Танец с огнем

Громоздкая карета Марии Габриэловны отъехала от особняка Бартеневых на Большой Дмитровке, когда уже совсем стемнело. Дневная жара спа?ла, и вольно раскинувшийся во сне город дышал ровно и спокойно. Темнота пахла нагретой, пошевеливающейся под легким ветерком листвой, лошадьми и почему-то глазурованными пряниками. Мария Габриэловна клевала носом и думала о том, что муж, наверное, волнуется ее задержкой и, как всегда, успокаивает себя работой, допоздна засиживаясь за большим чертежным столом при свете низко висящей лампы.

Ольга Андреевна, непривычно оживленная, с аппетитом доедала фрукты и принесенные горничной сласти, запивая все это холодным морсом и строя далеко идущие планы.

Полуживая оса сидела на наборном паркете у ножки козетки и медленно чистила помятые крылья. Завтра с рассветом прислуга откроет окна для проветривания, и тогда, если хватит сил, у нее будет шанс вылететь в сад и вернуться на чердак, где в круглом чешуйчатом гнезде уже много лет благополучно проживала ее осиная семья.

* * *

* * *

Шестилетние близнецы Анна и Борис (но все называют их детскими прозвищами – Атя и Ботя) сидят на подушках по обе стороны от кресла Камиллы Гвиечелли и бережно держат ее за руки. Близнецы вовсе не похожи между собой. Атя мелкая, гибкая, текучая. Небольшое лицо хочется назвать мордочкой. На нем – тонкие подвижные черты злой куницы. Ботя – основательный, хотя и невысокий, с плоскими большими ступнями и такими же короткопалыми ладошками. Двигается медленно, но непрерывно и достаточно точно. Как и у сестры, в его облике есть нечто зоологическое. Оба очень много едят – Атя быстро и жадно, кидаясь от одного к другому, но все как-то не впрок, всегда оставаясь едва ли не тощей, а Ботя – внимательно и степенно, не оставляя на тарелке ничего съедобного и тщательно обсасывая каждую косточку.

Шесть лет назад близнецы родились на Хитровском рынке от неизвестного отца. Их мать, солдатка, скончалась в ночь их рождения. Выжили младенцы только благодаря попечению Люши и Марыси и деньгам хитровского вора Гришки Черного. До четырех лет Атя и Ботя нищенствовали на папертях вместе с дедом Корнеем, и к замешательству, а то и ужасу обитателей Синих Ключей, сменив место жительства, отнюдь не растеряли до конца привычки, приобретенные ими на родном рынке. Оба ребенка были своеобразно, но весьма развиты, так как их попечитель – нищий пьяница Корней с самого начала много разговаривал с ними и уделял достаточно времени их воспитанию. При том Атя до сих пор подворовывала, Ботя забавно и изощренно сквернословил, и оба при малейшей возможности (например, в толчее ярмарки или свадьбы) возвращались к своей первой специальности – то есть сдергивали с голов шапки и шли просить милостыню, протяжно и жалостно завывая.

Сейчас оба внимательно слушают рассказ Камиши. Она рассказывает им про Венецию. Венецианцы в ее рассказах получаются самыми главными в мировой истории и выше других людей приблизительно на полторы головы. Атя представляет их темными ангелами в белых масках с шелковыми матовыми крыльями, а Боте мерещатся пустынные и бесконечные выщербленные лестницы, освещенные конусами света и спускающиеся куда-то под воду. Все это загадочно пересекается с сумрачным миром их младенчества – парной клоакой Хитровки, толстостенными арками и низкосводчатыми потолками старой Москвы.

– А в лагуне, между камней, в прозрачной воде живут маленькие крабики, – оборачиваясь к Боте и улыбаясь, говорит Камиша. – Они, как и ты, очень любят покушать. Едят же очень смешно – садятся за камушком, как за столом, растопыривают клешни-локотки и эдак деловито отправляют в усатый рот кусок за кусочком…

Атя рассеянно трется нежной щекой об исхудавшую кисть Камиллы и думает о чем-то своем – жизнь крабиков не занимает ее.

Ботя же, наоборот, слушает очень внимательно – с тех самых пор, как дед Корней носил близнецов в коробе на грибную добычу и пускал ползать в траве на лугу, мальчик – тщательный наблюдатель и исследователь жизни природы.

Увы! – насельников Синих Ключей его наклонности радовали ничуть не больше, чем неистребимое воровство Ати.

Ботя ловил бабочек и мух, отрывал им крылья и ноги, а потом пытался собрать и приставить все обратно, носил жуков и пауков в коробочках, часами наблюдал за земляными муравьями, насыпая к их ходам то сахар, то соль, то соду и следя за поведением насекомых. Как-то нашел мертвого скворца, вскрыл и аккуратно, на дощечке разложил все его внутренности. Камиша, когда увидела эту дощечку и поняла, что именно перед ней находится, упала в обморок, а когда очнулась, у нее от удара об пол открылось кровохарканье, которого до того уже месяцев пять как не случалось. Ботя, сообразив, что натворил, плакал навзрыд, стоял на коленях на горохе, который сам же себе и насыпал, целовал Камише ноги и руки, умолял о прощении и говорил, что больше никогда-никогда так делать не будет.

