и есть. В лихорадочном возбуждении мерил Вревский шагами пространство каземата. Николаю Первому не могли простить пятерых повешенных, Второму – Кровавого воскресенья, Столыпину – подавления террора… Всех называли «кровавыми», а сами всю Россию утопили в крови, и не стесняются объявлять, что это только начало, что чем больше будет уничтожено народа, тем лучше… Сатанинская сила ворожит им, не иначе!

Петропавловская крепость, кого только не видели твои стены! Масона Новикова, петрашевцев, Достоевского… Особ царской крови, министров Царского и Временного правительств, депутатов Думы, членов учредительного собрания… Отсюда двух членов правительства Временного, Шингарёва и Кокошкина, перевили в больницу, а там жестоко убили. Здесь теперь томятся моряки-балтийцы, арестованные следом за своим командиром капитаном Щастным, и сколько ещё невинных! А ведь большевики, придя к власти, заявляли, что сделают из страшной крепости музей… Французские революционеры разрушили Бастилию, российские поступили рациональнее…

Дверь отворилась, раздалась грубая команда:

– На выход!

Кажется, всё?..

Павел Юльевич скоро понял, куда везут его на это раз. В Стрельню. Тамошняя пристань с недавних пор стала петроградским лобным местом. Каждую ночь сюда привозили новые жертвы и расстреливали…

На этот раз обречённых было тридцать человек. Большая часть – офицеры. Несколько штатских. И один пожилой батюшка. Приговорённых погнали по Царской дороге. Её проложил ещё Император Пётр, не раз ступала по ней его нога… Останется ли после этой невиданной бойни в России хоть одно место, не обагрённое кровью, одно место, за которым не тянулся бы страшный шлейф преступлений? Или же всё выйдет так, как рассчитали они, и никто не вспомнит о невинно убитых? Не уцелеет никого, кто будет помнить этот ужас, а редкие выжившие станут молчать, и вырастет поколение, которое ничего не будет знать о своей истории? На местах братских могил разобьют парки, площади, проложат дороги, построят дома… И живущие не будут знать, что ходят по костям, живут на погосте… Вся Россия превратится в погост…

Жертв подвели к длинной морской дамбе. Священник о чём-то попросил комиссара, ещё совсем мальчишку на вид, тот милостиво кивнул. Батюшка опустился на колени и стал читать отходную. Аутодафе началось. На край дамбы выводили по несколько человек, стреляли в затылок, трупы сбрасывали в воду. Какой-то юноша, по виду студент, едва сдерживал слёзы.

– Я ведь не жил ещё… За что? За что? Пощадите!

Коренастый капитан с окровавленным лицом и перебитой рукой бросил сурово:

– Прекратите истерику, молодой человек! Не унижайте себя перед этой мразью! Нужно уметь умирать с честью!

Выстрел, и капитан тяжело рухнул на землю, проворный китаец из расстрельной команды с силой пнул тело ногой, раздался всплеск: море приняло очередную жертву. Вревский, перепуганный студент и священник оказались в последней партии. Стоя на краю дамбы, Павел Юльевич смотрел на чёрную воду, лижущую дамбу, на небо, замкнувшее слух от несущихся к нему с земли воплей… Не осталось ни страха, ни сожаления – сердце билось ровно, неколебимое ни единым чувством. Последнее, что услышал бывший полковник Императорской армии Павел Вревский, были слова батюшки, сказанные негромко и радостно:

– Помолимся, дети. Ко Господу идём!

Глава 5. Могильный звон

28 июня 1918 года. Новочеркасск

Хуже вести с фронта прийти не могло. Хуже вести, вообще, не могло прийти. Её сообщила Ростиславу Андреевичу Тоня. Сообщила испуганно, тихо, почти шёпотом:

– Генерала Маркова убили…

Ушам своим не поверил Арсентьев.

– Что?.. – переспросил оглушённо.

– Убили… – повторила Тоня. – Вы только… Вы только не огорчайтесь так… – не знала преданная душа, как утешить, не находила слов.

– Всё в порядке, Тоня. Что вы слышали?

– Сегодня гроб привезли в город. Он выставлен в домовой церкви при Епархиальном училище. Туда уже народ стекается…

Ростислав Андреевич быстро надел китель и отправился к училищу. Кровь стучала в висках, и призрачная, безумная надежда ещё не покидала душу – а вдруг всё-таки ошибка? Вдруг Тоня напутала?

