Шуры-муры на Калининском

Семье поэта выдали квартиру в одном из новых небоскребов на Калининском проспекте. Это был, в общем-то, обычный высотный дом, один из пяти жилых, но все равно его очень приятно оказалось называть небоскребом, прямо как в Америке. Вы где живете? В небоскребе на Калининском, там, где кафе «Ивушка». Хотя, конечно, странно было поначалу там обитать. Очень уж эти высотки выделялись своей чужеродностью на фоне приземистых домов и домишек с историей, которые стояли вокруг. Не случайно этот проспект прозвали «вставной челюстью» Москвы. Выглядел он слишком уж современно даже для столицы, весь из себя необычный, совсем не по-московски устремленный вверх, с жилыми высотками с одной его стороны и с домами в виде раскрытых книжек, в которых расположились всяческие конторы, – с другой. В городе, наверное, не было ни одного похожего проспекта, особенно по насыщенности магазинами – на любой вкус. Можно было вообще никуда за покупками не ездить, наоборот, вся Москва приезжала сюда, на Калининский. Район по всем статьям был что надо, хотя квартирка большими удобствами не отличалась. Она, собственно, состояла из двух двухкомнатных квартир, соединенных между собой. То есть сколько в ней было комнат? Правильно, пять! Вы про одну кухню-то забыли! Там Алена и сделала себе с Робертом спальню, обив ее с ног до головы светло-сиреневым ситчиком в мелкий цветочек. Да и потолок тоже. И дверь. Кроме пола, конечно, на полу ковер в тон. Входишь, как в мягкую шкатулочку, и сразу тянет спать. И неважно, что сверху раздаются кухонные звуки и бряцание посуды, а по трубам журчит вода, спанью это особо не мешало. Даже наоборот, удобно, вода ведь убаюкивает. Да, и еще ко всему прочему в квартире было два санузла, вообще большая редкость! Ну и огромные окна, из которых всегда ужасно дуло или же они добела раскаляли квартиру. В зависимости от сезона.

Комнатки были маленькими, но ничего, не баре, зато каждому члену семьи досталось наконец-то по своей отдельной. Расположение их напоминало купе в поезде – длинный-длинный коридор и личное жилье в десять-пятнадцать-восемнадцать квадратных метров по одну сторону от него. Только потолки ниже, чем в поезде. Но все равно все были счастливы! Особенно Лидка. Она обладала уникальной способностью радоваться всему, что ее окружало, и заражала этой радостью других. И у нее наконец была своя большая комната, отделенная от коридора шкафом из модного ДСП. Комната, которую ни с кем не приходится делить, разве что только с гостями – столы накрывали именно у нее, но и этим она очень гордилась. Всем – и ее размерами, и огромным окном, и первыми в ее жизни объемными встроенными шкафами с антресолями, полочками, вешалками и ящичками, куда теперь могло влезть не только свое, но при желании и соседское барахло тоже. Кухонька, конечно, была совсем крохотная, метров семь, не больше, но хоть на метр крупнее той, что осталась на Кутузовском.

Лидкины подруги

С первых же дней после переезда Лидка задружилась с лифтершами, которые работали парами день через два и только-только начинали, затаив дыхание, с нескрываемым удовольствием вникать в межсоседские, межэтажные и семейные отношения жильцов. Лидка принесла им по пакетику собственноручно слепленных пирожных картошка, неэкономно истекающих коньяком, узнала, как кого зовут, кто за что отвечает, и начало любви было положено. И это она сделала отнюдь не по обязанности, а в силу привычки быть со всеми в хороших отношениях и отношения эти поддерживать не только словом, но и десертом. Ну и сразу же представила свою Павочку, которая как никто понимала важность общения и всячески его подпитывала. Сделала это Лида красиво и с выдумкой – известная, мол, гадалка и ясновидящая, хотя потом в приватных разговорах с лифтершами намекнула, что Павочка – настоящая колдунья. Добрая, но вполне способная превратиться в злую, если как следует испортить ей настроение. Так что лучше ей не перечить. Ведьма, короче, настоящая ведьма, вздыхала Лидка. И, главное, не врала: гадать Пава гадала, а что характер иногда был как у ведьмы – чистая правда!

