Удивительные приключения Пашки и Батанушки

– Може сходим во лузи? Чей-то тобе покажу… – и легонечко кивнул, встрепав на голове локоны густых и длинных волос, и даже качнул косицами на кончиках усов, оные в темноте ровно впитав в себя сияние звезд и сами стали серебристыми.

– Что? – переспросил Павлик, пугаясь этой темной ночи и непонятной какой-то лузи, куда звал его дух. – Я это… в туалет вышел, – шепнул он, все-таки, не желая перед домовым представляться трусливым.

– Вже по пути нужду и справишь. Йдем. Ужо покажу тобе чёй-то занимательное, – произнес Батанушко, да так настойчиво, что вся неуверенность моментально покинула Пашку.

А дух слышимо хмыкнул носом, будто подбирая забродившие в нем сопли, да, так и не дожидаясь решения мальчугана, торопливо шагнул по поручню вперед, и, дойдя до закругленного его конца, резво спрыгнул вниз. Столь скоро промелькнув перед взглядом Павлика, словно был и не духом, а какой-то серой или черной тенью, а точнее кошкой Мусей, да, и, только.

Впрочем, уже в следующую секунду вся маленькая фигурка домового вспыхнула мельчайшими крохами света или упавшими с небушка звездами, особенно густо покрывших его голову, волосы на ней и даже лежащие на плечах спутанные завитки.

И Павел, словно загипнотизированный этими чудными голубыми капельками света, шагнул вслед домашнего духа, сперва спустившись с последней ступеньки крыльца, а потом, повернув направо, направился вдогон него. А Батанушко, все также ярко сияя и тем подсвечивая путь, пройдя вдоль дома, уже завернул за его угол, оставляя слева от себя колодец. И, чтобы от него не отстать мальчик прибавил шагу.

Пашка, кажется, в два или три шага догнал домашнего духа и пристроился позади него. И так уже вместе они прошли вдоль угловой стены жилища и выступили на широкую полосу внутреннего двора, где по левую сторону рос сад, а по правую, в ряд стояли туалет, дровник и хозяйственные постройки с выгулами для кур, гусей и козы, завершающиеся недалеко от штакетника рубленной кривенькой баней.

Домовой всего только на чуть-чуть сдержал свой шаг возле деревянного туалета и кивнул на него мальчугану. Однако последний, уже вроде и расхотев (как выразился хозяин дома) той самой «нужды», отрицательно покачал головой, неотрывно глядя на пляшущие по волоскам Батанушки огоньки, ровно желающие разгореться лепестками пламени. Поэтому с той же неторопливостью шага Пашки и более поспешного духа, они прошли мимо дровника (большушего крытого навеса), хозяйственных построек, откуда слышалось, недовольное ворчание и редкое растянутое квоканье кур, и бани, в которой кто-то достаточно громко шаркал и шебуршал, словно тряпкой оттирая стены от копоти.

И снова остановились уже у забора, разделяющего внутренний двор и «делянушку». И так как в этом месте не имелось какого-либо прохода в огород, домовой, подступив впритык к штакетнику, ухватился за одну из его планок, и резко толкнув ее вправо, сместив, образовал широкую щель, через которую мог легкого пролезть мальчик. Сам же домашний дух, придерживаясь за другую, неповрежденную планку левой рукой, запрыгнул на жердину, и с той же легкостью спрыгнув с нее, оказался уже по ту сторону штакетника на огороде бабушки.

Пашке, впрочем, чтобы пролезть сквозь щель пришлось опуститься на корточки. Он даже уперся коленками в землю, так как в этом месте уже не было деревянной дорожки. Мальчуган, немножко развернув голову и само туловище, придерживаясь левой рукой за неповрежденную планку, а правую воткнув с обратной стороны штакетника в почву, принялся пропихиваться через проем, издавая отрывистые и стонущие звуки, да стараясь не обронить одетые на ноги тапочки.

– Аки старичишка кряхтишь, – протянул Батанушко, поглядывая как малец, все-таки, протиснувшись сквозь щель, и едва не порвав футболку о торчащий с жердины кривой гвоздь, оперся и второй рукой о землю, а потом воткнул в нее еще и обе перенесенные коленки. Домашний дух, так и не дождавшись, когда Павлик поднимется с земли, сошел с места и двинулся между двумя грядками, через несколько шагов уже ступив на деревянный настил, проложенный там, направившись наблюдаемо к лугу.