Добравшись до церкви, Арсентьев понял – ошибки нет. Бесконечным потоком лились люди проститься с белым витязем. Много было Марковцев, резко выделявшихся своей траурной чёрной (только просветы и верхи фуражек белели) формой. Эта форма придумана была самим Сергеем Леонидовичем. Чёрный цвет – траур по убиенной России. Белый – надежда на её воскресение. Генерал Алексеев как-то попенял Маркову:

– И зачем вы так мрачно свой полк одели?

– А не такова ли судьба всех нас? Судьба всей России?

Офицеры входили и выходили из церкви. Многие не могли сдержать слёз. С трудом поднялся Ростислав Андреевич по ступеням, оседая на трость и волоча неподвижную, атрофированную после ранения левую ногу. В церкви было многолюдно. У гроба стояли часовые Марковского полка. Арсентьев подошёл и сквозь стекло, вделанное в крышку гроба, увидел лицо чудесного профессора. Всегда живое, таким чужим и странным казалось оно теперь, застыв в мёртвой неподвижности. Ростислав Андреевич не мог оторвать взгляда от лица своего командира, удивительного воина, бывшего Ангелом-Хранителем всей Добровольческой армии, которому была обязана она своим спасением из екатеринодарского капкана. Армия осиротела… Вначале не стало её вождя – Корнилова. Теперь убили Маркова. Души лишили… И кто же остался теперь? Деникин. Тяжкое наследство легло на его плечи. Как-то справится с ним?

После всех потерь казалось Арсентьеву, что больше нечего терять ему. А эта утрата острым ножом полоснула по сердцу. Так не должно было быть! Не такой безвременно ранней, напрасной гибели заслуживал Сергей Леонидович. Самых лучших воинов и командиров похищала смерть, и душа содрогалась: если так беспощадна судьба, значит, и Бог – не с нами?.. Зияющая пустота владела сердцем Ростислава Андреевича. И одно сожаление жгло, что не было его в том роковом бою, где нашла смерть Маркова, выходившего невредимым из стольких гибельных сражений. Что теперь нет его на фронте, чтобы бить красную сволочь. Проклятая инвалидность удерживала Арсентьева в Новочеркасске, лишая последнего утешения в искалеченной его жизни – сражаться с врагом, гнать его насколько хватит сил, а однажды сложить и свою голову, которая и так слишком задержалась на плечах…

Послышались негромкие голоса. Ростислав Андреевич поднял глаза и увидел приближающегося генерала Алексеева. Арсентьев отступил. Михаил Васильевич подошёл ко гробу, перекрестился. По впалым щекам его текли слёзы. Некоторое время он стоял неподвижно, молился, затем отвесил земной поклон и покинул церковь. Ростислав Андреевич также поклонился своему погибшему командиру и вышел следом за Алексеевым.

Хотелось Арсентьеву долго-долго идти пешком, уходить боль, но нога лишала его такой возможности. Доковыляв до ближайшей скамейки, опустился на неё. Сияло в июньском, жарком небе чему-то радостное солнце, ничуть не гармонируя с царящим в душе трауром. Снова и снова билась в голове неотступная мысль последнего месяца: на фронт! На фронт!!

Когда армия уходила во Второй Кубанский поход не могло быть и речи, чтобы Ростиславу Андреевичу, только-только поднявшемуся с больничной койки, заново учащемуся ходить, полуразбитому параличом, встать в строй. Но всё же Арсентьев осаждал штаб с просьбой назначить его хоть на какую-нибудь должность до той поры, пока он не поправит здоровье. И его назначили туда, куда никак не ожидал он – в контрразведку. Назначение это не очень понравилось Ростиславу Андреевичу. Явно не его дело предлагалось ему, но отказываться не стал, надеясь в скором времени подлечиться и всё же добиться отправки на фронт. Он не хотел уже, как прежде, мстить. Он знал точно, что не станет больше расстреливать пленных. Ему претил тыл. Ему невыносимо было сидеть в тылу, когда соратники его гибли в боях. А ещё на поле боя легче было найти смерть. Правда, смерть уже не виделась Арсентьеву единственным исходом и избавлением. Возвращаясь к жизни после ранения, Ростислав Андреевич дал обет, если война окончится, а он вопреки всему останется жив, остаток дней посвятить Богу, принять монашество. Даже маленькие чётки завёл подполковник Арсентьев, перебирал их незаметно, пряча в перчатке или в кармане, читал Иисусову молитву. Все святые отцы, как один, утверждали, что от повторения её на душе воцаряется мир. Этого Арсентьев пока не чувствовал, но молитвенных упражнений не оставлял. Свой путь видел он теперь яснее, чем когда-либо: сражаться, исполняя до конца долг, а затем умереть – или совсем, или для мира лишь, как Господь даст.

