Девочка со спичками

Балаклава подняла с пола клочок бумаги, нашарила в кармане платья ручку-диктофон и перевернула листок, собираясь нацарапать номер.

«Ваша мать при смерти в Пироговской больнице».

Он медленно проследил за ее взглядом и замер.

– Ох… Игорь. Мне очень жаль.

Кровь гулко застучала в висках. Он четко помнил, что не называл ей своего имени.

Соколов молча застегнул джинсы и натянул маску обратно на подбородок, стараясь не смотреть ей в глаза.

– Мой проект называется «Капсула», – сказала балаклава еле слышно. – Держись.

Игорь кивнул и быстро вышел.

Когда за ним захлопнулись внешние двери туалета, девушка резко, как будто только этого и ждала, упала на колени над унитазом, сунула пальцы в рот, и ее вырвало.

– Блядь. Блядь! – тяжело дыша, повторяла балаклава. Она остервенело сплюнула остатки рвоты в грязную воду, вытерла руки о платье, натянула маску на лицо и вышла из кабинки.

Балерина

Игорь опоздал. Когда посреди ночи в роскошной, с французским шиком обставленной спальне Геворга Даланяна раздался звонок, мать президента уже лежала на столе больничного морга без признаков жизни.

Смерть ее, хоть и была предсказуемым окончанием длинной болезни, случилась очень быстро. Арина Соколова будто прыгнула в нее, легко и свободно, и очутилась сразу на другой стороне, без формальностей. Ее внешность почти не пострадала от перехода и просто стала чуть более неподвижной и отстраненной, чем всегда. Звезда Мариинки – черноглазая, строгая, белокожая и точеная, как мраморная статуя, она даже после смерти несла на себе отпечаток того, что окружающие обычно называли одаренностью и безусловным, выдающимся талантом.

Молодой врач, закрытый защитным костюмом так плотно, что были видны только глаза, занес скальпель над телом, и тот блеснул прямо над оголенной грудиной – там, где должно было быть сердце.

В этот момент его наручные часы оглушительно запищали в твердой, пропитанной формалином тишине. Он от неожиданности выронил скальпель: нож упал прямо под ноги, чуть не проткнув ступню.

– Слушаю! – Врач поспешно поднял запястье чуть выше и услышал то, что заставило его глаза расшириться. Часы отдали несколько коротких приказов, и молодой доктор, выдавив: «Я понял, извините…», поспешно вышел из бокса.

Балерина осталась лежать на столе в полном одиночестве, холодная и нагая, но по-прежнему величавая и спокойная, и если бы кто-то сейчас увидел ее не в блестящих сталью и хромом больничных декорациях, а на кровати, например, в номере гостиницы, то подумал бы, что она просто спит. На ее поблекшей руке сияло кольцо с крупным бриллиантом цвета шампанского. Камень впитал слепящий свет морга и посверкивал праздничным, живым блеском. Он напоминал о запахе пудры, тяжелых красных кулисах, сиянии сотен пайеток, уложенных идеально поверх твердого белоснежного корсета с китовым усом. Костюмеры затягивали этот корсет на Арине почти каждый вечер – много лет подряд. В нем она сжималась до состояния, когда готова была прыгнуть и пролететь даже сквозь игольное ушко, – и вставала на пуанты, легко и удивленно вытягивая руки вверх, как только что проснувшаяся в незнакомом месте молодая птица.

Именно такой ее и застал в закулисном коридоре Мариинки тогда еще подполковник Александр Соколов, двухметровый и широкий, тщательным образом выбритый, пахнущий дорогими духами – и без сомнений прущий, как крейсер, к своей цели. Балерина сидела на пуфике у стены и еле сдерживала слезы – выбегая со сцены, она подвернула ногу. Соколов подошел и уронил ей на колени тяжелый букет кремовых роз.

Через год, когда они, даже не расписавшись, спешно паковали концертные костюмы Арины, чтобы переехать в роскошную квартиру Соколова на улице Циолковского, она уже носила под сердцем их сына. И ее жизнь как будто остановилась, уступив дорогу маленькому темноволосому мальчику, которого она так и не простила за украденные несколько лет балетной жизни и пару десятков важнейших выступлений.

Вокруг Игоря всегда было много пустого пространства – толстый слой воздуха, который незримо отделял его от всех остальных. Этот воздух прилип к нему с детства, когда мать брала его на руки, только чтобы покормить или переодеть, а отец принципиально к нему не прикасался лет до трех: «не мужское это дело». Игорь был единственным сыном в семье, но Соколов-старший так и не смог найти причины любить его просто так. В голове полковника прочно сидела мысль, что любое расположение зарабатывается тяжким трудом, как в армии. Сын не был исключением. И совсем скоро расстояние, которое с ним держали родители, стало для мальчика естественным, хоть и рождало смутный дискомфорт где-то в районе груди. Словно кто-то ковырял это место каждый день, как невкусный десерт, маленькой серебряной вилкой. Он сжился с этим чувством, и ему даже не приходило в голову, что ощущения от жизни могут быть другими.

