Русский Париж

Потянула обеими руками тяжелую дверь на себя. Вышла вон из храма.

*

Анна и Семен спорили. Охрипли. Еще немного – и оглохнут. От гнева; от непониманья.

– Ну что, что мы оставили за плечами?! Убитые деревни?! Голод?! Бараки в тайге?! Да вас бы первого в том бараке…

– Мы не крестьяне! Нас не раскулачишь!

– Мы! Мы еще хуже. Удобная мишень!

Она никогда не говорила Семену, что ее водили на расстрел. Зачем мужа расстраивать.

– Там будущее! Анюта! Поймите!

– Какое будущее?! Пуля в грудь?!

– Да что вы со своими пулями! Вон фотографии мой генерал привез. Столовая в колхозе! Столы белыми скатертями накрыты! Тарелки – полные!

– А что – в тарелках?

Анна встала перед Семеном. Он поднялся со стула. Они были ростом вровень. Малорослый. Всегда презирал себя.

Поразился простоте ее вопроса.

– Что? Ну… еда…

– Еда! – Анна великолепно, с царственной насмешкой, пожала плечами. – Если бы! А может – пойло? Для скота?

Семен замолчал. Анна осторожно тронула его за рукав штопаной рубахи.

– Семушка, – неожиданно ласково. – Там – загонщик, и там скот. Скотный там двор, понимаете?

Снова взбесился. Стряхнул ее руку.

– А вы – понимаете?!

Анна тяжело, старухой, подбрела к окну. Они были в чердачной комнатенке одни. Аля у мадам Козельской, девочки Чекрыгины в школе, с Никой гуляет Лидия. Одни, в кои-то веки! И – ссорятся. Идиоты!

– Сема, там убийцы. Страна убийц. – Обернулась к нему. Семен отшатнулся от ее взгляда. – Меня там убивали.

– Тебя!

Ринулся к ней, схватил за плечи. Анна отвернула лицо.

– Никогда тебе не говорила. Не хотела.

Боялась в лицо ему посмотреть.

*

Вечером Ника, поедая кашу, выкрикнул:

– Мама, почему вы все пишете, пишете? Вы напишите один раз, и все! И больше не пишите! У вас не получается?

Анна отложила перо осторожно, чтобы не заляпать чернилами лист.

– Сынок, все получается. Я хочу найти единственное слово. Вот найду – и закончу писать.

– Навсегда?

Ее лицо побелело.

– Мама, мама! – Размахивал ложкой. Каша летела на пол, на салфетку. – Поедемте в Россию!

Анна заставила себя улыбнуться.

– Нет. В Россию мы не поедем. Там плохо.

– Папа мне другое рассказывал! Что там – страна побед!

Анна стиснула руки.

– Сынок! Там – даже елку нельзя нарядить! Запрещено! Ты же любишь елку? Любишь?!

Она уже кричала. Аля скорчилась в уголочке на табурете, делала уроки, тетрадь на коленях. Испуганно вскинулась.

– Мама, мама!

– Там ничего нельзя! Верить в Бога нельзя! – исступленно кричала Анна.

Ника облизал ложку. «И криков не боится, невозмутимый какой ребенок… Бог Один. Наполеон!»

– Я все равно уеду!

«Все равно» смешно произнес, как: «Сирано».

Ночью Анна крепко обнимала Семена. Диван проваливался под их тощими телами. Пружины впивались в ребра. Дети спали – или делали вид, что спят? Семен осторожно повернулся, обнял Анну за плечи. «Любовь – это танго в постели». Она улыбалась и во время поцелуя.

Когда смотрела внизу вверх, в темноте, на закинутое лицо мужа, вместо его лица внезапно увидала – чужое: того прощелыги, картежника, шулера.

*

Париж – город свободы. Весь мир в тюрьме – а мы свободны.

Фрина и Игорь шли по темным улицам. Весенний ветер их нес, будто они не люди, а бумажные змеи. Хохотали. Останавливались, освещенные яркими витринами фешенебельных магазинов, окнами ночных ресторанов. Игорь смело целовал мексиканку: в Париже разрешено целоваться на улице. Попробовал бы в Москве – с горничной, с гимназисткой! Да никогда. Городовой бы засвистел. Теперь уж нет городовых. Там – как это – ми-ли-ци-я.

Поворот – перед ними набережная. Опять Сена. Уходят от реки и вновь к ней приходят. Широкий мост, и весь в огнях! Что это?! Танцуют! Среди огней, свечей, стоящих прямо на мостовой!