Запах полыни

И тотчас ушла, не простившись.

Дмитрий не разделял ее боли от случившегося и на правах взрослого сына улыбался такому юношескому поступку матери. Подумаешь, лягнули никчемного министра. Но мать, глядя на него глазами провидицы, печалилась:

– Служить верно Государю, стране – это был идеал. Идеал, стоящий жизни. Герои, отдавшие жизнь за это, – чистые и душой, и телом. Таким был твой отец, твой дед и многие их товарищи. Боже мой! Боже мой! Как жаль всех нас! Как низко мы пали! Мы потеряли уже эту чистоту, за которую и жизни не жаль… Все изменилось… Неужели мы отдадим родину этим червям, разъедающим вскормившую их страну?

И теперь они своими глазами увидели, как это произошло.

Как быстро это случилось! Как быстро случилось невозможное…

Братание с противником, понимание неотвратимости последующих за этим еще более страшных и разрушительных для страны событий привело его к мучительному осознанию и своей, порой выглядевшей невинной, предательской службы на алтаре общеинтеллигентского расшатывания Родины.

Разрушения ее святынь, завоеваний, достижений.

Всего, что дорого, ценно, любимо…

Обликом Марков напоминал первого русского императора. Дворянская честь, национальная мощь и прямодушие этого человека, качества, которые прежде оставляли Дмитрия безучастным, теперь трогали, окрыляли. В сходстве Николая Евгеньевича с Петром Дмитрий видел знак судьбы и чувствовал уверенность в победе правых.

Правых – и по правде своей. Не замешанных ни в терроре, ни в расстрелах, ни в подрыве государственной власти, ни в измене, ни в получении денег от иностранцев. А в такого рода служении иностранным правительствам состояли все их противники – от октябристов и эсеров до социал-демократов.

Еще на фронте он знал, где его место, если выживет. Если выживет – его место в рядах правых. Рядом с Марковым. Он был уверен, что такой человек не будет бездействовать. И если Дмитрию суждено умереть, то он должен умереть так, как сделал это его отец и его деды – за Веру, Царя и Отечество.

А не за Временное правительство…

Но до того, как он найдет Маркова, он должен увидеть Анастасию.

Где ее искать – Дмитрий знал. В здании новой московской телефонной станции. О том, что она там работает, не раз упоминали в имении Крачковских. Во время войны все телефонные станции переходили в ведение военных, и их служащие автоматически считались на военной службе, лишаясь права без веских на то оснований оставить свое место. Этот факт премного утешал Дмитрия.

В первый же свой день в Петрограде он пробовал дозвониться до Москвы. Далекий голос барышни терпеливо объяснил ему, что из сотен телефонисток, служащих на станции в несколько смен, найти Анастасию не легко. Для этого нужно знать не только имя и время её смены. И, боясь огорчить его еще более, добавила:

– Вам лучше приехать в Москву, хотя нынче это тоже непросто…

Он и не мечтал тотчас найти Анастасию, но отчего-то долго сидел, не кладя трубку на рогульки рычага, слушая в ней какой-то неясный шорох и чей-то голос, настойчиво кричавший в недосягаемом далеке:

– Шестнадцать пудов по рупь сорок копеек. Что? Шестнадцать пудов по рупь сорок копеек…

Петербург, переименованный с началом войны в Петроград, изменился до неузнаваемости, и это было для Дмитрия полной неожиданностью. Столица государства российского стала похожа на стан кочующих дикарей – повсюду рыскали грязные, серые оборванцы в распахнутых шинелях, выдававшие себя за солдат. По мостовым в разные стороны шагали солдаты с винтовками, а часовые на своих постах сидели на стульях, с папиросами в зубах. Все щелкали семечки, и когда-то чинные, красивейшие улицы были покрыты шелухой. Всюду ели и спали, всюду валялись отбросы. Невский превратился в неряшливый толкучий рынок. По вечерам даже на главных улицах не вспыхивали фонари, в домах не загоралось электричество. В бывших придворных экипажах с худыми от бесконечной гоньбы лошадьми шумно катались какие-то странные люди, одетые, как Керенский, в кожаные рабочие куртки.

Он оказался модник, этот Керенский, явившись впервые в общее собрание Сената в кожаной куртке, задав своим последователям этот тон. Рассказывали о нем удивительные, говорившие о многом, мелочи – долго, с потрясыванием, жал руки швейцарам и сторожам, но не удостоил и общим приветственным поклоном сенаторов, среди которых были не только государственные мужи, а и известные ученые. И теперь повсюду эти кожаные куртки…

Дмитрий бегал по городу в поисках знакомых, особенно офицеров, вернувшихся с фронта. Искал, спрашивал, стараясь точнее узнать о Маркове и об иных, не желавших мириться с происходящим.

Разруха, эта вечная спутница революций, как сказочный дракон, день ото дня росла прямо на глазах – трамваи стали ходить еще реже и были так переполнены, что лучше было идти через весь город пешком. Извозчики и вовсе были редкостью. Но то и дело он видел в разных направлениях мчавшиеся царские автомобили, уже донельзя ошарпанные, и сидевших в них самодовольных, никому не известных дам. Сквозь крики и брань он пробирался по нескончаемо многолюдным улицам, наполненных солдатами, рабочими и какими-то неведомыми людьми, одетыми в солдатские шинели нараспашку – по повадкам которых было видно, что они хозяева положения. Но что особенно угнетало Дмитрия, так это то, что никто не давал о происходящем никаких сведений. Все пользовались только слухами, по которым батальон георгиевских кавалеров был уже в пути и что под городом уже дралось большое войско…

Если бы это было так.