В начальной школе этот воздух кристаллизовался в ледяную стену, которая только росла между Игорем и его матерью. В те времена Арина по ночам безутешно оплакивала ушедшего к какой-то еще более юной гимнастке Александра Петровича. Иначе как по имени-отчеству отца в семье называть было не принято, и мать ходила на цыпочках до тех пор, пока ходить стало не за кем.

Семилетний Игорь лежал в своей комнате, накрывшись одеялом с головой и прижав его подушкой сверху, и задыхался от душной темноты и слез. И не потому, что ему было больно от ухода отца, а потому, что он понимал: мать долго не пробудет одна. Как маленький зверек в беде, мальчик интуитивно ощущал, что в ее дальнейших планах теперь окажется только обузой.

Так и вышло. В скором времени Игорь был отослан в военную гимназию с полным проживанием – отец постарался напоследок – и после этого стал видеть мать дай бог если раз в месяц. Он изредка выхватывал ее тонкое, почти эльфийское лицо на городских афишах среди деревьев и людей, когда в выходные гимназисты выходили на пробежку в ближайший парк. А потом, спустя двадцать пять лет, когда он неожиданно для всех стал первым лицом государства, они поменялись местами. Теперь уже мать встречала в городе портреты сына, на которых он сиял уверенной улыбкой и призывал всех вместе строить открытое, лучшее будущее.

Будущее без нее.

И поэтому, когда Игорь в ночь на двадцать девятое апреля услышал в трубке сонный извиняющийся голос Геворга, который сообщил ему, что его матери больше нет, что-то содрогнулось в нем, пробило болезненную брешь, как в подводной лодке, и потрясло до самого основания. Но все остальные его части в ответ на этот удар кто-то равнодушный механически, будто переборки, задраил еще плотнее, не пропуская наружу потоки слез и запоздалых сожалений. Дроны тихо жужжали в ночи, снимая ничего не выражающее лицо Соколова, когда он, протрезвевший и сосредоточенный, быстро набирал в мессенджере указания для Геворга: «Не вскрывать. Не отдавать. Не хоронить и не кремировать без указания. Хранить в холодильнике».

И когда утром Рома Крестовский, обеспокоенный новостями от Геворга, осторожно поинтересовался, что случилось с матерью президента, Игорь просто и коротко ответил:

– Она умерла.

Водоворот

Все то время, что Игорь находился в полукруглом, темно-синем, с пятиметровыми потолками кабинете Крайнова на улице Гризодубовой, ему хотелось сбежать. Плевать, что о нем подумают, – это место он ненавидел с тех пор, как впервые оказался тут в семнадцать.

– Игорь Александрович, ну что ж вы как неродной – может, коньячку? – последнее слово Крайнов произнес игриво, одними губами, глядя на зависшие в паре метров от них камеры.

«Какого коньячку, десять утра».

Игорь спокойно улыбнулся и протянул Крайнову руку для прощания. Плечи военного были усыпаны золотистыми звездами, а мясистые ладони с седыми волосками на фалангах едва заметно пахли дорогими сигаретами. Соколова замутило.

– Дела, дорогой Михаил Витольдович, дела, надо бежать. Контракт с «Авиакорпусом» подпишем дистанционно, завтра. Но вам, конечно, ничто не мешает отметить это сегодня.

Часы Игоря прерывисто завибрировали новостями, которые они с Крайновым спровоцировали только что: «Крупнейший за пятьдесят лет контракт на поставку суборбитальных боевых ракет». «Частная компания „Авиакорпус“ получила контракт на 120 миллиардов крипторублей». «„Авиакорпус“ будет поставлять ракеты для российской армии в ближайшие три года». И так далее, и так далее.

Соколов резко высвободился из чересчур крепкого рукопожатия Крайнова и пошел к дверям. Михаил Витольдович только с виду казался безобидным коротышкой в погонах, вечно мерящим мелкими шагами кабинет. Игорь все еще помнил, как за стеклом другой комнаты – в Петербурге, где его допрашивали, – то и дело сменялись люди: в форме, в штатском, в наушниках, в AR-очках, с залысинами, коротко обритые, с серебристыми кейсами под мышкой. Крайнов прохаживался среди них лениво, как слегка растолстевший лев, – улыбался, шутил, присматривался к темноволосому пареньку, отпрыску своего подчиненного, и щурился от света потолочных ламп; щелкал пальцами и крутил сигареты в плотных широких руках, то и дело закуривая.

