Ярмарка

Воскресенья тоже не было. В воскресенье она работала – проверяла тетради.

И еще, для денег, устроилась дворником в их районе.

А потом погиб Игнат. А потом погиб Андрюшенька. А потом умерла мама.

А потом она ушла из школы.

И у нее остались только лом, метла и лопата.

2

Мария открыла дверь квартиры Степана своим ключом.

Вошла. Степана нет. Хламу! Что делать сразу? Убираться.

Щетка плясала в ее руках. Тряпку она держала, как щуку за жабры.

Грохот стоял в квартире от ее уборки.

Наконец она закончила потеть и пыхтеть, бросила тряпку, вымыла грязное ведро.

Комната, прихожая и кухня дышали влагой. Хотя бы пыль убила.

Она успела помыть руки и умыться, когда в замке затрещал ключ.

– Степушка!

– Ну вот, – выдохнул он, обнимая ее крепко, – во-о-о-от… Уже успела…

– Да, успела, – гордо сказала Мария. – А вот обед – не успела.

– Хрен с ним, с обедом.

– Нет, не хрен. Я сейчас! Ты пока…

Она поцеловала его, смущаясь. Каждый раз она смущалась его молодости. «Малолетнего совратила», – думала о себе то ли с отвращением, то ли с гордостью. Он оторвался от нее, розовый от удовольствия.

«А может, просто по улице шел, разрумянился».

Под ее руками из ее сумки появлялась еда, летали крышки кастрюль и сковородок. Запахло жареной картошкой, потом жареным мясом.

– Мужик должен мясом питаться! – крикнула Мария из кухни.

Степан встал на пороге кухни, поедал Марию веселыми глазами.

– А баба чем?

– Лепестками роз! – Мария смеялась во весь рот.

Масло брызгало во все стороны со сковородки.

– Уменьши огонь, сожжешь, – сказал Степан, шагнул к плите и выключил газ.

Его руки сошлись в крепкое, железное кольцо у нее на спине, под лопатками.

К кровати он нес ее на руках.

– Ты надорвешься, – шептала Мария.

– Ну, надорвусь.

Опустив ее на кровать, нависнув над ней, он глядел на нее сверху вниз.

Что он нашел в этой женщине, еще не старухе, но уже похоронившей яркую и свежую молодость, в этой огрузлой бабе, соседней дворничихе?

То, чего у него не было ни с кем и никогда.

Это была его тайна, и только его.

И она была, может, отнюдь не тайной их праздничных, ярких и жадных объятий.

У него были женщины, и много женщин. Иные были лучше, забавнее и изощреннее Марии в постели.

Но она…

Степан глядел на Марию сверху вниз, и она потрогала кончиками пальцев его счастливую улыбку.

– Я счастлив с тобой, – сказал он.

Мария закинула шею, он поцеловал ее в шею – и стал поочередно целовать под грубой шерстяной кофтой ее ключицы, ее грудь, ее живот. Она оттолкнула его голову руками и засмеялась. Ее одежду они снимали вместе, и, когда Мария осталась голой, беззащитной, она шепнула Степану на ухо:

– Ты выключил мясо?

И он обнял ее так сильно, так нежно, как только мог. Вклеился в нее.

И ее губы за своим ухом, на шее своей, – ожогом, клеймом ощутил.

Чернила вечера вливались в квадраты окон. Они лежали, лицами вверх, с закрытыми глазами. Не спали. Слушали друг друга. Как кровь встает и опадает в них, как омывает собой их будущую смерть. А они – жили.

– Степушка… – Мария открыла глаза и осторожно спустила ноги с кровати. – Степка, там же обед… И тебе же скоро – идти…

– Идти, идти, – пробормотал он.

Встал нехотя.

Она погладила глазами его, голого.

Встала, тоже голая, рядом с ним.