Эльге, до востребования

Учительница отвела Эльгу на пристань и посадила на пароход «Максим Горький». И дала ответную телеграмму родителям: «Уехала 20-го.» Без уточнений. На чем уехала? Как? – ломала голову семья. Двухдневная поездка на теплоходе навсегда отбила у нее охоту к речным круизам. Теплоходик был переполнен, спать пришлось на второй палубе, на воздухе, на своем же саквояже и бауле с подушкой. В первый день в буфете кончились суп и второе, остался только хлеб и компот, а ко второму дню и хлеб кончился.

Медленно и томительно тянулся пароходик. Эльга намечала себе впереди дерево, а к нему все не приближались и не приближались, пароход петлял, подбирая людей на пристанях, шел все медленнее и медленнее, потому как был перегружен. Казалось, что они никогда не доберутся. И родители уедут без нее. И что ей делать одной в Москве? Как искать их в Башкирии? Уныние овладело ею. Но к вечеру второго дня их высадили почему-то не в Северном, а в Южном порту. Она испугалась, ведь встречать должны там, на Речном вокзале. И как теперь быть?

Но на берег никого не выпустили, проверяли у всех прибывших документы до утра. У нее и был всего лишь ученический билет. Мол, вот – ученица седьмого класса, школа в Вузовском переулке. Но билет с фотографией. Проверяющий сказал:

– Ты завтра поедешь. Куда уж тебе в двенадцатом часу? Ночуй здесь.

А завтра домой.

Многих не пустили и вовсе, потому смотрели на нее плохо, женщины начали плакать, всю ночь она простояла на палубе, а утром побежала к трамваю. И вдруг поняла, что чемодан и баул не поднять в горку. А трамвай уже шел. Ну не бросать же подушку с одеялом! И заплакала от безысходности, как люди на палубе. И вдруг мальчишка, ее ровесник, но выше, подхватил ее баул, нет, не украсть, а помочь:

– Побежали.

Прыгнул с ней в трамвай.

– Ты откуда?

– Из Рязани. Мы там в лагере были. Домой надо.

– Я сегодня свободен, – весело сказал он. – Куда катим?

– На Солянку. – Погрустнела: а вдруг все уже уехали в Башкирию,

а у нее даже ключей от дома нет.

– Эй! Да еще никого не отправляли, – понял он.

А потом затащил чемодан с баулом на четвертый этаж: лифт уже отключили. И такое счастье, все оказались дома, даже папа. Оказывается, все эти два дня ее искали. Папа отправлял телеграммы, мама пыталась дозвониться в Рязань.

Уже все сложено, все едут в Уфу, Амалия и Эльза приедут позже, они оправляются с консерваторскими. А Люба ушла на фронт, медсестрой. Все шумели, мальчик – Эльга даже его имени не спросила – так все стремительно все понеслось, стоял в прихожей, мял кепку. Амалия потащила его кормить. И скоро все сидели в комнате теток за столом, по случаю купленном десять лет назад в комиссионке, у стола на ножке был знак «Метрополь». И все вечно шутили, мол, едим, как в «Метрополе». Эльга не понимала значения слова, но знала, что это вечная присказка, которая веселит гостей.

Коля – так, оказывается, звали мальчика – пришел на следующий день утром, пригласил погулять, но ее не пустили: надо было собирать вещи. Он пришел и на третий день, но к обеду надо было быть уже на вокзале, где к эшелону прицепили вагон Академии Наук. Коля даже пошел их провожать, но на вокзале опять, как всегда, произошла неразбериха. Ночь накануне была неспокойной.

Опять, уже в третий раз, объявили воздушную тревогу, все спустились в подвал. Но эта тревога с 21 на 22 июля оказалась настоящей, не учебной на полчаса: немецкие самолеты прорвались к Москве.