Добрая Камиша сразу поверила и простила мальчика, но уже через неделю Ботя распотрошил Камиллиными маникюрными ножничками большую прудовую улитку, а после ходил по усадьбе и, улыбаясь завороженной медленной улыбкой, рассказывал всем подряд (даже, жестами, глухонемой Агриппине), что внутри у большой улитки были вот такусенькие маленькие улиточки. Конюх Фрол слушал заинтересованно, ковыряя ноздрю темным пальцем, Груня попросилась поглядеть, как это выходит, служанки плевались, и в конце концов огородница Акулина знатно отходила мальчика веником, «чтобы дурь из головы-то повылезла».

Любовь Николаевна, которой, естественно, во всех подробностях докладывали о Ботиных «подвигах», даже решилась посоветоваться на эту тему с профессором Рождественским.

– Любовь Николаевна, но вы же знаете, я – отнюдь не специалист в воспитании детей…

– Юрий Данилович, когда-то вы моему отцу про меня самый верный прогноз дали, лучше, чем все другие светила, которые вроде бы на развитии детей стаю собак скушали. Потому не отпирайтесь понапрасну и скажите мне теперь как врач: во что ж это у Бориса в дальнейшем вырастет? Он что, извращенец какой-то? Почему он живое живым не чует? Не надо ли его уже теперь чем полечить или хотя бы выпороть как следует?

– Я по вашей просьбе говорил с мальчиком, и не вижу в нем вовсе никакой патологии. Он не извращенец. Он – естествоиспытатель. Хочет узнать, как все устроено. В кругу, где я сам рос и образовывался как личность, половина таких. И медицинское и биологическое образование обязательно включает в себя приготовление препаратов, в том числе и прижизненных. Еще грек Демокрит…

– Я вам верю, – медленно кивнула Люша. – И велю домашним Ботьку не трогать и не ругать. Но, пожалуй, это хорошо, что я сама образовывалась в другом кругу… А скажите, Юрий Данилович, Аркадий Арабажин, ваш ученик и из вашего, как я понимаю, круга… Впрочем, нет, не говорите ничего, это неважно… А то, что действительно важно, я сама…

– Как изволите, любезнейшая Любовь Николаевна, как изволите, – Юрий Данилович улыбнулся и притушил острый взгляд припухших глаз, почти скрывшихся в складках сероватой кожи.

Любовь Николаевна его улыбки не приняла и осталась серьезной.

* * *

– Аркадий, так вы все-таки поехали на этот бал? А ведь как, помнится, кочевряжились, получив приглашение: не поеду, не вижу себя в…, пустое времяпрепровождение… Ну, так рассказывайте немедля, чего же ждете?! Неужли не видите вы, как я в нетерпенье томлюсь…

Кисельно-розовое вечернее небо застыло над крышами, превращая кривую московскую улочку в лубочную картинку. Остро пахло пылью, тополями и ситным хлебом. Дверь трактира, возле которого стояли молодые люди, в размышлении – зайти или нет, то и дело открывалась, то впуская, то выпуская кого-то, и тогда из нее выплескивались новые запахи, горячие и вкусные, и россыпь голосов, смеха, фортепьянного дребезжанья – как подсолнечная шелуха.

– Лука, – с подозрением спросил Арабажин. – Как вы думаете, почему это в вашем нетерпении к моему рассказу мне видится нечто непристойное?

– Да потому, что вы, любезный Аркаша, всегда были ко мне предвзяты. Всегда-с! С того самого первого дня, когда мы с вами вместе боролись за народное дело на пресненских баррикадах…

Лука Евгеньевич Камарич – высокий, горбоносый человек с темной остроконечной бородкой, шутливо приобнял товарища. Арабажин, который вообще плохо переносил чужие прикосновения, осторожно высвободился.

Они действительно познакомились в трагическом декабре 1905 года, когда – геолог и медик – вместе изготовляли бомбы в лаборатории Прохоровской фабрики. Потом последовала случайная встреча в городе и опять же совместное участие в судьбе хитровской оборванки Люши, оказавшейся впоследствии Любовь Николаевной Осоргиной.

Камарич был балагур и весельчак и имел самые неожиданные знакомства в различных кругах московского общества. Арабажин почти всегда казался букой, чуть бравировал своей серьезностью и глядел на мир исподлобья – впрочем, лоб у него действительно был высокий и хорошего, ученого вида. Сын модистки и мужского портного, Камарич выглядел значительно аристократичнее своего кряжистого товарища, и вечно подшучивал над его хмуровато-серьезным отношением к миру.

Притом отношения молодых людей, которые временами казались весьма доверительными, так и не стали непринужденными – какое-то напряжение в них всегда чувствовалось. Может быть, причиной тому было то, что оба в соответствующих кругах числились партийными, но принадлежали к разным партиям. Камарич со студенческих лет состоял в партии социалистов-революционеров, примыкая к ее радикальному, террористическому крылу (впрочем, в последние годы его взгляды, кажется, несколько смягчились), а Аркадий был членом РСДРП.