Других своих приятельниц Лида тоже знакомила с лифтершами лично и придумывала каждой что-то эдакое, чтоб выделить из общего серого потока гостей высотки. Все они когда-то давно выступали с Лидой в театре оперетты, кто пел, кто танцевал, но пятерка боевых подруг, костяк, так сказать, всегда оставался неизменным. Раз в неделю они собирались у Лидки на игру в карты, и Лида своей фантазией проложила им безостановочный путь к лифту.

Тяпу, например, она попросила перед первым приходом в квартиру на Калининском, еще до новоселья, надеть одну перчатку на правую руку, и, когда та вошла – а Лида встречала ее внизу, прямо у стола консьержа, – Лида торжественно и тихо, так, словно выдавая государственную тайну, нашептала на ухо любопытной церберши: «Это Энгельсина, та самая, помните, которая девочкой вручила Сталину цветы и которую он взял на руки. Это он именно с ней на той известной всем фотографии. – И Лида подсунула фото вождя с обнимающей его девочкой. – С тех пор она не снимает перчатку, чтобы сохранить воспоминания. Но на самом деле зовут ее Антонина, а имя Энгельсина ей дали только на один день, когда она вручала ему цветы».

И Тяпу запомнили, намертво запомнили, лифтерши даже изображали радость и слегка отрывали зад от стула, когда она входила в подъезд, чем выражали, видимо, трепет перед ушедшим тираном.

Для Надьки Новенькой Лида сочинила другую легенду. Что она, мол, родилась в Оймяконе, самой холодной точке земного шара, и, несмотря на страшные морозы, бегала по утрам даже зимой. В купальнике вокруг дома. Для закалки. Однажды, в особо жестокий мороз, до подъезда не добежала, а замерзла в нелепой позе на тропинке. Хорошо, что ее быстро хватились и долго дома потом оттаивали и отпаивали горячим. Но мизинец на ноге вовремя не согрели, он почернел и отпал. Эта маленькая деталь глубоко засела в памяти пропускающих, Надю никогда не останавливали, а жалели как инвалида и за глаза называли «Оймяконом». Подробностей этих Надька, конечно, не знала.

Про Иветту, Ветку, как звали ее подруги, Лида почти ничего не придумывала. Сказала только, что она из старинной итальянской цирковой династии, что чистая правда, вышла замуж за метателя ножей и достаточно много лет проработала на арене мишенью, ну, знаете, той полуобнаженной девушкой, в которую эти ножи кидают. Однажды муж промахнулся, попал Иветте в руку. Та, не ойкнув, не вздрогнув, не изменившись в лице, словно это было частью номера, с усилием оторвала руку от деревяшки и гордо, с торчащим из предплечья ножом ушла с арены. Мощнейший человек оказался в ее хрупком и нежном теле. На следующий день муж, явившись в дирекцию перебинтованным и подраненным, написал заявление об уходе, а Иветта подала на развод. Цирковая династия прервалась.

Ее тоже запомнили, но дали кличку, совершенно не связанную с тем случаем, – «доберманша». Уж очень она была похожа на эту породу собак.

Ну и Ольга Сокольская. Лидка специально при представлении откусила от ее фамилии последнюю букву, чтобы превратить ее в польку. Придумывать, кроме этого, ничего и не надо было, потому что Ольгу невозможно было забыть в принципе, она отличалась изысканной красотой, которая с возрастом хоть и подрастворилась в ее зрелости, но все равно осталась достаточно заметной, пусть и белокурые волосы перемешались с седыми, а голубые глаза слегка потеряли яркость. Сокольская все равно была королевой.

Всех их лифтерши узнавали сразу и пускали беспрекословно, не спрашивая, в какую квартиру они держат путь.