Мальчик, встав на ноги, отряхнул от кусочков почвы коленки, и пижамные шорты, да пройдясь ладонями теперь и по футболке, в темноте едва оттеняемой светящимся домовым, и ставшей серо-синей, огляделся. Скользящее дуновение прошелестело теперь не только возле Пашки, но и колыхнуло низенькие ростки на огороде и они словно помахали своими тонкими листочками. И в ту же секунду легкое шебуршание, подобное тому, что раздавалось в бане, послышалось справа, а потом и слева, и длинные полосы теней, будто оторвавшись от ближайших кустиков растений, густыми потоками потекли по грядкам, наполнив синевой почву, дорожки и саму растительность.

От этого удивительного движения, чего-то живого, мальчуган судорожно вздрогнул, а по спине его, будто выскочив из-под волос на голове, сверху вниз прокатились крупные кусачие мурашки, теперь заполонившие тапочки так, что стали покалывать и сами пятки. Павлик, надо признать честно, был не очень то и смелым, а ту самую отвагу проявлял лишь когда преображался в Дракина-Непобедимого, героя любимой мультиплатформенной компьютерной игры «Блакрум», и тогда с легкостью рубил головы своим врагам. Сейчас же это самое отсутствие смелости, а, проще говоря, боязнь переполнила мальчика и в голове его, сразу, горячей волной проскользнул страх, нагнанный туда еще тогда, когда в листве березы рисовался ему злобный оскал оборотня, а дребезжащий скрип яблони слышался шагом вампира. И тотчас стало казаться, что сам спешно переставляющий маленькие ножки и покачивающий ручками Батанушко, с усеянной искорками головой, лишь галлюцинация.

– Чё ли ты не скумекал? – незамедлительно отозвался хозяин дома, наполняя пространство кругом себя обыденностью, и словно приглушая движение теней на грядках. – Я тобе веду чёй-то показать. Пошто ж стану той самой галлюцинацией, – проронил домовой, очень верно назвав зрительное восприятие несуществующих объектов, и обернулся, только в этот раз не сдерживая свой шаг. – Сие не тени пляшут, а Дворовой. Чёрного врана не могу догнать, ежели и догоню, не могу споймать. У то тени вототко, – дополнил Батанушко, видно на ходу снова загадывая загадку и тут же давая на нее отгадку. – А энто Дворовой. Не привечает он чуждых во дворе о то и пужает. Дык и коль толковать, вельми он суров. Покровитель он домашнего скота, да не домового хозяйства, в числе прочего радеет за местом с ухожами да оградой. Прибывает почасточку у еловой ветоньке аль шишке, кыя в дровнике прилажена. Ты токмо, гляди-ка, ейну ветвину не тронь, а то Дворовой в ноченьки будять тобе пужать и усякие страсти являть.

Павлик торопливо закивал, так как и вовсе не намеревался ходить в дровник, не то, чтобы трогать какую-то там ветку. Да немедленно ступил вдогон за домовым, стараясь, стать как можно ближе к нему, осознавая, что если кто его сейчас и защитит от сурового Дворового так, непременно, Батанушко. И тотчас текущие тени, выплеснувшиеся от машущих листочками растений, замерли, а позади мальчика раздалось раскатистое мурлыканье, словно объевшейся сметанки Муси. Пашка сделал и вовсе широченный шаг вперед да вместе с тем обернулся. Однако не смог разглядеть ни то, чтобы кошки Муси, но и вообще чего-либо живое. Там и вовсе было тихо, лишь продолжал звучать хор лягушек, долетающий из-за реки, да раскатистый грустный зов птички «Сплю-сплю!», которой точно издалека откликалась не менее печальным «Тю-ю-ю!» другая.

– Сие гамит сплюшка, тюкалка, зорька, маханькая така совушка. Кубыть дремлет она, и дык вотде покрикивает, – пояснил Батанушко, явственно говоря о крике птички, и, кажется, огоньки, усыпающие его волосы и рубашку на спине, вспыхнули ярче, а может только призывнее. – А то ни кот мяукнул, а Дворовой, вельми он энту животинку радушно привечает. Да тока ты занапрасно тумкаешь, чё я ноньмо тобе защитник. Ужоль никоим побытом… Допрежь да… – раскатисто дыхнул дух, – а нонича не-а. Бытовал я допрежь хозяином избы и мене усе духи подчинялись, и ажно Дворовой. Да кланяясь мене, завсегда вашесть Батанушко величал, а нынеча як?