Люди Крайнова внимательно слушали Игоря, изучали и «щупали» его, как какого-то домашнего питомца, задавали бесконечные вопросы несколько суток подряд – не давая ему ни есть, ни спать, в обшитой металлом комнате, под прицелом тогда еще одной, огромной и старой камеры, которая неподвижно стояла на треноге.

На исходе первых девяти часов после жалобной просьбы Соколова выйти в туалет кто-то из зеленых человечков неожиданно и больно впечатал его лицом в стол. Игорь застонал и чуть не свалился на пол, а потом сзади подошел Крайнов, приобнял по-отечески за плечи и резко вытолкнул в коридор. Голова кружилась, все было в крови, но Игорь побежал, шатаясь, на негнущихся ногах – и он никогда так быстро больше никуда не бежал, ни до, ни после. Он сунул голову в раковину, хлестал ледяную воду прямо из-под крана и трясся – Игорь не мог плакать, только выть утробно. Потом, когда вынырнул, посмотрел на себя в зеркало – и не узнал.

Спустя много дней и допросов его наконец привезли на спецпоезде в Москву, в этот самый кабинет, который Крайнов тогда еще не занимал. Соколов не помнил, что ему говорили. Он стоял и смотрел на огромное, в полстены, изображение водопада, забранное в золоченый багет за спиной у какого-то высочайшего чина.

Чин лаял на Игоря рваными короткими фразами – что-то о долге, Отечестве, преступлениях, присяге и миллионах крипторублей. Было сложно понять, чего именно от него хотят, и поэтому Игорь предпочел изучать застывшие навсегда масляные буруны водопада и плавный, распадающийся на полосы водоворот. Он тащил за собой в пучину обломки кораблей с черными мачтами и вьющимися на ветру военными стягами.

Сейчас вместо картины всю заднюю стену кабинета занимали полки; на них опиралась маленькая приставная лесенка. Книги, еще книги, статуэтки, обломки военных роботов, кожа, тиснение, золото – Крайнов вряд ли хотя бы раз в год разглядывал свои сокровища, пожалуй, только когда хвастался перед высокопоставленными гостями или подписывал коллекционные монографии.

Соколов вышел не оборачиваясь. Ему в спину дышала назойливая делегация: Крестовский, коптеры, несколько человек из охраны, секретари и чины попроще, чем Крайнов.

Главное дело на сегодня было закончено – но едкий запах сигарет Крайнова оставался с ним до самого вечера, а когда Игорь между встречами ненадолго закрывал глаза, реальность словно проваливалась в невидимую яму и едва заметно вращалась вокруг своей оси.

В половине одиннадцатого он тайком проглотил таблетку, опустился на сиденье автопилота и вдохнул – глубже, чем стоило.

Там, снаружи, где все шумело, и смеялось, и посверкивало огнями в темноте, была весна. Пахло сиренью, пыльными дорогами, которые томились без дождя; звонили колокольчики роботов-курьеров, шипели электрокары – как диковинные насекомые, они тормозили у баров, взмахивали прозрачными дверями-крыльями и выбрасывали на улицы возбужденные толпы людей. Соколова не радовало это время: весь город вдруг одновременно выходил наружу и переодевался в розовый, белый и бежевый. Ему сразу хотелось носить только черное, чтобы, не дай бог, не измазаться в этой приторной борисвиановской пене.

«Веретено» в двойном кольце черных джипов двигалось очень быстро, но Игорь в деталях представлял себе город за окнами: вот башенки старинных высоток, вот законсервированные сталинки под углепластиковыми прозрачными колпаками, как экспонаты в музее, – а между ними тонкие зеркальные иглы небоскребов. Рекламные проекции размером в десятки этажей, публичные пространства с зонами дистанционной работы – и аутентичные подворотни с неоновыми лампочками, сохраненные, чтобы не разрушать московскую эклектику. Кое-кто из его «придворных» историков даже усматривал в этом отражение «особого пути России».

Игорь грустно усмехнулся и сжал в кармане токен с деньгами, который Крайнов сунул ему во время рукопожатия. Особого в России шестидесятых было, пожалуй, только то, что они не были пятидесятыми. Официально коррупцию победили с помощью камер, которые исправно делали свое дело – но от этого все стало только «ближе к телу», наглее и проще.

Народ дремал, лишь изредка взбрыкивая: люди всецело доверяли цифровой демократии и токенизации выборов, с тех пор как предшественник Соколова Николай Юльевич Лапин – пожилой, но наивный дурачок – внедрил ее одним движением руки.

Через полгода, вопреки предсказаниям политологов, Лапина не избрали повторно.

«Народное решение», «Ожидал благодарности в обмен на честность», «Политик-однодневка», – гудели тогда все блогеры и СМИ. Вот уж где ирония судьбы.

Игорь знал, что токенизация была всего лишь прикрытием для снятия с должности взбалмошного и небезопасного старика, но информация эта хранилась в тайне. Да и кто бы в нее поверил?