Лифтеры были ключевыми фигурами в подъезде, без них какая могла быть жизнь в таких высоченных домах? Это ж двадцать четыре этажа сплошного народа! Соты! Муравейник! Да вдобавок ко всему со всей округи начали стекаться пацаны, которые только и мечтали, чтоб пробраться с кем-то из жильцов в лифт и вдоволь покататься, нигде ж в городе таких домов больше не было! А выйти на двадцать четвертом этаже и порассматривать оттуда всю Москву? А плюнуть сверху и гадать, долетит ли плевок донизу или развеется по дороге? А крикнуть чего-то эдакое прямо отсюда, из облаков, то, чего и взрослым-то ушам стыдно услышать? А спускаться на лифте вниз, останавливаясь на каждом этаже? А нажать стоп-кран, ну, кнопку эту красненькую, и ждать, пока монтеры тебя высвободят, приговаривая: «Ну что, пацанчик, перепугался, бедняга?» То есть повеселиться вовсю!

Вот поначалу и распорядились в ЖЭКе так: одна лифтерша сидит на часах у входа, другая ездит в лифте и нажимает на кнопочки. Но быстро от этого отказались, лифтов на такую домину по глупости и недальновидности поставили только два: пассажирский, махонький, на четверых, и грузовой, чуть побольше, поэтому лифтерша занимала в кабине ценное пространство и вместе с пассажирами просто не помещалась. Спустя всего лишь месяц после заселения большинства квартир жильцы были пущены на самотек, вернее, на самоподъем, а лифтерши засели внизу со своей вечной болтовней и сплетнями.

Соседи по дому

В подъезде с самого начала организовали группу инициативных жильцов, а таких нашлось с десяток, и на первом этаже, между двумя лифтами, повесили стенгазету, где обсуждали проблемы дома, поздравляли жителей с праздниками и умоляли не портить лифт – всеобщее народное достояние. Главным активистом стал Сократ Маркович, бывший стоматолог, а ныне скучающий без своего зубного кресла, бормашины и гнилых зубов пенсионер. Вот он и бросился в общественную работу, нырнул с головой так, что и пяток видно не было. Отличался ростом, объемом, толстокожестью, значительностью и монолитностью, словно ничего лишнего природе не пришлось отсекать, оставила все как есть. Шея у него отсутствовала за ненадобностью, голову на плечах держали щеки, а редкие седые усы торчали как нескошенный овес. Павочка, увидев его тогда впервые около лифта, решила, что он очень похож на моржа, не хватает только бивней и ласт. Она как раз недавно с упоением смотрела передачу «В мире животных», которую вел обаятельный Александр Згуриди. Он с восторгом вещал о ластоногих: как они живут, чем питаются, как ищут себе пару, очень, знаете ли, поучительно. И тело у них такое… как это он красиво определил, веретенообразное, и матка, видите ли, какая-то особая, двурогая. Но Павочка это так вспомнила, не к месту, матка была тут совершенно ни при чем. А Сократ таки да, вылитый морж, именно морж, не морской лев или какой-нибудь тюлень, а только морж – Павочка даже кивнула, окончательно соглашаясь с собой. Она довольно открыто и даже нагловато его рассматривала, словно это был взгляд ученого-биолога, а не простой советской гражданки, ожидающей лифта.

Его крупные, можно даже сказать, выдающиеся передние резцы чуть вылезали из-под верхней губы, и Павочке теперь почему-то захотелось сравнить его с огромным кроликом, но нет, к кролику прилагались уши, у Сократа же ушей почти не наблюдалось. То есть уши, конечно же, кое-как виднелись, но были сильно прижаты к голове и почти не выступали.

«Морж, определенно морж, – приняла Пава окончательное решение, встряхнув головой, – двух мнений быть не может». Странно, но ей показалось это важным. Ей вообще очень нравилось переносить многие знания, которые она получала в телевизоре и в журнале «Наука и жизнь», в свои будни, так ей было не скучно.

