Случай на болоте

Вскоре крыша была залатана, что означало: течь она так и так будет, но не ручьем. Витька же, получив от Григорьевны то, за чем он шел в магазин, довольный, смылся.

И тут Григорьевна вспомнила о внуке: что-то подозрительно долго малец спит.

Вовка действительно долго спал – так долго, что вспотел. Он выбрался на волю из-под тяжелых одеял, которыми был укутан. Сел. Скучно сделалось мгновенно. Когда пришла бабушка, он дорисовывал на русской печке десятый по счету автобус. Автобусы, весь десяток, выстроились в ряд, хотя и не слишком стройный. Первым в ряду красовался самый большой автобус, за ним следовал чуть меньше, и так до десяти. Флагманы общественного транспорта украшали печку с двух сторон.

Бабка плюхнулась на стул прямо у входа: эту печку она собственноручно побелила в конце лета, то есть, чуть более двух месяцев назад. Как же она тогда упарилась! Сегодня, точно, все мужики против нее.

– Бабушка, правда, красиво? – Колька отвел от печки восхищенный взгляд.

Внука хотелось выдрать, но Григорьевна слишком устала, и сил на порку не хватало. Она перевела взгляд с художеств на одухотворенное лицо мальца, вспомнив, что в садике его хвалят по рисованию.

– А что это автобусы у тебя все одной краской выкрашены?

– Я потом! – автобусы Кольке надоели. Творению суждено остаться незаконченным. Григорьевна вздохнула и засобиралась домой, на настоящий автобус: последний сегодня. Купленная по акции бутылка для племянницы уедет обратно вместе с Григорьевной. «Ничего, – думала она. – Сяду в автобус – отдохну».

И сели, старый и малый, в тот же «пазик», что и утром, такой же холодный и раздолбанный, и поехали через мокрый пустынный лес, и глазели на те же печально-однообразные пейзажи, но в противоположном направлении, не видя в них никаких отличий. Разве что сумерки поплотнее сгустились, превращая дорогу, обрамленную реденьким осенним лесом, в глухой коридор, в щель, идущую из ниоткуда в никуда.

Когда они подъезжали к болоту, светлеющему обломанными остовами берез, протыкающих черную глянцевую водную поверхность, раздался страшный треск. В свете желтых фар «пазика» появился медленно падающий ствол дерева. Оно рухнуло поперек дороги, мощно содрогнувшись и отбросив голые ветви далеко в темноту. Грохот и удар о землю были настолько сильны, что мысль о засаде пронзила всех без исключения: и шофера, и пассажиров.

Шофер Саня ударил по тормозам. Мотор замер. Замерло и дерево. На лес упала тишина: ни разбойничьего посвиста, ни автоматной очереди.

– Бобры, блин, – сплюнул Саня. Он не первый месяц поглядывал на толстенную обгрызенную осину на своем маршруте. – Граждане! – он выглянул в салон. – Может, у кого бензопила имеется?

Граждане, то есть большей частью гражданки далеко за шестьдесят, в путь отправились почему-то без бензопил, причем поголовно.

– Приехали, – резюмировал Саня. – Обратно я не поеду: бензина нету. Кто хочет, идите пешком. Тут через три километра – свинокомплекс, там машину, если повезет, поймаете.

Еще Саня сказал, что деньги он не отдаст, и, опять-таки, кто хочет, может в автобусе сидеть хоть всю ночь. И еще – что радоваться надо, что дерево рухнуло на дорогу, а не на автобус, расплющив его, как пустую пивную банку.

Старухи, охая, повыбрались из автобуса, кряхтя, они перелезли с сумками через осину, белеющую объеденным концом на краю болота, и поплелись к свинокомплексу.

Старухам повезло: они встретили трактор, которому надо было по ту сторону осины. Как могли, они залезли в пустой кузов и, трясясь на холодном ветру и на ухабах, в кромешной тьме добрались не только до свинокомплекса, но и дальше – почти до самой трассы. До нее старухи дошли пешком, и далее до остановки других автобусов, чтобы, наконец, разъехаться по домам. И на всем пути Григорьевна, содрогаясь от мысли, что привезет родителям больного ребенка, говорила хныкающему Кольке: «Щас…».

* * *

Шофер Саня решил, что рухнувшее дерево – знак свыше. Сколько раз, проезжая по маршруту, он думал, что надо бы зайти к тетке Кате, пока та еще не померла. И хотя она переписала свой дом на дочку и внучку, зайти все равно надо: положено.

Саня сдал назад, развернулся, доехал до развилки и свернул на еще более узкую извилистую дорогу, ведущую к теткиной деревне. Автобус вслепую катил по дороге, поворачивая то чуть вправо, то влево, пока в полной черноте не показались несколько разбросанных горящих окошек. Где-то здесь затерялся теткин дом. В нем одна единственная жидкая лампочка освещала сразу три окошка.

Автобус остановился. Саня вышел и, подойдя к калитке, просунул руку в щель и открыл ее. Дом у тетки – точнее, дверь в сени – открывалась, как в «Красной Шапочке»: через аккуратно вытесанное отверстие в двери была продета веревка, привязанная с ее противоположной стороны к крючку.

Саня дернул за веревочку, дверь открылась, и он поднялся по ступеням в сени, рискуя свернуть в темноте ведра, тазы, лопаты, коромысла… Он постучал в дверь, ведущую в избу: тишина. Тетка была глухая. Саня дернул ручку двери и вошел. Старуха сидела на стуле посреди избы, просто сидела, сложив руки на коленях.

