Терракотовая старуха

Еще бы не помнить… Гордость школы, победительница городских олимпиад. Любимый предмет – биология.

«Муравьи – социальные насекомые. Муравейник – не просто место обитания, а хорошо отлаженный организм. Их жизнью управляет коллективный разум. Раньше муравьиное сообщество терзали неразрешимые противоречия. Теперь, в результате долгой и сложной эволюции, воцарился прочный мир. Роли расписаны от рождения: царица, рабочие, солдаты. В случае внешней угрозы каждая особь знает свой участок ответственности. – На доске нарисован муравейник в разрезе. Яна ведет указкой. – Идеальная гармония достигается за счет подавления индивидуальных интересов».

«Во-во, – Петька выкрикивает с места. – Вроде как у нас. Этот, как его, коллективный разум…» – «Допрыгаешься у меня, Сергущенко! – биологичка взвилась. – Я тебе покажу – коллективный! Мигом пойдешь к директору!»

«Ну не разум, а ум. Честь и совесть нашей эпохи», – он бурчит потихонечку. За такие шутки по головке не погладят: с четверкой по поведению не светит никакой институт.

– Кстати, почему бы ей самой не позвонить?

Дочь радуется: ей кажется, мать готова сделать шаг.

– Да сколько раз хотела! Витька говорит, сто раз бы уж позвонила. Боится.

«Говорит. Значит, определенно виделись», – я чувствую себя солдатом своего муравейника.

– Боится? Меня? Вот это – правильно.

Дочь разочарована. Надеялась решить вопрос. Я встаю из-за стола. Кофейная церемония закончилась. Я не обязана давать объяснений. У детей своя память. Моя дочь не помнит главного. Зато помнит про муравьев.

Я ухожу к себе. Ложусь на диван. Утыкаюсь в стену. Мои стены оклеены цветочными обоями. Когда-то давно я их выбрала: мне казалось, они похожи на тот цветок. Тогда я боялась его забыть.

Мелодия та-та-та-та цветком, он распускается и осыпается, он делается… та-та… и песком, летящим на огонь… та-та-та… мотыльком…

Я веду указательным пальцем. Мой палец скользит по опавшим лепесткам. Так, словно они еще могут сложиться в мелодию. Как будто я – певчий дрозд. Из того неевропейского фильма, который не шел широким экраном. Его показывали в Кинематографе.

Засыпая, главный герой слышал тихую музыку: та-та, та-та-та-та… Надеялся, что проснется и все запишет. Его ноты станут певчими птицами – рассядутся по нотным линейкам, как по телеграфным проводам…

За собой я не знала талантов. Но почему-то надеялась. Мне казалось, еще немного, и этот цветок пробьется – прорастет из моей руки…

На стене прозвенела гитара, расцвели на обоях цветы. Одиночество Божьего дара, как прекрасно и горестно ты…

Теперь-то я знаю: у меня не было своего голоса.

Как я завидовала им – избранникам мироздания, носителям Божьего дара.

Мои родители называли это призванием.

В кухне журчит вода. Дочь моет посуду. Дзенькает кофейными чашками. Судя по звуку, смывает раздражение. С ее точки зрения, мое упорство – необъяснимое упрямство. Догадываюсь, о чем она думает: «Мусик, ты ужасно упертая. Жизнь – разумный компромисс».

В отношениях с ней я всегда готова к компромиссам. Вот и сейчас встаю и возвращаюсь на кухню. Тщательно вытираю стол. Моя дочь легка на обиду: при случае может и вспылить. Я избегаю семейных сцен. Мне тяжко дышать их пылью. Эти запасы я исчерпала на ее отце.

– И все-таки: ты видишься с Витей? – любой компромисс имеет свои пределы.

– Нет, – на этот раз она отвечает миролюбиво. Раздражение кануло в чашки. – Не вижусь, а увиделась. Сегодня. Совершенно случайно.

Совершенно случайно. Похоже, сегодня – особый день. День неожиданных встреч.

– На улице?

Она удивляется:

– Почему на улице? Просто зашел в контору. Красавец, – она заводит глаза мечтательно. – Одет как принц Уэльский. Лучшие бренды. Обрадовался. Я, между прочим, тоже, – в ее тоне дзенькает вызов. – Посидели. Выпили кофе.

Глаза молодых похожи на сканеры: бренды они различают с одного взгляда.

– Где, в офисе?

– Почему? – ее удивляет моя непонятливость. – Вышли. Посидели в кафе.

Обеды – отдельная статья расходов. Все ходят в кафе. Надо держать марку. В их офисе не принято брать с собой.

– А как ты его узнала?

– Фамилия, в документах.

– И что? Что-нибудь рассказывал?

– Ну, – дочь пожимает плечами. – Нормально. Свой бизнес.

– Торговля? – мне трудно сдержать усмешку.

– Господи… Да какая разница!

– Большая, – я выжимаю тряпку, тщательно развешиваю над краном. Если не развесить, моментально пропахнет гнилью. – А как же институт?

– С тобой, – она поджимает губы, – невозможно разговаривать. Закончил. Институт холодильных установок.

Я говорю:

– Такого нету.

– Ну, значит, другой.

Другой так другой. Муравей-солдат может расслабиться. Похоже, он просто ошибся, преувеличил внешнюю угрозу.

– Ты помнишь Елену Глебовну?

– Елену Глебовну? – на этот раз ее черед удивляться.

О той жизни я почти не рассказывала. Во всяком случае, никаких подробностей. Сначала она была маленькая, потом я старалась забыть, выкинуть из памяти.

– Мы вместе работали у Фридриха. – О Фридрихе я упоминала мельком. – Кажется, он убил человека.

Я отворачиваюсь к раковине.

– Убил?! – она удивлена. – Зачем?

– Это что – вопрос целесообразности?