Вышли из бомбоубежища только утром и сразу понеслись на Казанский вокзал, нашли свой эшелон, загрузились в теплушки. Снова повезло: досталась даже одна нижняя койка. И опять воздушная тревога.

Сначала сказали: «Академии Наук оставаться на местах, сейчас отправляемся». Потом другое начальство поменяло решение, велели всем спуститься в метро. Мама, бросив вещи в теплушке, потащила ее и Алека. Коля потерялся в толпе, даже адрес не успела у него спросить. Как теперь ему напишешь?

После тревоги хотела его поискать, но было уже не до этого. Эшелон Академии наук ушел. С вещами. Пришлось догонять его на электричке. Говорили, что он их дождется в Раменском. Ночной электричкой добрались, но поезд уже успел уйти дальше. Только к Голутвину и догнали поезд, побежали к своей теплушке, а в небе шел воздушный бой. Алек остолбенел, рассматривая самолеты в лучах прожекторов. Но мама дернула его за руку и забросила в вагон. Опять повезло, успели, а кто-то догнал поезд только в Коломне.

Так и кончилось ее трамвайное знакомство. И быстро забылось.

***

До Уфы ехали четыре дня, пропуская воинские эшелоны, шедшие на запад. А в Уфе на станции снова случилась неразбериха и толчея, все пытались разобрать беженцев, хозяевам квартир, приютившим эвакуированных, платили. Приезжие совсем растерялись. Хорошо, что пришли представители Башкирского отделения Академии Наук, и Эльгу с мамой и Алеком отвели в старый город, в дом с хорошей большой комнатой. Потом встречали эшелон консерваторских, потом обустраивали комнату, потом прикреплялись к магазину, искали школу для нее и Алека.

Школа оказалась хорошей, близ дома, только к сентябрю ее забрали под госпиталь. А их отправили в семилетку, размещенную в крестьянских домах, да и там ей компании не нашлось.

Ленинградские держались особняком, вокруг учительницы Конкордии Ивановны, ту еще после убийства Кирова за что-то выслали из Ленинграда. Девочки были надменные, а мальчики маленькие. Москвичи тоже держались стаей, их местные не любили, потому как все вывезенные из столицы стали отличниками не из-за хороших знаний, а из пиетета к московскому образованию. Да и вправду, немецкий она сама знала лучше учительницы, не говоря о произношении, только грамматика у нее хромала. Но друзей ей и среди них не нашлось. Все москвичи пытались оригинальничать, некая странность казалось почти что доблестью. А она не могла предъявить ничего такого. И сразу среди них стала белой вороной, еще более странной, чем все вместе. Появилась одна хорошая подружка, татарка, да и ту скоро родственники в Башкирию увезли. Еще был московский мальчик, младше ее на год, но его посадили к ним в класс, потому как он круглый отличник, его даже учителя побаивались, слишком хорошо учился. Она хотела было с ним подружиться, но он вечно сидел за книжками и задачниками.

Мама кинулась искать «колонию», с кем жить, с кем общаться, нельзя же без компании.

И тут ей сказали, что приехали латыши. Вот ведь счастье какое. Может, они что-то знают о ее брате и сестре, что в Митаве остались, как их не просили уехать.

Дядю Гришу в Риге знали, он был известным детским врачом. Его вызывали ко всем высокопоставленным больным. И даже, когда мама в Москву перебралась, всегда с Гришей советовалась, как ее или Алека лечить. Дядя Гриша ворчал, мол, пациента надо в лицо видеть, но всегда совет давал. А потом в Морозовской и Филатовской больницах удивлялись, как верно родители поступили.

