Случай на болоте

– Ох, убьют тебя, убьют, окаянные! Ах, ах, ты господи, ах… – она поспешала за сыном изо всех своих тающих сил.

Их был двое, двое здоровенных мужиков, и что старуха с сыном могли с ними сделать?

Она бежала, как ей казалось, быстро-быстро, и от ветра слезы застилали ей глаза. Что там твориться, жив ли дурачок-то?

Дурак был целехонек: они отбросили его в сторону, как пушинку, вместе с его топором. Подбежав поближе, старуха смогла различить пытающегося подняться Дурака и собак, вцепившихся в мужиков.

– Ох, собак убьют, – но, несмотря на иступленную преданность старухиных собак, они, казалось, не слишком мешала ворам. Некрупные, беспородные, шавки были их досадным недоразумением, и, если бы не громоздкие пластиковые сумки со сваленными иконами, удар крепкого ботинка легко мог переломить хребтину любой из старухиных защитниц.

Однако неожиданно один из мужиков взвыл, – Падла! Прокусила! Жилу прокусила, кровь, как из крана – зажимая ляжку двумя руками, он запрыгал к лодке. Второй, схватив сумки, побежал за ним, дернулся обратно, но передумав, впрыгнул в лодку и запустил мотор. Они уехали в ту сторону, где за другой рекой была дорога.

Старуха в оцепенении слушала звук затихающего мотора, Дружок весело подбежал и лизнул руку, сжимающую кусок сахара. Языком он пытался дотянуться до заслуженной сладости, рядом вертелся и Тузик, и ему хотелось сахару, но рука не слушалась старухи.

Старуха шмыгнула носом и поплелась в часовню – темно и пусто, все вывернуто, вынесено, исковеркано: все, что по копейки три сотни лет назад собирали деревенские мужики, бедные и побогаче, бобыли, семейные, пьяницы и лентяи, бессеребренники и прижимистые, и что они строили, нанимая богомаза и резчика поискусней и подешевле, и что богомаз, в соответствии с канонами, собственным даром, представлением о прекрасном и местным укладом жизни, писал, вспоминая свои прежние иконы, и другие, когда-то вызвавшие у него душевный трепет, и золотил синие небеса звездами, а резчик обвивал колонки иконостаса никогда невиданной им виноградной лозой. И застывшие великомученики взирали с деревянных досок не на одно поколение деревенских, и живых, и покойников, но не спасла праведников матушка-заступница, саму унесли.

Старуха подумала, что надо бы завтра все убрать при свете, а как выходить стала из часовни, столкнулась с Дураком, – О-о-о-о! – сын протянул ей икону: «Страшный суд».

Они обронили, ей оставили. Значит, это он и есть сегодня, ее судный день.

Полупрозрачный месяц, раздвоившись, застыл и в речке, и высоко в небе, отбрасывая бледные тени, тонувшие в поднимающемся тумане. Мать и сын глядели друг на друга, оба плакали. Их дыхания, обратившись в пар, сливались и растворялись в вечернем тумане.

За толстенными стеклами уродливых очков глаза Дурака казались той же величины, что и текущие по щекам редкие слезы.

Старухины слезы катились уже не от ветра. Плакала она и причитала тонюсеньким голосочком, не над часовней, над собой. Она плакала от того, что тетка Наталья пожалела ей квашеной капусты, когда она в положении была, вспомнила и папку, погибшего на фронте, не дошедшего ни до какого Берлина, а сгинувшего, как и другие мужики из их деревни, на болоте за двести верст отсюда. Перед уходом он смастерил машину, чтоб картошку чистили, как в городе. Он взял лист железа, свернул его в барабан, продырявил гвоздями, ручку приделал, чтоб барабан крутить, и чтоб картошка шкрябалась и сама чистилась. Но картошку они всей оравой не чистили, так ели, с кожурой и землей.

Слезы лились и от того, что жизнь их местах – сущее наказание, а вроде и немцев не было. И мамку старухе стало жалко, и сыновей, и себя, так жалко себя, что не плакать она никак не могла, да и не хотела.

Старуха плелась к дому, прижимая к груди уцелевшую икону, в холодном влажном воздухе, не встречая преград и отклика, далеко разносился ее дрожащий прерывистый голос.

Тяжело ступая, она вошла в дом, но и он не был ее убежищем, и в нем ее ждало все то же горе. Бездумно оставив на столе икону, она плюхнулась на стул рядом. У ног ее вились собаки, терлись, облизывали, ласкались, заглядывали в глаза, нет, они не ждали сахара, тот кусочек сам выпал нечаянно еще по дороге, и Тузик сгрыз его, вылизав траву и землю вокруг, поспешил за хозяйкой. Собаки утешали старуху, пытаясь любовью и преданностью заглушить ее горе, но она не замечала их, совсем не замечала.

Она проплакала до утра, а когда оторвала от подушки распаренное одутловатое лицо, поняла: еще придут, в доме искать будут, Дурака прибьют.

Часовню она потом старательно прибрала, Дурак дверь подправил, замок повесил – пустоту запер. За часовню старухе более беспокоится нечего, но куда спрятать икону?

Дурак о схороне никак не должен знать: они придут, дадут ему конфет или водки – все им покажет, без утайки. Он же добрый, Дурачок-то, да и глупый…

Долго она ломала голову, наконец, выдала:

– Леща хочу, ой как хочу. Поймай леща, я пожарю, – то было начало «секретной операции».