Путь наверх им предстоял недолгий – ему на пятнадцатый, Павлине на седьмой, к Крещенским. Сократ прошел вперед и медленно развернулся, стараясь не задеть своими мощными габаритами панель с кнопками. Павочка взошла, оказавшись лицом к лицу с эксстоматологом, и уперлась взглядом ему в переносицу. Он чуть зарделся и пошатнулся – с этой гражданкой по размеру они были одного поля ягоды. Она же почувствовала себя ведущей в этом тандеме и отворачиваться не пожелала. Сократу стало неловко, он начал стыдливо шарить по карманам в поисках ключей от квартиры, лифт ему был узок, стенки мешали, гражданка пялилась. Но до седьмого домчались быстро, гражданка беспрепятственно выпятилась.

Сократ потянулся, обрадовавшись освободившемуся пространству. Он всегда и везде занимал много места, но никакого внимания на это не обращал, ибо давно растерял стороннее восприятие себя. Жена Агнесса была тоже с внушительными достоинствами, да и всей общей картиной под стать мужу, который обращался к ней очень трогательно «аньгел мой», нежно так произносил, словно слово это состояло из одних мягоньких знаков. Два этих великана родили дочь, которую назвали просто и совсем не звучно – Надюха, хотя могли бы проявить большую фантазию в выборе имени – от Сократов с Агнессами Нади не должны рождаться. Но все-таки получилась Надюха. Соединившись, оба «аньгела» вложили все свое могущество в эту крошку, которая родилась уже пятикилограммовой, о чем неоднократно и с нескрываемой гордостью родители до сих пор всем и рассказывали, хотя, по Павочкиным подсчетам, с того счастливого момента прошло лет сорок пять уж точно. Но Надюха все еще продолжала жить с родителями. Мужа под свои телеса ей пока так и не удалось найти. Надюха была настоящей бой-бабой, Павочка ее сторонилась, хоть внешне они были чем-то похожи. Надюхи везде было очень много, она постоянно находилась вне своей квартиры, тяжко вздыхая и неуклюже передвигаясь по общественным территориям – то около подъезда в ожидании кого-то, то с лифтершами в разговорах, то с соседями в обсуждениях, то в лифте поднималась наверх, то зачем-то сразу спускалась обратно в фойе. Но вот именно с ней-то, в отличие от ее папы, Пава как раз и не любила ездить в лифте. Если папа был вежлив, молчалив и галантен, то Надюха – нагла и бесцеремонна. Стоило Павочке увидеть, что Надюха ждет лифт, она сразу замедляла ход и намеренно зацеплялась языком с кем-то из лифтеров или, старательно щурясь, начинала изучать доску объявлений. Павочка с ее высокоразвитым чувством прекрасного и достаточно острым обонянием в этом крошечном замкнутом пространстве без вытяжки от Надюхи сильно страдала. Так-то сама Надежда была неплохой, но вот в лифте… Она никогда не церемонилась, а просто вдавливала Павочку в стенку могучим животом, да еще с такой силой, что явственно можно было почувствовать, как мощно и в то же время жалобно бурчат ее кишки. Несколько раз она победно и напористо рыгнула ей прямо в лицо чесночно-селедочными парами, потому как считала, что все, что естественно, то небезобразно. Ну и разок пустила шептуна, словно решив одарить им именно Паву, умышленно дождавшись момента, когда они останутся в лифте наедине, или просто ей приспичило снять давление с прямой кишки. Неважно, результат был один. Павочка почувствовала справедливое возмущение, переходящее в бессильную ярость, и с усилием подавила подступающую тошноту. А Надюха, не обращая внимания на посторонние страдания, выкатилась на седьмом этаже и басом снисходительно разрешила Павочке: «Ну идите пока». Потом снова медленно загрузилась в кабину, даже не поморщившись. Конечно, свое не пахло. В общем, Павочка Надюху опасалась. И даже не столько ее обширности, хоть она была эдаким женским вариантом Ильи Муромца, а того, какие неожиданные запахи она могла произвести.