– Что ты, дорогой! – мать не могла оторвать от него своего исстрадавшегося взгляда. – Теперь в городе хорошо. Пальба и пожары прекратились… Хотя… Все бы ничего, пусть ходили бы со своими кумачами и не работали, но есть еще товарищи экспроприаторы, которые, якобы для патриотических обысков контрреволюционеров, делают по ночам налеты. Так что неприкосновенность жилищ, о которой столь много кричали враги самодержавия, стала совершенно необеспечена.

Грустно улыбнулась и добавила тихо, сосредоточенно:

– Ты, Митя, не выходи к ним, если придут… Словно тебя здесь нет… Ради меня, дорогой.

Три дня в Петрограде, вместе с радостью от встречи с матерью, причинили ему столько невыносимых страданий, что порой он приходил в полное недоумение от вида происходящего прямо на его глазах и отказывался этому верить.

Он думал, что только на фронте идейные солдаты убивали офицеров, но и на улицах его родного города на них шла облава. У него на глазах толпа, очень быстро, всеми своими повадками выдавая большой в этом опыт, окружила седого, раненного в ногу полковника, одной рукой опиравшегося на костыль. В одно мгновение десятки рук схватили полковника за локти, руки, плечи, сбоку и сзади, лишив его возможности защищаться. Со смехом и грязно ругаясь, отобрали у него Георгиевское Золотое оружие, которое тут же кто-то нацепил на себя.

Все произошло так быстро, что он едва успел выглянуть в выходившее на проспект окно. Сорвался с места, слетел по лестнице, выскочил на улицу. Но уже не увидел ни раненого полковника, которого скрыла толпа, ни его обидчиков.

Будто их и вовсе не было. Будто вся эта страшная нелепица ему привиделась.

Но плотная, кричащая и улюлюкающая, взбудораженная беззаконием и безнаказанностью толпа тут же окружила, как только что полковника, статного офицера с Георгием в петлице.

– Ба! – обрадовался при виде его оборванец в шинели распашонкой, тут же бесцеремонно ощупывая сукно на рукаве офицера. – А это что еще за фрукт? Неугодно ли представиться?

– Абсолютно неугодно, – не дрогнув ни одним мускулом на лице, тут же ответил офицер, глядя на ряженых глазами, полными презрения. И толпа, чутьем угадывая, что таким же взглядом он будет смотреть и на смерть, замерла, насторожилась, этим еще более взбудоражив людей в шинелях распашонкой, плотно сжимающих вокруг своей жертвы кольцо, словно шакалы почуявшие запах свежей крови.

Дмитрий, протолкавшись сквозь толпу, стал к офицеру – спина к спине:

– Напрасно вы, – полуобернувшись к нему, крикнул тот. – Двое – это слишком много для негодяев…

– Скидывай погоны, сволочь… Погоны скидывай… – из гущи толпы раздались одиночные голоса, будто пробовавшие ситуацию на ощупь. И тут же, словно подстегнутый выкриками стоявший прямо перед ними переодетый в солдата человек с длинными, давно немытыми волосами, закричал на офицера зло и напористо:

– Немедля скидывай! Сволочь! А не то с башкой сдернем!..

– Дорогие мои, – вдруг спокойно, не повышая голоса, заговорил офицер. И толпа тут же стихла, заинтересованно прислушиваясь. – Я не только погоны, я и штаны сниму, и лампасы отпорю, если вы пойдете со мною не на внутреннего врага, которого вы тут разыскиваете, а на врага Отечества нашего… А срывать погоны для вашего интереса? Нет уж… Увольте!

Толпа, явно не зная, как поступить, заинтересованно выжидала. Боясь упустить ситуацию, переодетый схватил офицера за погон и рванул к себе. Раздавшийся сухой треск ткани прозвучал для Дмитрия сигналом. Со всего маха, со всей силы, вложив в удар всю накопившуюся горечь последних дней, двинул в лицо ряженому. И тот, высоко взмахнув руками, нелепо, во весь рост, упал, распластав по брусчатке взметнувшуюся серыми крыльями шинель, не успев справиться с предательски выступившим на лице испугом и ничем не прикрытым удивлением. И это неподдельное, почти детское удивление выдало, что до этого переодетый не получал отпора и никак не ожидал его.

В толпе весело и дружно захохотали, разом отступив, ослабив свои тиски вокруг неподвижно стоявших Дмитрия и офицера.

– Александр… – через плечо представился офицер.

– Дмитрий Лазарев, – тут же откликнулся Дмитрий, не спуская с толпы глаз, готовясь к рукопашной.

– Приятно, Дмитрий. И Бог нам в помощь!

– Его помощь будет как нельзя кстати, – усмехнулся Дмитрий, ничуть не сожалея, что ввязался в драку, пусть она будет и последней. – Это же быдло, и бить будут как быдло. Навалятся всей толпой и сапогами затопчут…

– Ваше благородие! – перед ними, вытянувшись в струнку, отдавая честь, застыл молоденький солдат.

– С фронта? – окинув его быстрым взглядом, спросил Александр.

– Так точно, Ваше благородие! – громко и даже почти радостно ответил юноша.

– Молодец! Верен присяге. Благодарю за это. – Глядя ему в глаза проникновенно, даже задумчиво, тоном совершенно не по форме ответил солдату офицер.

На этот тон и на эти слова солдат, словно боялся отказа, облегченно улыбнулся и тут же плотно придвинулся к Дмитрию плечом. И оказавшись теперь лицом к лицу с толпой, по-детски наивно и в то же время по-молодецки весело выпалил, развеселив Дмитрия с Александром:

– Эх, и махина же! Ажнак в пятках моргнуло!