– Что ж наша милейшая Любовь Николаевна? Хороша с наружности?

– Хороша, – буркнул Аркадий. – С прежним, как мы с вами ее на Хитровке видали, и сравнения нет. Такой, знаете ли, полный расцвет женской сущности. Даже хищноватый немного, представьте, в оранжереях бывают тропические цветы, с каким-то слегка извращенным, плотоядным почти избытком красок, форм, запахов. Притом они остаются именно цветами, естественными созданиями природы… Я бы, как медик, с рождением ребенка это связал, беременность запускает физиологический механизм, ну и конечно полноценное питание, свежий воздух…

– Арабажин, да подите вы со своей физиологией! – с досадой махнул рукой Камарич. – Счастлива она? Что муж?

– Мужа ее я не видел. Он в отъезде, где-то за границей. Не сказать, чтоб Любовь Николаевна заметно по нему скучала… Она в делах, светских и хозяйственных, вокруг нее множество людей, и новая женская красота ее, конечно, не остается в округе незамеченной…

– Ах, как я все это обож-жаю! – воскликнул, сплетя пальцы, Камарич. – Кому нравятся анемичные девственницы? Никогда не мог понять! Вот эта вот круговерть вокруг молодой красивой женщины, пусть замужней и даже с ребенком – недоверие и колочение сердец, игра, легкий привкус собачьей свадьбы на губах, сверкающие глаза, раздутые ноздри, топорщенье шерсти на загривках… Ну почему меня не пригласили?!.. Что ж, любезный Аркаша, но вы-то, конечно, воспользовались случаем и своим правом, как старый друг, спаситель и прочее? Приударили как следует за нашей Люшей?

Аркадий неприязненно скривился.

– Тьфу на вас, Лука! Что вы несете! Упрекаете меня в увлечении физиологией, а сами…

– Так мы же все звери, Аркадий Андреевич, вы разве не знали? – рассмеялся Лука. – Слегка позолоченные цивилизацией, как купола наших церквей, а под сусалом-то – что? Легко догадаться, коли на нашу жизнь взглянуть, глаз не щуря… Но что ж – вы и Люша? Она, я помню отчетливо, еще и прежде, девчонкой, как-то на вас реагировала…

– Увольте, Лука! – Аркадий вскинул руки в то ли угрожающем, то ли защитном жесте. – Я не готов совершенно принимать участие в столь красочно описанных вами зоологических удовольствиях…

– Господи, ну как вы, право, серьезно все воспринимаете. Не обязательно же альковные приключения, сердечную радость ведь может доставить и дружба, только слегка окрашенная эросом. Тем более с такой неординарной личностью, как Любовь Николаевна…

– Дело в том, Лука, что я слишком просто устроен для всех этих современных интеллигентских штучек. Я холостой молодой мужчина и дружить с замужней красивой женщиной, коли она мне не родственница, не могу. Пускай другие с ней дружат, если им желательно. А все прочие варианты я воспринимаю однозначно, как разврат.

– Экий вы строгий, Аркадий Андреич…

– Да уж такой вышел!

– Не кипятитесь, Арабажин, мне ведь действительно про бал и Люшу интересно, – примирительно сказал Лука. – И я вовсе вас злить и даже провоцировать не намеревался. Просто у меня характер такой…

– Тоже мне, провокатор нашелся… – остывая, проворчал Аркадий. По природе своей он был упрям, но неагрессивен и любые извинения всегда, с раннего детства, принимал, предпочитая их ссоре и драке. – Ладно уж, зная ваш интерес, расскажу про бал. Итальянская семья дядюшки Лео, надо признать, там изрядно постаралась…

Аркадий рассказывал так же, как делал и все прочее – неторопливо и обстоятельно. И в общем-то, раз начав говорить и следуя своему собственному плану рассказа, он уже почти не обращал внимания на собеседника. А зря. После его последней, перед началом рассказа реплики явная заинтересованность Камарича вдруг странным образом куда-то пропала. Он нервно кусал губы, слушал невнимательно и глядел в сторону. Какая-то вдруг возникшая мысль явно не давала ему покоя.

* * *

В Калуге над торговой площадью – облака, галки и колокольный звон, тугими волнами плывущий от Троицкого собора. Гостиные ряды – как пряничный терем в ярких сахарных завитушках. Кругом толпится праздный и деловой народ. Здесь продают разноцветные яблоки, поросят, всякую домашнюю всячину, и со старым шарманщиком выступают акробаты, мальчик и девочка – гибкие, худые, с шелушащимися острыми локтями и золотухой под волосами.

Люша внимательно смотрит на прыгающих и гнущихся под заунывный напев шарманки детей. Степан стоит рядом, охраняет корзину с покупками от рыночных воришек и вертит палочкой в зубе.

– Люш, ну пошли, что ль? Чего тут глядеть-то?