Звезда Черноморья

– Да продолжай… – он прикурил, глубоко затянулся сигаретой и, как факир из Лериного детства, слегка закинув голову назад, выпустил стремительный густой клуб дыма в окно.

– Всё, никогда больше не буду читать тебе стихов, – с лёгким упрёком выдохнула она.

– Будешь, – уверенно произнёс Олег.

– Не буду! – запротестовала Лера.

– Не будешь? И не надо. Я найду, кто почитает.

Она строго взглянула ему прямо в глаза.

– За деньги-то почитают, – ухмыльнулся он со знанием дела.

Лера резко обмякла, будто из неё, как из надувной игрушки, выпустили часть воздуха, потом от какого-то внутреннего толчка пришла в себя и потянулась за сумкой на заднем сиденье.

– Ты это… Ты же в театр с девчонками собиралась… Хочу подарить тебе билеты. Этого хватит? – засуетился Олег.

В его пальцах образовалась купюра, равная половине её повышенной стипендии.

– Спасибо, не надо. Прибереги для тех, кто станет читать тебе стихи.

– Ладно, извини. Ну не лирик я. Учитель физкультуры… Возьми, пожалуйста, деньги. Это на театр.

– Нет, Олег. Нет… – медленно произнесла она, нащупывая пальцами ручку двери.

Он дёрнулся, свободной рукой быстро нашарил у кулисы зажигалку и поджёг купюру. Никогда в жизни ей не доводилось видеть, как жгут деньги, как они горят. Она, не мигая, смотрела на тонкую полоску шёлкового пламени, пожиравшего фиолетовую бумагу двадцатипятирублёвки, а видела медную пятикопеечную монету, которая однажды была нужна ей, старшекласснице, чтобы добраться до спорткомплекса на тренировку по волейболу. Добраться только туда. На обратном пути в автобусе всё равно за девчонок галантно платили мальчишки. Но в тот день та монета была ещё нужнее маме, чтобы доехать до работы. К счастью, то был день зарплаты, или аванса – Лера не помнила. И не в том было дело, что мама могла бы занять «до получки», а в том, что это были последние пять копеек из уже занятых, поэтому тренировку в тот день ей пришлось пропустить. В желтушных протуберанцах огня ей виделась сберегательная книжка, которую она, став студенткой, завела из соображений безопасности, чтобы не хранить деньги в комнате общежития. Сейчас она пыталась припомнить в этой книжке конечную цифру, прикинуть, сколько снять со счёта, когда на днях поедет погостить домой. В последние годы окунаться в разор невезучей маминой жизни она старалась со спасительной для семейства суммой.

Она смотрела, как быстро догорала бумага, и соотносила эту скорость со временем в жарком и оглушительно шумном ткацком цехе на местном комбинате, куда каждый год после летней сессии устраивалась подработать. Как долго и трудно зарабатывалась эта сумма, как легко и быстро сгорала она сейчас в руках Олега.

Только когда закончилось огненное шоу, Лера позволила себе молча выйти из машины.

Насколько сильно он обидел её, Олег понял не сразу. Много дней он приезжал к общежитию, но на его сигналы в три коротких гудка – их условный знак – окно комнаты не приоткрывалось, никто не выглядывал и не выбегал к нему в наспех накинутом плащике, лёгкие полы которого разлетались от стремительного шага хозяйки. Возобновить отношения с Олегом Леру заставила беременность— на первый аборт она не решилась. Он обрадовался, позвал замуж.

Теперешнее показательное выступление Олега на кухне не произвело на Леру ожидаемого эффекта. Выключая конфорку, он и сам запоздало понял, что был похож на опрометчивого фокусника, выступавшего с номером, секрет которого был известен зрителю.

Тишину кухни нарушил визг тормозов снаружи; за ним – тупой глухой удар и звук дребезжащего железа: очередной автомобилист, не вписавшись в поворот, воткнул своё транспортное средство в насыпной бугор на углу их дома. Они бросились сперва к окну в гостиной, потом вместе поспешили на улицу.

Когда Лера вернулась в дом, в дальней спальне рыдала Маша.

На следующее утро найти кого-то для земляных работ Олег засобирался сразу после завтрака.

– Говорил же, не поможет твоё хождение по административным комиссиям. Им же до лампочки, какая фура завтра въедет в наш дом! И плевать я хотел на их запреты огородиться. Я не только этот бугор не сравняю – я сейчас привезу работяг, пусть соберут слой земли с клумбы и набросают горку повыше. Если поставить бетонные кубы – будут трупы, а так – в дом не въедут и ладно.

– А как же нарциссы, Олег?..– будто обессилев, Лера опустила на стол чашку с Машиным чаем.