Латыши рассказывали, что доктора с семьей в гетто увели, что, мол, немцы ему как прекрасному врачу предложили покровительство, обещали с семьей отпустить, но доктор Якубовиц выдвинул условие, что выйдет только вместе со всеми еврейскими узниками. А дальше, чем дело кончилось, они не знают. А вот самая маленькая сестра мамы, Антуанетта – дома ее Эка звали, с латышского переводится – хвостик, вечно за всеми хвостом таскалась, – и вовсе пропала. Она уверяла всех, что ее соседи в случае чего спрячут, может, так и есть… Но все одно было тревожно. Потому после работы мама ходила к латышам, даже язык неожиданно вспомнила, на котором уже лет двадцать не говорила. А тут услышала и вспомнила.

И вот такое везение – среди латышей нашлась ее старинная подружка Эдит Яковлевна Глинтерник, подружка гимназической юности – ее отправили из оккупированной Прибалтики к раненному мужу-генералу, тот умирал в уфимском госпитале.

Эдит прибыла с двумя дочерьми, они устроились сестрами милосердия, чтобы быть возле раненного отца.

Но, увы, судьба не судила быть им вместе, генерал медслужбы умер. Девочки Соня и Галя так и остались при госпитале, а Эдит Яковлевна, которая, как мама говорила, в жизни ни одной тарелки не вымыла, стала зарабатывать на семью шитьем. Ее вышивки даже в эвакуации уходили влет. Жизнь сразу наладилась, рижане стали уважаемыми мастерицами, понятно, они знали толк в европейском шике. Мама перетащила их жить поближе к себе, вот и друзья-соседи появились. Скоро Соня перешла в школу английский преподавать, Галю тоже туда звали, но она осталась в госпитале. И, оказалось, не зря. Такую самоотверженную девушку позвали работать в Латвийское представительство. Тетки вопросительно посмотрели на маму, принесшую это известие. Понятно было, что Галя работает на органы, а после ареста дяди Миши к ним относились испуганно-напряженно, но не отказывать же в доме дочери старинной подруги. Потому по общему умолчанию решили сделать вид, что ничегошеньки не понимают, пусть будет как будет. Не лишаться же друзей в эвакуации. И, вообще, это всего лишь подозрения, может, все совсем не так. Словом, решили дружить домами.

Мама приобрела радиотарелку, чтобы новости слушать. А кто-то принес патефон. Латыши лихо жарили из мерзлой картошки драники – так называли картофельные котлеты. Алек ловил их на лету.

Он в Уфе быстро обзавелся компанией, болтался во дворе с эвакуированными мальчишками. Местные не могли выговорить это слово, потому звали их просто – выковырянные. И ведь верно: наковыряли абы где, абы кого, абы зачем.

Мама арендовала огородик у хозяев. Ей всегда нравилось что-то выращивать. Тетки рассказывали, что еще в Митаве она брала в аренду сад, и у нее росли самые экзотические ягоды и фрукты.

В августе 41-го мама успела посеять только укроп да салат. Укроп засушили, и зонтики в сенях повесили, хозяин, что им полдома сдал, тоже вывесил пучки местных травок. В знак уважения, видно, сказать хотел, что не белоручки столичные у него живут, позволил брать к чаю и мяту, и чабрец, и зверобой. А осенью, когда похолодало, даже дровишек подбросил.

Девочки Эдит Яковлевны оказались единственной компанией для Эльги, хотя были старше. Уже невесты, на самом деле. Сонин муж воевал на Северо-Западном фронте, а Галя, младшая, была обручена с молодым военврачом, с которым ее познакомил отец. Врач даже предложение сделал, а зарегистрироваться не успели, его отправили на финскую войну. А потом на эту, сейчас он служил где-то под Лугой. Писал ей через день. И Соня письма получала. Они читали всем «неличные фрагменты», а вечерами, в сенях, читали вслух Голсуорси, английского писателя, передавая книжку друг другу после каждой главы. Эльга призналась им, что у нее тоже есть, ну не совсем чтобы жених, хотя, наверняка, они поженятся, если, конечно, сама запуталась в словах, смутилась… Со всеми этими отъездами она забыла о Нем, а обещала писать. Но и он ни разу не написал, но ведь он и не знает, что они в Уфе. Вот мама его из Кемерова написала, они туда в эвакуацию попали. А Валерик не пишет…

– Так, может, все письма в Москве лежат? Их просто не переслали, – здраво рассудила Галя.