– Як? – торопливо повторил Павка, и сам не очень понимая, что сказал и с таким же трудом воспринимая больно заковыристую речь домашнего духа.

– Нынеча никоим побытом, – не мешкая, отозвался домовой и тяжело задышал, да зашмыгал носом, словно намереваясь зареветь. – Ноньмо усю власть я растерял и мене днесь токмо Батанка и кличут. А Волосатка, супружница значица моя, усё мене по горбу наведывает скалкой. Да таковая она воркотунья, ни як ни уймется, и усё веремечко брюзжит… брюзжит. Батанушко тудака, вода убегла… Батанушко сюдытка, мыши в подполе. Наипаче мене измотала, измучила. Вота ты б вознамерелся стать у доме бабушки хозяином. Ну, тамка по делянушке пособил, дрова поколол, у кур прыбрался… Гляди-ка, и я «означение власти» возвернул. Ужоль-ка поперед ухода из сего мира малешенько б побыл вашестью Батанушкой.

– Да, я, что… я готов, – не задумываясь, отозвался Павлик, не столько даже осознавая, как нужна бабушке его помощь, сколько просто ощущая обиду и горесть в словах духа. – Знал бы ты Батанушко, как несправедлив мой папа, – дополнил он, желая выплеснуть хотя бы ему, все накопившееся огорчение и, кажется, до конца не воспринимая речь домового. – Привез меня сюда, в эту глушь и бросил. А тут ну, совсем… совсем не чем заняться. Ни телефона, ни планшета, ни компа. Я даже не представляю себе, как смогу тут жить целых три месяца… Я тут умру от тоски, это так обидно, такая беда, такая несправедливость.

Батанушко внезапно остановился так, что не ожидающий того мальчик, рассуждающий о своих горестях, чуть было на него не наскочил. Впрочем, он успел сдержать шаг, качнувшись рядышком с духом вперед-назад, и скользящие по дорожке его тапочки воспринимаемо скрипнули, как и протяжно подвыла поверхность деревянного настила. Домовой также стремительно развернулся, и, вскинув голову, уставился на Пашу глазами наполненными слезами, поглотившими не только привычный цвет карих радужек, но и белок их окружающий. Потому мальчугану показалось глаза Батанушки стали теперь прозрачно-синими, полными, как морские воды. Домашний дух медленно поднял правую руку, и, направив ее в сторону соседнего двора и дома, едва проглядывающего в сумрачности ночи, срывающимся на рыдания голосом, произнес:

– Тамка, иде ноне стелятся лузи, стояла внегда изба твово прапрадеда Ильи, в ней допрежь жили и инаковые твои предки, да усё старшие в роду сыны. И им завсегда прислуживал я, абы семьи были боляхные, полные сынами. Старшой сынок егойный Петруша у той избе от свово рождения до почину жил. Усвой срок сынки да дочуры у Петруши народились видные да упавые, як подымутся поутру, дык песни и поют, трудятся. И усё у них во руках спорится, усё ладится. А я сижу за печищей и слухаю, аки они заливаются, ровно соловушки светлые.

Батанушко резко прервался и внезапно заплакал, и те крупные слезы, переполнившие глаза, сверкнув боками, скатились вниз на щеки, да проскользнув сквозь беленькие волоски, покрывающие их, словно нырнули на землю. И в ту же секунду глазницы домового почернели, точно это выкатились не слезы из них, а сами радужки. Голубые огоньки, сбрызнутые на волоски головы домового, опять же приглушили собственное сияние, лишь остались мерцать пару-тройку, не более того, искорок на мохнатых его бровях. И когда уже стало казаться, что вскоре погаснут и те малые крохи света, а Батанушко исчезнет, он вновь заговорил:

– Оттоль, из той избы, три сына Петрушеньки ухаживали на войну, як и он сам. Ужоль таковые то мальчонки славные были, супротив тобя труд уваживали, отцу да матушке пособляли, – домовой в голос вздохнул, и рука его, все пока выставленная в сторону соседского двора за которым и впрямь расстилался луг, а днем можно было разглядеть остатки некогда жилой избы, как оказалось дома прадеда Петра, задрожала. – Тады у деревнях одни бабенки остались, девоньки, мальчони малые, да старики. Обаче усе они трудились у пожнях, огородах, подымались ни свет, ни заря, и ждали… Ждали-пождали весточек с войны… Ту войну опосля Отечественной величали. И мы тогды трудились с ними уместе, особлива радели за птиц и скот, ночами за делянушками приглядывали. И власть свову тож то никто из домовых супружницам не передал, абы ждали мы своих хозяев вспять… А война то долгая была, тяжелая, но мы усё равно ее выдюжили, и Петруша наш возвернулся… Без руки, но живой, почитай чё здоровый… Мужик, хозяин… Петруша возвернулся, сынки его никоим побытом. Усе трое дык и не возвернулись.

