Слеза Евы

Мотя подошла к зеркалу и засмотрелась.

– Королевна! Неужто не видишь?

Глафира посмотрела на довольное Мотино лицо. Угодила с платочком-то! Прямо насмотреться на себя не может! Теперь будет думать, как завтра наденет свой салоп, повяжет платочек, пойдет в булочную, и все соседки это заметят.

– Ну спасибо тебе, Глаша. Только все равно…

– Давай чай пить, а, Моть! Ты меня уж притомила!

Мотя, забыв снять обновку, засуетилась, выставляя на стол тарелку с хлебом, сахарницу и чашки. Чай пить она обожала. Чуть управится с делами, сразу ставит чайник, а потом долго, с удовольствием пьет, смакуя сухарик или, что бывало нечасто, молочную карамельку.

Глафира села напротив, любуясь Мотей в новом платке. Много лет назад у Моти обнаружили диабет. Матушка Анимаиса сказала, что это стресс так повлиял. С тех пор Мотя сильно поправилась, раздалась, черты лица стали казаться мелкими и словно сгрудившимися посредине, придавленные большими щеками и несколькими подбородками.

Глафире казалось, что ничего милее Мотиного лица она не встречала.

– Знаешь, Олег Петрович сначала хотел, чтобы сиделка жила у него постоянно…

Мотя перестала жевать и замерла с набитым ртом.

– Не пугайся, ради Бога! Я сразу сказала, что у меня семья, поэтому постоянка меня не устраивает, и он согласился. Буду работать с восьми до шести шесть дней в неделю. В воскресенье вызовет только в крайнем случае.

– А ночью что ж? – поинтересовалась Мотя.

– С ним внучатый племянник живет, все, что необходимо, сделает.

– И в выходные сидеть согласился?

– Бартенев настоял, чтобы в воскресенье его оставляли в покое. Ему нужно личное пространство, как он выразился.

– А как же то самое?

– Мотя! Если ты не в курсе, то наука в этом вопросе шагнула далеко вперед.

– Да неужто? – поразилась Мотя. – Это куда же?

Глафира махнула рукой и не стала объяснять, Мотя, выждав самую малость, принялась за старое:

– А племяннику этому сколько лет? Небось старый уже?

Тоже нашлась хитрюга! Глафира улыбнулась.

– Да нет, не старый. Учится в университете.

Мотя заволновалась. Любой потенциальный ухажер, появляющийся на горизонте, действовал на нее дестабилизирующе. Конечно, она не собиралась всю жизнь держать Глашу у своей юбки, но доверить свое сокровище могла только тому, кто будет ее достоин. Все прежние, проходившие перед ее глазами, были, по Мотиному мнению, либо фуфлыгами, то есть совсем уж невзрачными, либо гулящими вертопрахами. И все, как один – подлыми обдувалами, готовыми обмануть ее Глашу.

– Так сколько ему? Двадцать, что ли?

– Наверное.

Глафира с подчеркнутым равнодушием запихала за щеку шоколадную конфету, которые в доме покупались только для нее.

– Ишь ты! Наверное! Да он уже, поди, глаз на тебя положил?

– Послушать тебя, так все только и делают, что глаз на меня кладут!

– А то нет? Помнишь того басалая, что в прошлом году к тебе лип?

– Да не лип он! Просто познакомиться хотел, и все! А грубо себя вел, потому что ты на него собак спускала! И вообще, Мотя, заканчивай ругаться! Что на тебя сегодня нашло?

Мотя пила чай и смотрела в окно. Можно было бы не спрашивать. Все заботы написаны у нее на лице. И важнейшая из них – она, Глафира.

Ну как Моте поверить, что Глаша уже взрослая и можно хоть немного ослабить контроль? Понятно, что Мотя чувствует за нее огромную ответственность, но все-таки ей уже двадцать четыре. Пора доверять! Только как об этом скажешь? Мотя сразу занервничает, станет плакать, а потом полночи на коленях перед иконами простоит.

Бедная моя Мотя!

Ни за что и никогда тебя не оставлю!

Соседушки

Когда Глафиру снаряжали учиться в университете, матушка Анимаиса сразу заявила, что ни в какое общежитие девочка не пойдет, а будет жить в хорошей квартире. Глаша подумала, что речь идет о съемном жилье, и воспротивилась: знала, сколько это стоит в Петербурге. Но оказалось, что с давних пор у матушки есть в городе квартира, которую держали на всякий случай. Жилье принадлежало сестре настоятельницы, которая давно умерла, завещав его Анимаисе. Изредка ею пользовались, но последние годы квартира пустовала, и матушка направила туда их с Мотей.