И Дурак, получив задание, возился со снастями, шел на реку, спускал лодку, ставил мережки.

Оставшись одна, кряхтя, в несколько приемов, старуха отодвинула от стены железную панцирную кровать. До того не единожды она шарила и взглядом, и руками по кривым стенкам избы, ощупывала, простукивала, ища место, где обои больше всего отстают от бревен, образуя достаточного размера пустоту. И как малое дите, старуха посчитала самым надежным местом для иконы под кроватью за обоями.

Понаклеено в избе на стенах бумаги было не меньше дюжины слоев: газета с письмом пионеров в редакцию с просьбой дать им почтовых голубей погребалась под слоем розовых в цветочек обоев, а те, в свою очередь закрывались «Нашим первомаем, под знаменем Ленина и под водительством Сталина», или строгим вопросом: «А вы готовы к противовоздушной и химической обороне?». Но и первомай, и химическую оборону ждала судьба почтовых голубей: далее шли наслоения сиреневых и зеленых обоев, что выбрасывались в сельпо и красовались у половины в округе.

Портреты товарища Молотова и Маленкова из «Крестьянской правды» или «Северного колхозника» и за 36 год, и за 59 не щадили разводы крысиных испражнений, итоги социалистического строительства в СССР, сессия Генеральной ассамблеи ООН и приветствия мастерам высокого урожая желтели, покрывались бурыми разводами.

Один за другим слой обоев и газет, на радость грызунам, клеился на муку, образуя при этом подобие прочной конструкции, самостоятельного сооружения, за которым вольготно и в полной безопасности десятилетиями гнездились и шныряли десятки крыс и мышей всех мастей.

Где предыдущий слой отходил от бревенчатой стены, в ход шли одиночные гвозди, или прибивалась узкая полоска фанеры, а там, где сильно дуло, затыкали тряпкой щель. Так и жили все вместе с хвостатыми, в полном согласии, но зато в тепле.

Старуха пропилила в толщи обоев ножом подобие квадрата, толстого, неровного, выгребла оттуда труху и грязь. Тяжело дыша, она выбралась из щели между кроватью и стеной, нашла в шкафу платок, любимый, штапельный, и завернула в него икону. Кряхтя ползая на карачках за кроватью, она упрятала икону в пропиленную дыру, как в карман.

Далее старуха притащила рулон обоев, оставшихся от последнего ремонта, то есть пролежавшего лет пятнадцать, оторвала от него куски и заложила и поверх платка, прежде чем заклеить вырезанное место традиционной мукой.

Когда вернулся продрогший на реке Дурак с единственной рыбкой, старуха успела кое-как навести порядок.

Спустя некоторое время она поведала ему, что приходили те самые мужики и отобрали икону. Дурак поверил, засопев забившись в угол, до темноты молча чинил свои снасти.

Но те самые мужики не приходили, и каждодневные тревожные ожидания постепенно притупились, нужда отпирать часовню отпала. А когда наступило лето, старуха сходила только посмотреть, как обкошены Дураком венцы. Далеко это, тяжело ей. Из окошка не раз она за день на нее крестилась: так поставлена была часовня, что видна была из каждого дома деревни.

Нередко засмотрится старуха в окошко, задумается, и мутные глаза ее различают заросшие травой и пучками цветов холмики могил, покосившиеся кресты, колонки со звездочками. Здесь Петр Тимофееч в кепке, в пиджаке, там брат его, тут товарка ее, Клавка, рядом племянница, кого ту только нет! Все серьезные, строгие…

* * *

– Покров сегодня, потому и пришла к вам, – сидя на скамеечке у часовни, старуха палкой ковыряла дырку в траве, еще зеленой.

Она оторвала от дырки взгляд, равнодушный, прищуренный от низкого осеннего солнца – Я уж и забыла, какие вы при жизни были, все в тумане, коли вспомню что, то вы, как на карточках с кладбища… Молчите все. А мне с кем еще разговаривать? Ну, вместе помолчим.

На небе скрипели и гоготали гуси. Они пролетали над старухиной деревней не первый день, иногда садились под вечер за рекой, с тем чтобы поутру захлопать крыльями, зашуметь, и всей стаей взмыть в небо, синее с плывущими облаками, или затянутое пеленой, и, поднявшись высоко над землей, превратиться в тонкий, едва различимый крикливый клин.

– Давеча один гусь отстал. Ой, как он кричал! Пустое небо, один летел. Где теперь? Боюсь, не долетит, ох сгинет.

В траве сделалось уже несколько дырок, прежде чем она услыхала:

– Ну, здравствуй, Евдокия Николаевна!

Старуха подняла голову: мужик, незнакомый, а с ним еще один и девка, здоровенная, толстая.

– А ты кто такой?

– Ну, начальство деревенское не узнаешь?

– А как мне его узнать, к вам в деревню только дурак ходит.

Начальствующий мужик слегка поперхнулся, но вспомнив, кто такой дурак, продолжал, – А Сашку Семенова признаешь?

Старуха пригляделась ко второму мужику, – Может, и признаю. А это, жена его, – старуха кивнула в сторону толстой девицы.

– Тут, такая штука, – начальник присел на корточки перед старухой, – Из музея это работник. Специально сюда приехала, нас всех к тебе вытащила. Часовню посмотреть ей надо.

Старуха зыркнула в сторону девицы: ни она, ни «Сашка Семенов», ни тот, что на корточках, не походили на грабителей, может, знакомцы их?

– Ограбили часовену.

– Как! – ахнула девушка.