Рука Батанушки стремительно упала вниз и повисла, как и повисла его голова, упершись подбородком в грудь. Теперь потухли и последние искорки на бровях духа, лишь внезапно словно возгорелась выглядывающая из ноздри синяя сопель, почему-то вызвавшая в мальчике не брезгливость, а особые переживания такие, какие он испытал два года назад, когда узнал, что дедушка Саша умер.

– У Петруше опосля то ащё сынок народился Лександр, дед твой, – дополнил свою прерывающуюся речь домовой и сопель в его ноздре качнулась вниз-вверх, точно желающая погасить и последний огонек в ночи, оставив для сияния только серебристые звезды, усыпающие лиловый ковер небосвода. Едва слышно заскрипел под деревянным настилом сверчок, и печально подпела ему сплюшка, выводя и вовсе удивительное «тьёёв», которому уже из-за линии луга отозвались соловьиные трели выдающие не только изумительное «дью… дью», однократное «фю», «хи», «так… так», но и щелканье, треск, цирканье.

– Петруша у дык вотде и супружницу пережил свою, – продолжил немного погодя Батанушко, и с каждым новым словом на голове его прямо на кончиках волосков возгорались голубые искорки. – Ужоль старый он стал, а усё по дому мастерил и тык во единой рукой управлялся. А кода-ка почил, должны были и мы усе помереть. Абы без людей избы рушатся, али горят, як то прилучилось с избой Петруши и мы тож то почиваем… Но пришла толды Верунечка, баушка твоя. Они толды с Лександром в инаково селе, далече отсель новой избой обзавелись… Пришла Верунечка и нашу вота ватагу туды и позвала. Ну, а мы и пошли… Спервоначалу тудыкась, опосля сюдытка… Обаче тутова мы недолзе будем бытовать, и як до нас померли с прежними хозяевами инаковые духи, дык и мы… Стоит токмо Верунечке почить и мы вослед нее исчезнем. Ужоль-ка ведал бы ты, скокмо тутова нашего роду померло, не счесть… Петруша, – дополнил с ощутимой болью Батанушко, вероятно, вспоминая своего любимца, и теперь стали ясно видны его карие глаза, такие же добрые как у дедушки Саша.

– У Петруши, – чуть слышно пояснил домовой, и мальчик понял, что и у дедушки Пети глаза тоже были карие, а дух, точно читает его мысли.

Батанушко прерывисто вздохнул, и, развернувшись уже больше не сказывая и лишь тягостно хмыкая носом, направился вперед по дорожке, а следом за ним пошел Пашка. Мальчик очень хотел сказать что-нибудь доброе, поддерживающее домовому, но как оказалось ничего не смог, будто не умел складывать слова в предложения. А все потому как был и сам очень расстроен услышанным. Впервые, наверно, ощутив гибель всей этой деревни, пожалуй, что на кончиках собственных волосков на голове, словно приподнявшихся и резко скинувших на кожу тела холодные мурашки такие же крупные, как ранее выплаканные домовым слезы. С каким-то особым ужасом осознавая, что после смерти бабушки, такой живой, доброй умрет и этого удивительный Батанушко, хмыкающий носом и покачивающий руками, ступающий волосатыми подошвами ног по деревянному настилу. И тогда, естественно, уйдет вместе с ним и вся его семья, и грозная Волосатка, и милая Тюха Лохматая, и суровый Дворовой. И, вероятно, уйдет тогда в никуда и вся история дедов и предков Пашки, с которыми Батанушко издавна жил.

Мальчик шел вслед за домовым неспешно, теперь не отставая, и почасту поглядывая вправо… туда, где когда-то стояла изба деда Пети, так нежно называемого домашним духом – Петрушей. Впрочем, сразу за чуть зримым штакетником, разделяющим делянушку бабушки и соседний огород, ничего не наблюдалось даже первого венца сруба, еще пока выглядывающего из земли ранней весной. А плотная ночная темнота создавала лишь сумрачность контуров, в оной пели птицы, квакали лягушки, и словно похрустывали стебельками трав сверчки.

