Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Но Афанасий Федорович Нагой ответил, что ему недосуг за дворовым мальчишкой следить, болтается где-то, видно. Может, на Волге, а может, еще где. Хотите – сами ищите! Качалов порыскал по горницам, а Данила походил за ним, создавая видимость усердного поиска. Ванятку они, конечно, не нашли. Так и ушли ни с чем.

Кроме Осипа, сынка няньки Волоховой, доносчиков среди угличан не было. Кормилица Арина Тучкова служила царице Марии Федоровне верой и правдой, а прочие дворовые люди считали своей честью и долгом оборонять царевича. Они не лезли в дела Нагих, не наушничали, с дьяком и его людьми в откровенные разговоры не вступали. Если кто из них и видел, что Нагие с матушкой-царицей прячут царевича в дальних палатах, а гулять выпускают Ванятку Истомина в богатом платье, то молчали про то крепко.

Может, кто из угличан и догадывался, что Ванятке придется за царевича пострадать. Но дело это святое – за царскую особу жизнь отдать! Кормилица Арина Ванятку жалела, да и царица-матушка Марья Федоровна тоже немало слез над судьбой мальца пролила. Душа-то безвинная, младенческая! А что поделаешь – царевича еще жальче! Сохранить Димитрия надобно – для России! Сам же Ванятка об участи своей будущей страшной ведать не ведал и считал игру в переодевания и прятки, которую затеяли с ним взрослые, приятной и веселой забавой.

Наступили для Ванятки веселые дни, наполненные интересной и новой игрой: все ему кланялись да с дороги сторонились, иные даже «батюшкой» величали. Одевался он в то же, что и царевич, чисто да красно! Сидел за столом на высоком царевичевом стульце, и служили ему за трапезой кравчий[14 - Кравчий – придворный или дворовый (в боярских домах) чин, отвечавший за стольников и слуг, подающих кушанья.] с расторопными слугами. А уж какими яствами баловали мальца – и пряниками в меду, и плодами заморскими сушеными, сладкими, и орешками всякими, и прозрачными желтоватыми сахарами! Потом их же дружку Митеньке, царевичу, в покои кушать носили…

Но забавнее и потешнее всех был странный белесый долговязый человек, которого привез Афанасий Федорович Нагой, одетого в мужицкий кафтан с чужого плеча и зачем-то с обманной бороденкой из мочала. Звали его Еремкой Горшим, а говорил тот Еремка и вовсе смешно: слова корявил, приквакивал да прирыкивал. Шут, верно, подумал было о нем Ванятка, да после скумекал: лекарь, должно быть, иноземец родом. Был он к Ванятке добр, все о здоровье расспрашивал, не болит ли, покушавши, животик, головка не туманится ли (а с чего бы – с таких-то харчей знатных!), заставлял язык показывать да глаза зачем-то смотрел, веки пальцами распялив. Царевича Митеньку он точно так же пользовал и перед едой заставлял обоих мальчиков проглотить какую-то маслянистую горькую водицу из склянки. Очень уж на вкус она была противна, но Еремка Горший им такие смешные рожи при этом корчил да забавные штуки из своего кожаного ларца показывал, что мальчишки только смеялись да пили.

Пить горькую воду аглицкий дохтур заставил и матушку-царицу, и ее братьев. Дьяк Битяговский часто навещал царицу с царевичем и все спрашивал: «Здорова ли Марья Федоровна, здоров ли царевич, не болеют ли ее братья?» И царица каждый раз отвечала: «Все здоровы милостью Божией». Дьяк говорил, что рад этому, но кривился, как от зубной боли. Все ближние к царице и царевичу угличские люди понимали, что дьяк надеется на обратное.

– Берегитесь, my lord, – говорил Афанасию Федоровичу Нагому Горсей. – Если злодзейский человиек Битяговский не сможет отравить принц, будет убивать руками. Бистро, бистро! Пора совсем поменять малшик. Во дворе играть Ванятка. Принц прятать. Always.

Битяговский вскоре действительно перестал справляться о здоровье царицы с царевичем, и хитроумный Горсей понял: пора! Скоро-совсем скоро придет Битяговскому новый приказ из Москвы: если яд не помогает, применить к «щенку Митьке» другие меры. Вот только как выйдет из положения Битяговский: какую новую каверзу придумает он для царевича и его матери? Нагие почти не выходят из кремля, царица посещает только церковь, да и та расположена внутри кремлевских стен. Угличане – на стороне царевича. Как инсценировать несчастный случай? Поджечь кремль? Уронить царевича с высокой лестницы? Нет, слишком топорно. Битяговский с Качаловым придумают что-нибудь еще. А пока пусть во дворе играет только Ванятка в царевичевом платье. А Димитрия нужно спрятать – да так, чтобы никто из чужих не знал!

Для царевича наступили тяжелые, скучные дни. Он не понимал, почему его прячут в тесной и душной комнатке, примыкающей к матушкиным покоям, настоящем схроне, а счастливый Ванятка в богатом платье и с золотым крестом на шее носится по залитому весенним солнцем двору. Иногда царевичу удавалось обмануть матушку и родичей и выскользнуть к Ванятке – поиграть. Но чаще всего Митеньку держали взаперти.

