Песнь о птице Алконост

Мы с Енком многозначительно отмолчались.

–Ну да ладно, что я все плачусь и плачусь. Вы уже совсем засыпаете. Дай те ка я хорхоряшки со стола смету.

Старушка собрала хлебные катышки в руку и, открыв заслонку на печи, махнула их в пламя.

–Калинов огонь,– одобрительно цокнула она языком.– Самому Сварогу подношение. Да ты, милок, не стесняйся, устраивайся на лавке, а парнишку я на полатях положу.

Енк и не думал стесняться, он давно уже бредил где-то между сном и явью. Только и успел стянуть рубаху, да правый сапог, когда стол, на который он уверенно опирался, с гулким грохотом рухнул на пол, рассыпаясь на вполне ещё справные дощечки. Мы застыли в немом изумлении, а бабушка только руками взмахнула.

–Ба…, ах стервец!

Тролль немного опешил, но, когда понял, что хозяйка обращается не к нему, а скорее в сторону оконца, перевел дух.

– Обещался же приладить, да чтоб, как новый был! Так и знала, нельзя больше верить этому прохвосту! Сколько раз уже зарекалась поддаваться на его уговоры: «Давай, ну, давай, что-нибудь новенькое попробуем»,– передразнила она невидимого сластолюбца скрипучим голоском.– Эх, говорила же ему, стол не для того!

Все, кто ещё мог внятно соображать, густо покраснели, представив крепенький бабкин зад вместо миски с кулешом.

–Я починю. Завтра,– виновато промямлил тролль.

–Спасибо, спасибо, милок,– расцвела она.– А ты, касатка, не мнись, заходи в светелку, вот сюда, за занавесочку. Там на ларе и пристроишься. Я прясть буду, да с тобой погуторю.

Енк зычно хрюкал на лавке, подложив под голову ладони, словно ребенок; Рашаль постанывал на полатях. В печи сохли дровишки, принесенные с мороза. Вроде и не влажные, а заниматься огнем не спешили. От языков пламени не стену падали причудливые тени, словно ласкающиеся друг к другу. В гнилом углу шебуршилась мышь, выказывая полное равнодушие ходячей мышеловке. Мне старушка постелила на сундуке в другой комнатке, а сама уселась перебирать мычку. Что почище, сажала на прялку, кострику же роняла на пол, где приминала ногой, чтобы не разлетелась по углам. Лучина чадила помаленьку, высвечивая крошечный островок, в середине которого мелькали ловкие бабкины руки.

–Бабуль, а с парнишкой ничего не будет? Я за приворот подумала.

–Да нет,– заверила меня прядильщица.– Его судьба в его руках. Ты лучше о себе пекись, деточка. Дорожка у тебя длинная, да уж больно узловатая.– Пряха отщипнула повесну, скрутив пальцами тонкую нить, и приладила к веретену. Веретенце прыгнуло и одобрительно завертелось.– Погляди, ровно эта нить: то истончается, но не то, чтобы рвется, а только крепче становится. То рыхленько идет, кажется, даже толще, ан нет – слабое место. Так и судьба твоя складывается, то, что видишь, не вся правда. Чувствовать надо, куда на развилке свернуть.

–А чтож я могу, бабушка?– сонно заметила я.– Судьбу себе не выбирают.

–Верно,– благодушно согласилась пряха.– У нас говорят: «Лентяй лежит, а Бог для него долю держит».

Лучина пугливо дрогнула, и старушка поспешила отодвинуть её подальше, чтоб не потухла от дыхания.

–Только не совсем так. Вот гляди, я пряжу пряду: какую захочу, такая и выйдет. Я здесь хозяйка. Да только бывает, что мелочь, соринка на пальцы попадет и, ненароком, в нить вплетется. И воля твоя есть соринка в Его руке, крохотная, но для пряжи значимая. А ежели ты силу свою поймешь, то сможешь на равных с Ним быть, рука об руку.

–А как же мне силу свою понять?– разговор становился странным. Неужели она знает обо мне?

–В себя загляни,– увещевала тем временем старушка.– Кто ты есть? Почему ты такая, какая есть? Ведь кому больше дано, с того и спрос другой.

–Эх, бабушка, что вы можете знать о моей жизни? А то, что мне дано, принесло только боль и муки. Презрение и страх,– почему мне хотелось быть откровенной с этой доброй женщиной? Такой откровенной, как не позволяла себе ни с кем другим.

–Не гневи богов, милая. Слышала ли ты о птице Гамаюн или птице Сирин? У нас много преданий, неужто не слыхала?

–На моей родине гарпий презирали и боялись, а значит, старались уничтожить. Один Вергилий чего стоит, с его «мерзкими смердящими тварями».

Старушка участливо покачала головой.

–От страха люди жестокими становятся. Чернобог такими сделал. Но ты – другая, и тебе нужно учиться жить в мире с собой. Найди добро в своем сердце – хрустальную светлую стрелу. Много вокруг несчастий и зла, а ты противься, не унывай. Добро надо делать, пусть иногда кажется, что лучше в стороне отстоять. Добрые дела дорогу меняют. Так еще моя матушка говаривала.

И тепло заглянула мне в глаза, словно пыталась там что-то отыскать. Она говорила так, словно знала обо мне все.

–А какая у меня дорога, бабушка?– зачем-то спросила я. Что, в сущности, она могла знать? Знахарка, не провидица же. Хотя, чем фавн не шутит!

–Отколь мне ведать? Не я твою судьбу пряла. Ты у Него спроси,– шепнула старуха и ткнула пальцем куда-то очень неопределенно, на печку, что ли.– Божья воля!

Пламя в печи словно услыхало, отозвалось, окрашивая бревна потолка таинственным светом. «О Свароге она, что-ли?» – вяло подумала я. Бася, сытый и вальяжный, грелся у ног хозяйки, мурлыча в усы. Бабушка оторвалась от работы, и ласково погладила кота по голове.