Батанушко достигнув штакетника, разграничивающего делянушку и луг, стремительным и, довольно-таки, сильным движением руки раздвинул две соседние планки в стороны, создав, таким образом, достаточную щель. Он теперь уже неспешно ухватился правой рукой за сдвинувшуюся планку, залез на жердину (здесь и вовсе, будучи собранной из нешироких стволов дерева) и, высунув голову в щель, выглянул на луговину.

– Мы, что в лес идем? – чуть слышно спросил Павлик. Он, впрочем, хотел спросить домового не об этом, а о том, как он может спасти духов от гибели, но почему-то не решился. Наверно, потому как понял, что перед смертью Батанушки только, что прозвучавшие проблемы о его лишениях и несправедливости слышались, не просто смешными, но, пожалуй, что и оскорбительными.

– Не-а, у гай не йдем, у лузи ступаем, – отозвался хозяин дома бодрым голосом и тут же спрыгнул с жердины на землю, прямо в поросль травы. Одновременно, домовой так рьяно мотнул головой, что ссыпал со своих волосков горящие искорки, потому они, упав на растения, повисли на кончиках их стебельков и листочков, да качнувшись вниз, внезапно издали напевную мелодию, перезвона колокольчиков. Еще, кажется, пара секунд и к той нежной мелодичной музыке, словно поскрипывая, присоединился сверчок, а может это заиграла скрипка, на самом деле старинный русский инструмент, который в свою очередь печально поддержал басовитый голос:

– Разлилась, разлилась речка быстрая.

Черяз ту речку перекладинка ляжить.

Там шли прошли три сястричуньки.

Старшия сестра напярёд пошла,

Перекладинка обломилася,

Старшия сестра утопилася, – слышалась песня, в которой больно сильно выделялась последняя буква русского алфавита.

Голос неожиданно, так и не закончив песню, оборвался, и также сразу перестала подыгрывать скрипка, лишь все пока продолжали звучать колокольчики. И в тех нежных перезвонах плыла напевная грусть всего того, что ушло из этой деревеньки перекладинкой обламывая ее дальнейшую жизнь. И Пашка, замерший возле штакетника, да поглядывающий на стоящего уже на лугу домового ощущал всю трагичность умирающих русских поселений и духов, ранее правящих в них. Ощущал все это настоящим, не мультяшным, как было в компьютерных играх и фильмах.

Мальчик, тяжело вздохнув, перебрался через щель в штакетнике, когда затихли и колокольчики. В этот раз он не опускался на коленки, только присел на присядки и придержался правой рукой за сдвинутую планку.

Поднявшись с корточек и выпрямив спину, Павлик огляделся, так как ему показалось, что проплывший голос, тот который исполнял песню, был очень знакомым ему, если не сказать родным. А кругом травы, дотягивающиеся до пояса, шелохнулись сильней, точно кто-то большой их огладил по верхушкам ладошкой. Единожды смахнув со стеблей и листочков горящие голубые искорки вниз, или наоборот вскинув их в небеса, такие же лиловые, как и цветки колокольчики. Особой мощью дохнуло на мальчугана кисловатым духом разнотравья и он, не мешкая, шагнул вперед вслед затерявшегося в растительности Батанушки, сейчас подсвечиваемого голубыми искорками на спине, будто стекающих вниз по материи косоворотки.

– Правильно тумкаешь, – отозвался из того вороха трав домовой, – энто я пел голосом Лександра, деда твово. Доколь я памятую, аки он звучит.

Легкий ветерок неожиданно качнул травы сильней и они, приклонив верхушки, зашуршали, зашебуршали или только стали перешептываться друг с другом. С особой силой они огладили оголенные ноги Павлика, местами зацепившись за волоски и вроде потянув их на себя так, что не привыкший к такому щетинистому покалыванию, последний тягостно перекосил лицо. Хотя вслух ничего не сказал, только прерывисто выдохнул, боясь выступить перед домашним духом еще и неженкой. Поэтому мальчик принялся раздвигать травы руками, стараясь поставить ногу так, чтобы в тапки не ныряли и вовсе ежистые травинки, щекочущие пятки.