Их частный дом стоял у самого перекрёстка, на углу оживлённой дороги. Когда они перестраивали старый, пожертвовали палисадом, чтобы увеличить площадь жилья. Новые стены возвели прямо по меже, потому пешеходная дорожка шла сразу под окнами комнат. Между этой дорожкой и проезжей частью был «квадратик» открытого грунта с двумя фруктовыми деревцами. В их тени всё равно бы ничего больше не росло – решила Лера и высадила грядку нарциссов. Неприхотливые цветы веселили вид из окна, особенно на ветру. Пару вёсен Лера устраивала Машу на подоконнике, они учили цвета по проезжавшим мимо машинам и любовались нарциссовой полянкой.

Теперь был поздний октябрь, о нарциссах ничто не напоминало, но Лера знала, что из спящих в грунте луковиц следующей весной будет ещё больше цветов. И ей была невыносима мысль, что клумбе предстояло сгинуть под лопатой сегодняшнего копача.

Вернувшись, Олег прямо через порог, чтобы не разуваться, крикнул жене: «Привёз! Бича? какого-то. Студенты дорого запросили, а этот согласился, даже не торговался. Лер, о нарциссах я и не заикнулся. Ковыряться за такую цену… Да, кормить его не надо: сказал, с собой есть. Прикинь, у него даже бутылка с водой своя! Всё, я поехал. Скоро буду. Он уже начал. Я успею.»

Лера возилась на кухне с приготовлением обеда. Бросив «Понятно!» в ответ на ценные указания мужа, снова включила воду в раковине и грохнула туда чищеные клубни картофеля: с борщом да котлетами было на полдня возни.

Только раз она прошмыгнула мимо окон с видом на улицу, когда бежала в спальню за Машиной кофточкой. Беглый взгляд выхватил висящий на сучке вишни плащ или пальто – длинное и оттого казавшееся тяжёлым, два жестяных ведра и спину кудлатого с проседью мужчины, налегавшего на лопату.

На раздольной, но необустроенной кухне управляться было утомительно. К тому же, Лере приходилось выруливать вокруг тазиков, которые выстраивала играющая под ногами Маша. У той любимым занятием было расставить все свободные тазы и миски паровозиком и поочерёдно в них садиться. К счастью обеих, это занятие Маше никогда не надоедало, что позволяло Лере спокойно заниматься неотложными делами. Ещё Маша любила чистить лук. Если нужно было срочно занять ребёнка, Лера клала перед ней несколько головок репчатого лука, и малышка, от усердия беззвучно шевеля блестящими розовыми губками, пухлыми пальчиками сосредоточенно стягивала с луковиц терракотовые лепестки.

О том, что Олег вернулся, Лера поняла по голосу за калиткой.

– Иди принимай работу! – вскоре позвал он жену.

Она скинула фартук, посадила Машу в манеж, сунула туда луковицу. В прихожей набросила подвернувшийся под руку кардиган, скользнула в уличные мужнины пантолеты и вышла на улицу. Сутуловатый кудлатый мужчина снова стоял к ней спиной, запустив руку в карман своего плаща, висевшего на стволе вишни. Теперь Лера видела, это был именно плащ, с широким отстроченным поясом в фигурных шлёвках, ткань плотная, будто брезентовая, непонятного грязного цвета, очень несвежая. «Бомж…» – подумалось Лере.

– Я уже расплатился… – пошёл к ней навстречу Олег. – И вот ещё, посмотри…

Он поднял с земли их старое оцинкованное ведёрко и наклонил так, чтобы ей было видно содержимое. Лера заглянула. На четверть своего объёма оно было наполнено луковицами нарциссов.

– Представляешь, я не просил. Я, когда вернулся, увидел – обалдел. Это он сам… – будто извиняясь, шептал Олег.

Лера молча перевела взгляд на бомжа. Тот уже надел свой просившийся в утиль плащ и медленным шагом усталого человека брёл, помахивая измятым пакетом с истёртым рисунком, по узкой тротуарной дорожке в сторону звенящего трамвая. Лера смотрела вслед уходящей фигуре старика, а, может, и не старика, ведь она так ни разу и не увидела его лица. Она домысливала себе его неопрятную бороду и отросшие усы, которых она не заметила, но которые просились к его образу. Будто огромный шар раздулся у неё за грудиной, мешая дышать. Ей хотелось бежать за этим человеком, вернуть, позвать в дом, предложить выкупаться, выстирать ему одежду, накормить, напоить чаем, дать выспаться. Но она почему-то не управляла своим телом, а стояла, беспомощная, не имея сил пошевелиться, и только чувствовала, как, оставляя на каждой щеке по широкой влажной полоске, из глаз катились тяжёлые и оттого быстрые слёзы.

    Июль 2018

Елена Лобанова

Любящая меня красавица

Эта красавица придумала меня от великой щедрости сердца.

Она приставала к моей маме с уговорами: «Ты только роди, а остальное я сама!»

И наконец, обсудив её желание с папой, мама согласилась.