Солнце пекло всё жарче. Ростислав Андреевич поднялся, поковылял по улице. Всё же решил он не брать извозчика, а идти пешком. На фронте в атаку на извозчике не поедешь…

За день побывал Арсентьев у двух бывших однополчан. У одного из них застал офицера-марковца, бывшего в роковом бою и легко раненого в нём. Тот рассказал подробности случившегося:

– У станции Шаблиевской всё случилось. Местность там открытая, ровная. А мы в наступление идём – ну как на ладони! Так и косят нас краснюки! Не укрыться! Тогда генерал приказал командиру конной сотни обскакать по низине хутор и атаковать его. Конница наша ворвалась туда, сразу полторы сотни пленных и два пулемёта взяли, погнали «товарищей». Огонь смертоносный! А генерал, как всегда, в самом пекле! На плечах убегающих краснюков стрелки наши перешли мост через речку и продолжили наступление на станцию. Сергей Леонидович вышел из хутора, чтобы видеть их переправу. Снаряды совсем вблизи его рвались… – рассказчик судорожно сглотнул. – Есаул, что с генералом был, едва уговорил его уйти назад. А там, едва он отошел от одного здания, как на месте, где он был, разорвался снаряд… Представляете? Через мгновение буквально! Генерал ещё пошутил: «Знатно, но поздно!» Знатно, но поздно…

Слушал Арсентьев, понурив голову, в каждом эпизоде, как наяву, своего командира узнавая с его лихостью и бесстрашием…

– Вы же знаете Сергея Леонидовича! Он же не мог руководить из безопасного места! Он должен был непременно видеть все поле боя, противника, его бронепоезд, красных, оставляющих свой подбитый эшелон! Всё-то он в самых опасных местах был, где огонь гуще всего. Уговаривал есаул уйти, так генерал отправил его. Около шести утра артиллерийский бой был в самом разгаре… Один из вражеских снарядов взорвался шагах в трех от Сергея Леонидовича. Он, как подкошенный, на землю свалился. Рядом – его папаха белая … – офицер глубоко вздохнул, прервался ненадолго. Ему явно тяжело было говорить. Выпил рюмку водки, продолжил: – Мы недалеко были… Бросились к нему… В первое мгновение думали, что он убит… У него левая часть головы, шея и плечо были разбиты, всё в крови… Но он дышал ещё. Подхватили мы генерала, хотели унести его. А тут новый взрыв! Мы невольно упали, прикрыли Сергея Леонидовича собой. Когда пролетели осколки, снова подняли его и перенесли в укрытие… Доктор был в ужасе. Осколочное ранение в левую часть затылка, большая часть левого плеча вырвана… Жутко! А генерал не стонал даже. Очнулся, спросил нас: «Как мост?» Мы ответили… Он понимал, что умирает. Попросил принести икону его, что он возил с собой всегда. Командир Кубанского стрелкового полка поднес её к его лицу. Сергей Леонидович приложился к ней, сказал нам: «Умираю за вас… как вы за меня… Благословляю вас…» – и умер… – офицер не выдержал и заплакал, повторяя последние слова генерала: – Умираю за вас… как вы за меня…

Весь Марков был в этом бою. В каждом этапе его. В каждом действии своём. И в каждом слове. И в этих последних минутах, сохраняя мужество, несмотря на сильнейшие мучения, думая лишь о своих подчинённых… И в этих последних словах… Не только с ним бывших, но и всех белых воинов благословил, как завет оставил…

– Наш долг теперь быть достойными памяти нашего командира. Сражаться за нашу Родину так, как он нам завещал. И если понадобиться, умереть за неё, как он, – тихо сказал Арсентьев. – Давайте, господа, поклянёмся во всём и до последнего вздоха следовать его примеру!

Поклялись торжественно, помянули генерала и разошлись в глубокой печали.

В тот вечер Ростислав Андреевич добрался до своей квартиры пешком, а на утро, встав чуть свет, пешком же, несмотря на порядочное расстояние, поковылял на Новочеркасское кладбище, где этим утром должно было появиться ещё одному кресту над ещё одной овеянной славой могилой.