И так неторопливо, избирая дорогу, они шли довольно долго, как казалось Пашке, а остановились когда позади осталось, наверно, не меньше две трети луга, и дом бабушки, как и сама делянушка, потеряли контуры, слившись в серо-дымчатую единую массу. В этом месте травы потеряли свою рослость, а впереди и вовсе едва дотягивались мальцу до колена, хотя все равно оставались высокими для домашнего духа, скрывая его с головой.

– Ужотко не будям подалее хаживать, – проронил Батанушко, оглядываясь, и с качнувшейся его головы вниз ссыпались и последние капельки огоньков, оставшись теперь сиять только на спине. – Неужли надобно быть таковым недотыкой. Охти! Да, ахти! – дополнил домашний дух, устремляя взгляд своих теперь ясно карих глаз на лицо Павлика.

– Колется, – тихонько отозвался мальчуган, и сам отвел взор от лица духа, устремив его вдаль, где луговая полоса заканчивалась серым строем деревьев, чьи выровненные кроны смотрелись подстриженными и касающимися нависающего над ними темно-фиолетового небосвода. Внезапно на линии границы луга и леса наблюдаемо колыхнулись травы, они сперва ровно прилегли к земле, а после по ним ярким потоком пробежали мельчайшие, серебристые огоньки. Эти проблески света проскочили так ясно и стремительно, что Павлику, почудилось, они выскочили из-под земли и опять же интенсивно схлынули вновь туда же. А затем также явно травы вскинулись вверх и наподобие водяного вала, только серо-болотного цвета, пошли на домового и мальчика. Наблюдаемо, приподнимая и опуская вверх растения, вырывая из них отдельные стебельки, листки и даже цветки, которые в свою очередь принимались крутиться в единой воронке подобием смерча, медленно расширяясь и захватывая все большую площадь под себя. На кромке этого вихревого столба иногда, словно восседая на травах или цветках, переливались серебристые огоньки.

Смерч двигался на удивление быстро и бесшумно, будто танцуя в темноте ночи своим нижним, более узким, концом на движущейся волне растительности. И когда уже казалось, воронка вот-вот приблизится, порывистый ветер, дунувший в спину Пашке и Батанушке, да всколыхнувший материю футболки одного и косоворотки другого, с той же стремительностью сбил танцующий смерч вниз, одновременно, остановив волнение трав. Так, что воронка разом дернулась назад, секунду не более того повисела в воздухе, да срыву осыпала вниз ранее вырванные стебли, листочки и цветы.

И тотчас в воздухе насыщенно запахло разнотравьем луга, ровно только, что распустившихся цветов и покошенных трав, вместе с тем заглушив тягостные стенания Павлика, оборвавшие крик ужаса на полуслове. Впрочем, от увиденного у мальчика отяжелели не только ноги, налившись тяжестью в икрах, но и руки, и язык. Именно по этой причине ему и не удалось, как говорится раскричаться. Пашка лишь тягостно захлопал светло-русыми ресничками и дрожаще шевельнул плотными, нежно-алыми губами. По спине его теперь не просто прокатились крупные мурашки, а, прямо-таки, огромные, пожалуй, что с кулак, которые принялись покусывать кожу. Ослабевшие ноги сейчас словно опутали травы и дернули вниз. Поэтому Павлик, качнувшись вперед-назад, торопливо опустившись на землю, присел, подминая под себя травы, и выпрямив ноги, уже и пожалел, что приперся на этот луг, по оному в ночи гуляет такой ужасный смерч.

– Ужоль-ка… – наконец, произнес Батанушко, обозревая усевшегося позади него мальца, и легонечко качнул головой. – Сие, небось, Межевик шалит… Не дюже он привечает детушек, абы те хаживают в лузи рвать васильки, и завсегда их пужает. Иноредь, право молвить, могёт он заиграться с чадами, да завлечь у травы, сие дык задорно покрикивая. Обаче тутова детки не живут, понеже Межевик тык вота не бузит больче. – Дух смолк и неторопливо развернувшись, шагнул ближе к мальчику. – Межевик энто, братушка Лугового да сынок Полевика, бегивает он по меже, бдит ее, дык гутарить, поправляет вехи на ней. Не дает межу ту никому попирать. Поелику могёт и нагнать кои ее самочинно переступают, али почивают на ней… У тык наипаче навалится да оплятет усего травами, дабы вящее тута не почивал.

Батанушко вновь прервался и оглядел Павлика с головы до ног, а тому внезапно показалось, что дотоль опутавшие его голени ног травы принялись ползти вверх, и покалывать на спине под футболкой, руках, и, кажется, даже на шее.