Клопы за деньги

Когда через пару месяцев после вселения ажиотаж немного спал и бытовая жизнь более или менее наладилась, Роберту из Союза писателей передали просьбу отдела культуры ЦК о фотосъемке для газеты «Известия» с большим интервью поэта. О том, что придет фотокорреспондент, предупредили заранее, за целый месяц, чтобы хватило времени подготовиться, расставить все по местам, навести, так сказать, красоту.

– Интересно, а где мы мебель возьмем? – вроде как сам себя спросил Роберт, зная, что им в новой квартире толком-то и спать пока не на чем. С прошлого места жительства перевезли совсем немного предметов, столы, лавки, этажерки были в основном там встроены, делали все на заказ. – Я точно не узнавал, но даже если мы сегодня поедем в мебельный, то ждать придется чуть ли не полгода, пока гарнитур или что-то там еще придет, надо же записываться. А тут съемка уже через месяц.

– Давай тогда купим антикварную, – чуть подумав, предложила Алла, – это сейчас самый писк, все как с ума посходили! А? Что скажешь? Ты не против?

– Да пожалуйста, Аленушка, главное, чтоб на ней можно было еще и сидеть, и желательно удобно, а чтоб не только для красоты. У меня ж сидячая работа, – спокойно ответил Роберт, улыбнувшись.

– Раюша недавно купила гарнитур из карельской березы, хвасталась, красоты, говорит, неописуемой, весь светится! У Фельдманов тоже похожий, весь выгнутый стоит, но из красного дерева, ампир, говорят, купили в Ленинграде, привезли, отреставрировали. Я уже так поспрашивала немного. Вроде все вполне довольны. Фельдманы вообще поменяли всю мебель, только один рояль из старых вещей и остался!

Большинство знакомых все чаще и чаще заговаривали об обустройстве, переезде, ампирах и псише, больших кухнях и отдельных туалетах, время какое-то другое наступило, посвободней, что ли. Еще лет десять назад было это все неважно, жили как жилось, по накатанной. То ли возможностей тогда еще не накопилось, то ли мода на старинную красоту вдруг требовательно настала, то ли возраст для перемен подоспел. Алле и в голову никогда еще не приходило заниматься таким несвойственным ей делом, как украшательство быта, обстановка квартиры, всем этим совсем не интересовалась, ну не лежала у нее душа, и все тут. Лида – да, та это дело любила, занавесочки, коврики, всякое такое, опять же мебель попередвигать – одно удовольствие. Дочку свою, Алену, помочь в этом никогда не просила, вот желание и не привила. Занималась девочка литературой, любила ее, знала, хотя и случился зигзаг – сходила на пару лет в балетную школу Большого театра, именно сходила. Вскоре поняла, что совершенно не хочет стоять всю танцевальную жизнь или у балетного станка, или за кулисами и ждать, когда будет дан сигнал красиво, дождавшись нужной музыки, засеменить на сцену вместе с остальными балеринками из кордебалета. В перерывах между репетициями читала запоем. А начитанная балерина – нонсенс. Поэтому бросила балет в одночасье и решила пойти в Литинститут, по стопам своего отца, который был известным журналистом и литературным критиком, другом Максима Горького. Вот и учили ее в институте навыкам совершенно другим: много читать, анализировать прочитанное, писать рецензии, высказывать свое мнение. А мама, Лида то есть, занималась домом и всем остальным, дочку в эти дела не вмешивала. И Алена привыкла, что помощь в обустройстве всегда приходила извне.