Красавица ждала с нетерпением. А когда в дверь торжественно внесли розовый свёрток и она вгляделась в красное, сморщенное от рёва личико, то полюбила меня немедленно и на всю жизнь. Да, она полюбила меня с первого взгляда и навек, хотя решительно ничто во мне не могло поразить совершенством.

Полюбив, красавица тут же принялась всячески ублажать меня и исполнять все мои прихоти. Она пеленала и убаюкивала меня, поила и кормила, развлекала и успокаивала. Она умела так дуть на сбитые коленки, что мазать зелёнкой было не больно, и знала колдовской заговор: «Икота, икота, перейди на кота!». Она водила меня к зубному врачу и, когда отпускала мою руку, докторша сердито говорила: «Да не бойтесь, цел будет ваш ребёнок!» Она рассказывала, как в детстве играла с подружками: завидев на улице красивую девушку, полагалось раньше всех крикнуть: «Моя! Моя барышня!» И считалось, что красота перейдёт к тебе. Вот почему моя красавица была такой красивой.

Она шила платья моим куклам и писала мне письма в пионерский лагерь: буквы в старательно выведенных словах стояли чуть отдельно друг от друга. А встречая меня на остановке после школы, первым делом вынимала из кармана мытое яблочко в салфетке. Она не вмешивалась в мои дела. Ни разу я не слышала от неё: «Как там уроки на завтра?» или «Не пора ли садиться за гаммы?» Если же приходилось посылать меня за хлебом, она терпеливо дожидалась, пока я дочитаю главу фантастического романа или закончу важную телефонный беседу с подругой.

Чтобы угодить моему капризному аппетиту, красавица вдоль и поперёк изучила толстенную «Книгу о вкусной и здоровой пище». Кстати, в свободное время она обычно готовила. Я, правда, не понимала этого её пристрастия к газовой плите, гремучим чёрным сковородкам и кривенькому сбивальному венчику.

Меня красавица считала идеалом во всех отношениях. Её одинаково восхищали мой скромный рост, форма пальцев и родинка на левой щеке – там же, где и у неё. Она даже стала носить очки, чтобы лучше видеть всё это. А ещё ей хотелось, чтобы мной восхищались и все остальные. Как-то раз, проходя по двору с нотной папкой и поздоровавшись с соседками на лавочке, я услышала вслед знакомый, исполненный гордости голос: «На пятёрки и в школе, и в музыкальной!» Со вздохом я дополнила картину: «А сегодня двойка по специальности!» То был редкий случай, когда красавица обиделась…

Улучив минутку, она тут же принималась вязать мне кружевные гольфы из белых катушечных ниток или узорные шерстяные кофточки, которые мама запрещала носить в школу – слишком уж они были весёлые и нарядные. Кроме того, моя красавица умела так соединять кусочки старых маминых платьев и блузок, что знакомые, увидев меня в обнове, восклицали в один голос: «Да ты как из журнала!» А однажды, чтобы пополнить мой гардероб модными брюками клёш, красавица осмелилась покуситься даже на папины, лишь слегка поношенные брюки! И только собственные платья она не могла ни разрезать, ни перелицевать ради меня: ведь их было так мало, что каждое она снашивала до ветхой тряпочки.

Со временем она задумала передать мне и собственную красоту, решив, что ей самой она уже ни к чему. Поэтому красавица стала носить только тёмные платья, туфли без каблуков и простой гребень в волосах. Она начала сутулиться, чтобы скрыть свою стать и грацию. Но красота покидала её слишком медленно, и я, подрастая, всё-таки замечала, как распущенные на ночь поседевшие пряди завивались упругими кольцами, как плавно руки её месили тесто, чтобы вскоре вынуть из печки румяные пироги и маковые рулеты, и как ловко пальцы с иголкой прокладывали ровные стежки на моих будущих платьицах, юбочках и сарафанах. И даже морщины, которыми ей удалось обзавестись, не могли исказить ласковых линий её бровей и губ, ясных очертаний лба, носа и подбородка. И я не сомневалась, что вся эта красота, как и сердце моей красавицы, навсегда принадлежит мне.

Увы! Я не догадывалась о главном: чтобы перенять красоту, надо было не забывать о ней, заботиться, не упускать её из виду. Но мне казалось куда интереснее смотреть в зеркало или в окно, или на экран телевизора. Моя же красавица всегда держалась где-нибудь в тени: в углу кухни у плиты или за швейной машинкой. И я лишь краем глаза замечала, что с годами лёгкая походка её становится всё более неуверенной, а ловкие руки то и дело ищут, на что опереться. Она уже с трудом вынимала из духовки маковые рулеты, и всё реже слышалось уютное стрекотание швейной машинки. Близорукие глаза её наполнялись усталостью и печалью, и только при взгляде на меня в них загоралось прежнее ласковое оживление. А без меня она говорила маме: «Не хочу я умирать! Зачем? У меня дети хорошие, внуки хорошие… Я бы вам ещё помогала, хоть бы сидя!»