В новое жилье Глафира влюбилась с первого взгляда, и дело было не только в том, что никогда в жизни она не живала в квартирах.

Дом был стар, потому облуплен и некрасив до невозможности, зато стоял в самом сердце города и был по-настоящему питерским: с гулким колодцем двора, с узорчатой решеткой на воротах, выходящих прямо на Малую Морскую, и другими чудесами, главным из которых был надстроенный мансардный этаж, делавший дом похожим на парижский.

К наружной стене дома был приделан лифт, который исправно доставлял жильцов до шестого этажа. На седьмой мансардный, где находилась их квартира, приходилось подниматься по чугунной лестнице, до того звучной, что Глафира всегда знала, кто идет.

Тяжелое бумканье с остановкой на каждой ступеньке означало, что Мотя возвращается из магазина. Сколько Глафира ни ругалась, ни запрещала ей таскать тяжелые сумки, упрямица делала по-своему, считая, что Глаша все равно купит не то и не там. Недорогой маркет поблизости всего один, набор продуктов постоянный, но Мотя была убеждена, что все равно сделает лучше. Глафира подозревала, что поход в магазин на самом деле задумывался для того, чтобы в очередной раз рассказать встреченным соседкам, какая разумница ее Глаша, какая хозяйка, ласковая да воспитанная. Мотя, много лет прожившая в монастыре, где все взывало к скромности, понимала, что ведет себя не по-христиански, но ее так распирало от гордости, что сдержаться она не могла. Как реагировали на ее дифирамбы соседки, было доподлинно неизвестно, хотя Глафира подозревала, что большой радости они при этом не испытывали.

Дробный перестук каблучков возвещал, что домой спешит Надя Губочкина, соседка справа. Они с мужем тоже переехали в Питер не так давно, года через два после Глафиры с Мотей. Игорь служил на военном крейсере, потому дома бывал редко. Надя работала в салоне красоты и считала себя опытным стилистом. Как-то раз от нечего делать она прицепилась к Глафире с предложением «сформировать ее образ». Она так и выразилась – «сформировать». Глафира сразу струхнула. Надя всегда выглядела ярко и, на ее вкус, взращенный монастырским уставом, несколько вызывающе. Однако отвязаться от скучающей Нади не удалось, и, зажмурившись от страха, Глафира отдалась в руки профессионала.

Ей было уже за двадцать, но ни в салоны красоты, ни даже в парикмахерские она не хаживала. Не приучена была. Мотя вообще считала, что при Глашиной красоте никакие ухищрения не нужны. Другие пусть изгаляются, а ее красавице ненаглядной это без надобности. Сама Глафира так не думала, просто не знала, что и как нужно делать.

Сжавшись в комок и с ужасом прислушиваясь к щелканью ножниц, она внимала Надиным наставлениям.

– Вот ты волосы растила, а зачем? Все равно в пучок заматываешь. Гляди, как посеклись. Тоска смотреть. Висят, как вареные макаронины, и все. Брови вообще страхолюдские. Так, кажется, твоя тетя Мотя говорит? Ты ресницы хоть раз подкрашивала? А губы? Да не мотай головой, обрежу не то, что надо! При такой неухоженности откуда нормальному парню взяться? Надо следить за собой, чай, не девочка уже!

Возражать Глафира не смела, только думала, как среагирует на новомодные изыски Мотя. Надю та однозначно считала расщеколдой – а болтливых баб она терпеть не могла, – да к тому же ветрогонкой.

Чувствуя, как под накидкой потеет спина, Глафира ждала окончания экзекуции и жалела, что поддалась Надиному напору. А ну как она станет похожа на волочайку? Мотя преставится от ужаса, узрев, что Глафира сделалась точь-в-точь как гулящая женщина!

Надя сняла покрывало и торжественно скомандовала:

– Любуйся!

Глафира, трепеща, открыла глаза и не поверила им. Длинные волосы непонятного цвета, который люди называют русым, обрезаны и уложены аккуратными, чуть завитыми прядями. Брови, ресницы, губы – все было красиво накрашено и выглядело очень… благородно, что ли. Ничего пошлого и предосудительного. Вот только Глафира стала совсем другой. Куда-то делись тусклые, невыразительные глаза, бесцветная, бледная кожа.

Из зеркала на нее смотрела настоящая…