В прошлый раз в этом помог их ближайший друг, архитектор Владимир Ревзин, который со вкусом и комфортом устроил Крещенским жилье на Кутузовском, сам спроектировал мебель, которая встроилась как влитая, словно квартирка так и была задумана. Приобрели по большому блату только пару модных кресел и журнальный столик, а так почти по всем стенкам наделали закрытых и открытых шкафов из фанеры, ярко и нестандартно их покрасили, бросили пару полосатых паласов – и интерьер получился высший класс, хоть на обложку журнала. На Калининском же все было изначально готово и отремонтировано, так сдали дом, оставалось только расставить мебель. Но где ее взять? Вот Алла и решила ехать не в мебельный, а в комиссионный. Или обратиться к кому из знакомых, многие теперь продавали свое тяжеловесное наследство или знали, где его купить. В общем, срочно надо было заняться мебельным вопросом, хотя срочно не получилось. Но мебель привезли.

У ворот переделкинской дачи раздался нервный гудок, словно грузовик уже ждал давным-давно. И сразу гуднул еще раз, хрипло и натужно.

– Как будто я у калитки должна стоять и дежурить! Или у меня крылья есть, чтобы мгновенно прилететь? Что за люди пошли нетерпеливые! Выйди из машины, подыши дачным воздухом, полюбуйся на природу, пока ждешь, что откроют, – ворчала Лида, торопясь к воротам.

Ворота, как назло, сразу не поддались, щеколда разбухла от дождя и заела.

– Ну сейчас, сейчас, видите, я пришла уже! Прекратите наконец бибикать! Что за спешка, ей-богу! – Лидка суетилась у ворот, раскачивая створки, чтобы они наконец распахнулись. Водитель заткнулся, увидев, что ворота ходят ходуном. Но нет, заходили, но не поддались. Лидка открыла калитку и позвала мужика внутрь:

– Пойдите помогите лучше, застряло.

Мужичок спрыгнул с подножки и, похрустывая коленками и остервенело вороша лысину, охотно вошел в калитку. Щеколда действительно разбухла, воротину перекосило, и ее пришлось немного приподнять, чтобы открыть. И вот наконец грузовичок въехал на участок. Водитель скрипнул тормозами, выскочил, откинул задний борт и принялся разгружать «дрова». Прибежал, насколько позволяла скорость, и Севка, Лидин друг еще с юности, который всю свою молодую жизнь проносил ее на руках по сцене – они ж служили в балете, – а потом, когда жизнь повернулась к нему боком, решил бросить Москву и уехать в деревню. Вот Лидка свою «деревню» и предложила. А что, жить на воздухе, благо есть сторожка, работать на участке в свое удовольствие, еще и зарплату к пенсии получать – поди плохо? Севка долго артачился, не любил связываться со своими, но Лидка победила. Она всегда побеждала.

Подошли и Алена с Робертом помочь с разгрузкой. Катька осталась рядом с коляской – сестра могла проснуться с минуты на минуту.

Разгружали недолго, расставляя «дрова» на площадке. С водителем рассчитались и закрыли за ним ворота.

Мебель из старинного красного дерева – гарнитур, как называла его Алена, – благородно и тускло поблескивала на солнце. Кресла с просиженными сиденьями пузатились, выгибая свои ручки, стулья – а их было не меньше десяти – немного отличались друг от друга резьбой декора и хоть были все от одной мамы, но явно от разных пап. Часть сидений была сложена отдельно стопкой на траве, а солидные остовы, стоящие в ряд, хоть и вытачивались из красного дерева, но выглядели как толчки в общественном туалете, зияя пустотой. Два массивных дивана: один махонький, на две худые задницы, другой обширный, на поспать вытянувшись, – соревновались в игре рисунка, то есть пламени красного дерева на спинках. По пламени можно было судить об их характерах. На первом, камерном диванчике и рисунок пламени был робким и незрелым, немного мутным и очень скромным, с несколькими белесыми пятнами и потертостями, но цвета вполне достойного и приятного глазу. Другой же, громадный и основательный, хвастался чудесной блестящей спинкой, старающейся анатомически повторить все изгибы человеческого позвоночника. Пламя на нем горело словно у извергающегося вулкана, и смотреть на эту красоту можно было бесконечно. Лидка села на диван и провела рукой по гладкой спинке.