Эля погрустнела, она-то ему ни одного письма не написала, хотя обещала каждый день отчитываться, что сделала, что собирается, что увидела, что прочла. Об этом она умолчала перед новыми подругами.

Опять вышло, что она несобранная, необязательная, ленивая, словом, никчемная. Потому как ничего из обещанного не успела. Детский лагерь, переезд, обустройство, новая школа, куда и ходить не надо, еще с Алеком и мальчишками делянку с картошкой у костра караулили, топляк на реку ходили ловить. Шиповник собирали, мама велела, зимой пригодится, а собрали много, потому в госпиталь коробку отнесли. Не об этом же писать. Он ей список книг перед отъездом выдал, что она за лето обещала прочесть, а книжки в Москве остались. Может, в библиотеку записаться, но она в старой Уфе, отпустит ли ее мама туда. А может, хватит и тех, что сестры Глинтерник привезли.

И еще папа после того, как стихает патефон, пересказывает истории, либретто опер. Вот выходит, что она и «Даму с камелиями» почти прочла. Вот об этом она ему и напишет. Правда, Валерий их не называл в списке, который она должна освоить за лето.

Он настойчиво рекомендовал прочесть рассказы Джека Лондона. Это раз. Во-вторых, обязательно – «Бравого солдата Швейка», это действительно надо, и папа так считает, потому как книгу Гашека перевел Петр Григорьевич Богатырев, папа Кости, ее почти что брата. Алек проглотил книжку моментально и щеголял фразочками Гашека, на каждом шагу.

Она, было, начала читать Лондона, но там все оказалось про дружбу. И в «Швейке» ничего про любовь не было. А она уже было размечталась, что книжка ей скажет что-то, что скрывает Он, не знает, как признаться. А получается, что он ее держит за маленькую девочку, с которой просто дружат. И ничего более. Еще бы посоветовал «Чука и Гека». В «Тимуре» и то есть намек на какие-то особые отношения Тимура и Жени. И почему он ничего не сказал про стихи? Она же знает, что Валерик любит Симонова. И даже не в стихах дело, сам поэт романтический герой.

Она и мысли не допускала, что с Валерием что-то могло случиться, хотя Ленинград был в блокаде. Вряд ли курсантов отправили на фронт, да и кормят их, хотя, наверное, и плохо. Главное, вырваться ей в Москву.

И тут – такая удача! – папа прислал вызов. Но мама работала в экспедиции Академии Наук, не в ее правилах было бросить дело на полпути, Алек при ней был, потому решено было отправить Эльгу одну. Все папе какая помощь. Ехать пришлось на третей полке, но какая разница, если через пару дней она будет в Москве.

***

Папа схватил ее на вокзале, повел к трамваю – они уже ходили – привез домой. Все, как всегда. Даже бумажные полоски с окон поснимали. Только телефон и радиоприемник не вернули и алькин велосипед забрали, для фронта, все понятно. Папа выложил паек, он у него, как у служащего, был скромный, но он собрал для нее просто пир, а она передала от мамы сало, растительное масло, сушеную рыбу. На сале нажарили картошку. Она рассказывала, как вырос Алька, умолчав о том, что он прогуливает школу. Ну ведь верно, ему там скучно, зато он первым отоваривает карточки, с утра очередь в магазине занимает. Мама вот страдает без папирос. Но на рынке самосад продают, они с Эльзой мастерски крутят самокрутки и курят вечером на кухне, хотя вонь от них чудовищная.

– Их Герцоговина-Флор тоже не ландыш серебристый, – смеялся папа. – Особенно, когда они вчетвером дымить садятся.

Папу волновало, как она восстановит пропущенный класс.