Дьяк Михайла Битяговский со товарищи. Углич, 1591 год

Боярин Борис Федорович Годунов в спину толкал, понукал, торопил, словно коня худого, а для страха расправой грозился – страшна была у него расправа! В простоте же ни слова письменного не присылал: «Свершай-де, дьяк Мишка Битяговский, что тебе велено, а что велено – ты сам ведаешь!»

Еще б не ведать. Маленького царевича Димитрия по любую цену извести. Михайла Битяговский в младых летах и в опричном войске царя Ивана послужил (там-то и высмотрел его Борис Федорович орлиным взором), и на войне побывал – крови не страшился, убийством не гнушался. Страшился иного: царевича Рюриковой крови жизни лишить – слыханное ли дело?! Сам живым с такой службишки не уйдешь… Зачем боярину Годунову лишние языки?

А не свершишь службы сей страшной – еще хуже, Борис Федорович злопамятлив да нравом лют, даром что мягко стелет! Он такое наказание неслуху удумает, что весь род его исчезнет, словно и не был никогда. С чадами, с домочадцами, с домами и всем имотом… А ведь Михайла Битяговский был многосемеен!

Вот ежели бы волю Годунова над царевичем так свершить, как если бы он сам по случаю жизни лишился, тогда иное дело. «Бог судил, боярин Борис Федорович, чтоб было с дитем сим по твоему умышлению, – скажет тогда Битяговский. – Меня прости, ленивого раба, не сдюжил!» Засмеется Годунов и наградит щедро – он сам хитер и хитрость в подручных своих ценить умеет.

Долго Битяговский Михайла да сын его Данилка, да племянник Качалов Никитка судили да рядили, как быть с царевичем, запивая свой страх хмельными углицкими медами. Битяговский и так, и эдак дело поворачивал, но все вкривь и вкось шло, никак не подобраться было к проклятому «царицыну щенку», как со зла да с хмельных глаз начал величать он маленького Димитрия.

– А ежели на воде? – предлагал, не совсем ловко ворочая пьяным языком, Качалов. – Царевич с царицей на лодочке по Волге катались, а лодочка – возьми да обернись…

– Ты, Микитка, и так умом обделен, да и тот, верно, пропил! – сердито оборвал Битяговский. – Машка Нагая нынче хоронится, никуда со щенком своим не выходит. Не пойдет она на Волгу в лодке кататься! А и пошла бы – как к ней там тайно подберешься, на реке-то? Кругом гладь да вода, да видоков тьма!

– А коли кобеля какого с цепи отомкнуть, когда малой во дворе будет? – предложил не менее пьяный Данила Битяговский. – Набежит кобель да и порвет царевича!

Дьяк в сердцах влепил крепкую затрещину по вихрастому затылку своего отпрыска:

– И ты дурак, Данилка, в мать-недоумку, должно быть… Царевич кобелям из дома лакомые куски таскает, они, зубастые, перед ним аж двор хвостищами метут! На тебя кобель обратится, и поделом…

– А ежели змейка-гадюка к царевичу в постелю заползет? – предложил, ни сколько не расстроясь, Данилка.

– Змейку перво-наперво изловить надо! Вот тебя и отправлю ловить…

Битяговский свесил лобастую голову и тяжело задумался, уперев взор в мису с солеными огурцами.

– Ядом вернее всего, – пробормотал он как бы себе под нос. – Но пробовали ядом, до трех раз Волохову Василиску подсылали со склянкой, пряники на поварне покропить… Одного задатка взяла, стерва, из государевой казны по пяти рублев за ходку… То ли сбрехала, старая жаба, забздела и не налила, то ли Годунов яд порченый подсунул, то ли… Хуже всего, дружинушка моя полуумная, вот это третье «то ли»: есть у Нагих верный человечишка, что в ядах сведущ и противоядия знает!

– Не помогает яд, дядя, не берет он щенка царицыного! – в голос зарыдал Никитка Качалов и треснул здоровенными кулаками по столешнице (опрокинулась изрядная ендова с медом). – Оську Волохова, Василискиного ублюдка, гада, своими руками удавлю! Это он все провалил, козел! А еще божился: «Мы-де с маманей к царице да царевичу в покои вхожи, до тела их доступ имеем, что хотим учиним»…

Битяговский вдруг вскинулся, словно сам ужаленный ядовитой змеей, и с силой хлопнул себя ладонью по лбу:

– Оська Волохов!!! Вот он-то и нужен!

– Я и говорю, дядя, давай Оське за лжи его ребра переломаем…

– Заткнись! – оборвал его дьяк, быстро трезвея. – Оську, пока я не скажу, тронуть не моги. Он за нас смертоубийство царицыного щенка устроит. Без всяких ядов и гадюк – под горло его, щенка царицыного, ножиком!

– Как, ножиком, батяня? Ночью? Тайно? – просияв, спросил Данилка.