– Куда ж ты эту рухлядь поставишь, Аллусь? В новую квартиру? Вы специально так долго ее добивались, чтобы сделать из нее мебельный комиссионный?

– Рухлядь? Мам, неужели ты не видишь, какая это красота? Это же настоящая редкость! И в современной квартире будет прекрасно смотреться! Сейчас это модно! Севочка, ну скажи!

– Ой, ты мне не рассказывай! – Лидка и шанса не дала открыть Севке рот, знала, что он-то точно будет на Аллусиной стороне. – Редкость! Это редкости, которых сейчас на любой свалке куры не клюют! Сегодня от старья все избавляются, а ты, наоборот, вместо того, чтоб взять бесплатно, еще и деньги заплатила, и небось немалые! Снова у этой артистки купила? Она хочет современно и модно жить, вот тебе и втюхала эти обломки империи! А сама небось торшеры, раскладные столики да «Хельги» дома поставит на твои деньги и станет наслаждаться удобством и комфортом, вот где красота! – Лидка продолжала гладить поверхность спинки, словно извиняясь за сказанное.

– При чем тут «Хельга»? За этой стенкой надо год в очереди стоять! А это, ты только посмотри, история, ампир! Это же начало XIX века, первая четверть!

– Ну хорошо, первая четверть! А ты представляешь, сколько жоп с той четверти на этих стульях пересидело! Ты не брезгуешь? Тебе не стыдно перед людьми будет? Оно ж всё небось скрипит и шатается! Мы ж в очереди на стенку стоим! Как, ты себе представляешь, они вместе будут смотреться? А в этой старине ничего подобного для хранения не предусмотрено! А где посуду держать? Хрусталь? В стенке как красиво все, все эти застекленные отделения, как на витрине или даже в музее, ходи и любуйся!

Роберт уже давно отошел, и они с Катей залезли в кусты малины, чтобы добирать ее остатки, соревнуясь с черным спаниелем Бонькой, который крутился под ногами и объедал ягоды с нижних веток. Лезть в женские споры делом было неблагородным и неблагодарным, поэтому решено было переждать эту жаркую дискуссию под предлогом присмотра за ребенком.

Алена гордо и величественно обходила свое новое хозяйство, ласково трогая запылившуюся лаковую поверхность стульев. Кроме кресел, стульев и диванов, в гарнитур – на самом деле никакой это был не гарнитур, а так, сборная солянка из старого красного дерева – входило два круглых стола, огромное зеркало с пола до потолка, целое, без единого скола, и шкафчик для стекла или посуды – горка, как с ходу назвала его знающая Лидка. Столы были не просто столы, а «сороконожки». Из-под них действительно торчало немереное количество ног, сразу и не сосчитать. Когда полукруглые столешницы разъезжались на две части, из-под каждой половинки появлялись сороконожьи лапки, на которые надо было положить деревянные вставки. И чудо: аккуратненький круглый столик превращался в восьмиметровый столище для целой оравы гостей. Настоящий клад для малогабаритной квартиры! И не надо двери с петель снимать и на козлы класть, когда люди приходят. А так, разделил стол на два полукружья, поставил по стеночкам – и посреди комнаты ничего и не мешает, квадратные метры не сжирает! Только стол и зеркало Лидка – а бабушку теперь все, даже соседи, называли Лидкой – оценила довольно высоко.

– Вот это, я понимаю, стол! Были же мастера! Вот она, инженерная мысль! Я б сейчас же на нем знак качества поставила! Все для удобства хозяйки! Принял гостей, убрал и забыл, и не торчит у тебя стол колом посреди квартиры! Ты ж понимаешь, когда оно «да», я не говорю «нет»! Я тоже в этой жизни что-то да и понимаю! Теперь скажи мне, мать моя, сколько ты отдала за весь этот гарнитур?

– Мам, не намного дороже твоей любимой «Хельги», думаю. Там люди переезжали из старого дома на новую квартиру, а в новом, сама понимаешь, габариты другие, вот и отдали недорого.