– Кто это? – удивилась она.

– Я – Саня, сын Веры.

– Саня? А ну, давай проходи, я на тебя посмотрю. – Она оглядела его тусклыми желтыми, с красными прожилками, глазами. – Матка-то как?

– Да нормально. – Саня подвинул к себе табуретку с десятком облупившихся слоев краски и сел рядом. От бабки пахнуло старостью, немытым телом и нестиранным бельем.

Огляделся: все как раньше, будто и не уезжал. На стене висит мутное зеркало, отражающее домотканую дорожку, в углу – закопченная икона с погасшей лампадой, в раме под стеклом, засиженным мухами, – вся родня: и та, что жива, и та, что уже нет. Там и Санина карточка есть. Не надо никаких альбомов или компьютеров: подошел к стене и любуйся себе на здоровье. Интересно, сколько Ирка за дом выручит, когда бабка помрет? «Тьфу! – мысленно сплюнул Саня. – Гадость какая в голову лезет!».

– А че приехал? Случилось что?

– Да дерево упало, дорогу перегородило. Туда ехал – еще стояло, а обратно – упало, перед самым автобусом.

– Это где у болота бобры подточили? – Бабка о дереве знала, хотя и не была там уже с десяток лет.

Старуха принялась, не спеша, расспрашивать Саню, пройдя родственников, по первому кругу, а затем – и по второму, и по, и против часовой стрелки. Про себя поведала, что должна была в баню идти к Дуське Захаровой, да не пошла: в голове шумит и тошнит, сильно тошнит. Вот настряпала лепех, преснушек, а есть некому. Выходит, Саня вовремя приехал.

– В печке они, доставай. А в банке с маслом перышко стоит, ты им каждую лепеху и помажь.

Саня резво вскочил, открыл заслонку и из еще жаркого нутра печки вытащил противень с крупными бесформенными лепешками, покрытыми коричневой корочкой. Он взял из заляпанной стеклянной банки перо – не то куриное, не то воронье – и принялся обильно смазывать каждую лепешку постным маслом. А были эти лепешки из ржаного теста с толченой картошкой, и, конечно же, без намека на сметану, яйца или масло.

Саня налил себе в граненый стакан светло-желтого чаю, и лепешки полетели в рот одна за другой.

– Ох, тетка Катя, в жизни таких вкусных не ел!

– Ну и хорошо. Спать-то у меня будешь?

Перед сном Саня сделал несколько звонков «кому надо» и сказал, чтоб дерево распилили, иначе в парк не приедет.

Ближе к полудню Саню разбудил телефон: сообщали, что дерево распилили и ехать можно. Саня доел лепешки и попрощался со старухой.

– Свидимся ли еще? – Она перекрестила его на дорогу.

«Нет, конечно», – подумал Саня, и уже в сенях, отмечая старинные короба из бересты, бесхозные глиняные горшки, деревянные ушаты, подумал, что за них хорошо дадут на шоссе в лавках под названием «Антиквариат».

Саня выругался и плюнул уже по-настоящему. Отъезжая, он несколько раз весело бибикнул стоящей у окошка старухе.

Перед своим начальством на автобазе Саня предстал с такой глупой улыбкой, что создавалось впечатление, будто он сам в несколько приемов перегрыз передними зубами эту осину, чтобы выйти на работу с обеда.

Корова

Сейчас хозяйка даст ей сена. Вот сейчас, сейчас заскрипит низенькая дверца, и ее толстенные некрашеные самопиленые доски, скрепленные неровными коваными скобами, обернутся коричневым драным дерматином с мохнатыми клочьями войлока, для тепла, и хозяйка, привычно наклонившись, переступит через высокий, сточившийся посередине порог.

Хозяйка остановится, передохнет и начнет спускаться по деревянным ступенькам. Держась рукой за струганные перила, она ступает одной ногой вниз, затем рядом ставит другую, и опять спускает вниз ногу. И так семь раз. Ступенек семь: дом поднят высоко, хлев стоит на земле.

Потом хозяйка зашаркает по утоптанному жирному земляному полу, и ее шумное свистящее дыхание с каждым шагом будет делаться все громче и громче. Она остановится у засаленной, затертой до лакировочного блеска дверцы, и когда повернет ее щеколду, заостренную лодочкой, грубо вырубленную топором крепкой мужской рукой, вот тогда она войдет и даст сена…

Корова замычала, позвала – но нет. Скрипнула половица – или дверь? – но за скрипом застыла тишина. Значит, то не хозяйка…

Бесшумно качается легкая паутинка на узком маленьком окошке, рассеивающем темноту, да торопливо пробегают мыши.

Ожидание изнуряет. Корова чувствует только голод да тепло теленка, уткнувшегося ей в бок. Она засыпает. Опускаются веки с длинными загнутыми ресницами, и мерно дышит черный, мокрый, с редкими волосининами, нос.

Она всегда была здесь, в этом хлеву; ну, может не она, а другая, или другие, тоже местной породы: не слишком молочной и не слишком мясной. И к ней заходила другая хозяйка, или другие. И были они разных лет: и старая высохшая карга с редкими торчащими желтыми зубами, и полнотелая баба в соку, и не очень, и совсем еще девчонка с косичкой. Но все они освобождали ее от теплого, пенящегося в подойнике молока, которое она несла в себе, когда пастух гнал ленивое сытое стадо вдоль деревни, когда она, мыча, задирала голову, и в ее рогах замирало вечернее солнце.