– Зачем ночью? Днем, прямо посередь двора, прилюдно! – разгораясь своим новым замыслом. – Царевич, сказывают, в тычку играть любит, ножик али свайку[15 - Свайка – заточка.] в цель кидать… Вот пусть Оська Волохов с ним и сыграет – кормилицын сын как-никак, ему у малого вера есть. Пущай, играючи, спросит: «У тебя, государь, новое ожерельице али старое?», али что еще, чтоб щенок башку-то поднял. А как изловчится, так и ножиком щенка под горло! Мы после скажем, что у царевича падучая приключилась и он сам на земле бился да горлом на свайку напоролся… И так три раза подряд, а лучше – шесть!

– Не поверят людишки здешние… – усомнился Качалов.

– Пусть не верят, главное, что в грамоте все честь по чести прописано будет, – пояснил дураку дьяк. – Пришлет боярин Борис Федорович служилых да чиновных людей на следствие, поверь, на дыбе во все, что угодно, поверят! И видоки нужные найдутся. Оська тот же…

– Батя, а коли забздит Оська щенка царицыного острым пырнуть? – предположил Данилка. – Оська хвастун, да трус, каких мало…

Битяговский встал, прошелся по горнице, словно в задумчивости. Потом доверительно обнял сына за плечи и, уколов бородою, с перегаром зашептал ему в волосатое ухо:

– Ты уж, сынок, сам расстарайся, чтоб не забздел Оська! За ручку белую его возьми, ножик вложи, отведи куда следует да надоумь, что с ним, бесталанным, будет, коли неслух нам. Вот, Микитка тебе поможет, видишь, башкой кивает уже…

– Я не киваю!!! Боюсь я, побьют нас углицкие…

– Не боись… – Битяговский вдруг резко обернулся и хлестко, словно кистенем, отмахнул Качалова под вздох кулаком.

– Бы… ык!.. – только выхрипел тот, страшно выкатив глаза, сверзся со скамьи на пол и стал обильно блевать.

Битяговский-сын, оторопев, уставился на скорую расправу, вытаращась не хуже извивающегося на полу Качалова.

– Теперь разумеете, дружинушка моя немудрящая, что у меня с неслухами бывает? – вкрадчиво провещал Битяговский-отец, – Не таращись, Данилка, окривеешь, – и для верности несильно ткнул сына в око толстым крепким пальцем, тот завыл. – Вам бы не того бояться, что углицкие вас то ли побьют, то ли нет. Бояться вам надо меня: я ведь еще немало опричных забавок в ратях покойного Малюты Лукьяныча Скуратова-Бельского выучил!

– Боюсь, батя, только не бей больше! – простонал Данилка, ощупывая быстро распухавший глаз. – Только что ежели это не царевич, а другой малец будет?! Оська Волохов говорит, они все время меняются!

– Один, другой, какая разница?! Кому Бог судил, тот и сдохнет! – раздраженно бросил дьяк. – Нагие нипочем не докажут, что это не царевич зарезался! Сами в своей паутине и запутаются! Нам что – только бы волю боярина Годунова сполнить да в Москву отписать, что преставился-де малолетний Дмитрий Иваныч. Слово письменное за государственной печатью у нас поважней над человеком будет! Кто правды-то дознаваться станет? Чай на Руси живем…

Самборский замок, 1604 год

Пан Ежи Мнишек вел с «московским господарчиком» бесконечный торг. Делили еще не отвоеванную у Годунова Россию: причем Димитру этот торг был, похоже, противен, а пану Мнишеку доставлял редкое удовольствие. Свою помощь претенденту на престол Московии Мнишек оценивал дорого: в случае удачи Димитр должен был передать Мнишекам, то бишь будущей невесте, панне Марианне, Новгород и Псков, а своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Пан Ежи требовал выплатить ему миллион польских злотых. «Государский сын» соглашался – и, пожалуй, нарочито охотно. Эта излишняя готовность идти на поводу у Мнишеков и Вишневецких смущала многоопытного пана Ежи. Старый лис нутром чуял: Димитр не так-то прост. Пожалуй, из всего обещанного он с удовольствием выполнит только одну вещь: женится на панне Марианне. Приглянулась ему Марыся – это правда, а остальное – в воле Божией.

Своими подозрениями пан Ежи поделился с духовником – пробстом[16 - Пробст – в католической церкви настоятель храма или монастыря.] Самборского костела бернардинцев Франтишеком Помасским. Пробст пригласил «московского господарчика» на мессу: Димитр пришел. Смиренно сидел на скамье вместе с остальной паствой и даже крестился не по-гречески, а по-католически, всеми перстами. Принял от святого отца в дар четки и покорно выслушал, как надо читать молитву на розарии. Рядом с «государским сыном» сидела панна Марианна и помогала Димитру понимать службу. Пан Франтишек был удивлен: этот схизматик не выказывал никакого отвращения к Матери Католической церкви и даже обмолвился, что все христиане – братья и он, мол, никогда не понимал, почему христианские церкви враждуют между собой. Последние слова заставили святого отца подозревать, что принц Димитр тайно принял унию.

– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.

– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…

– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…

Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.