Земля королевы Мод

* * *

В пятнадцатиметровой комнате у входа обитает Леша, которого все в квартире называют Браток. Леша – коренной и потомственный лиговский житель. Однажды в кухне, когда его после огромной порции картошки с тушенкой потянуло на философию, он сказал мне, сидя перед пустой тарелкой и глядя в крашеную зеленой краской стену невидящими глазами:

– А вот знаете, Анжелика Андреевна, я тут подумал: какая судьба-злодейка! Те, с кем я на улице вырос, те, кто меня мальком в рюмочной по головке гладил, когда меня папаша погулять водил, – где они? Кто в тюряге оказался, кто от водки сдох, кого пристрелили в недавнюю пору… А я – вот, живу… В чем же мне задача отмеряна?

Я, как могла, выразила сочувствие и искреннее восхищение глубиной Лешиных размышлений, которое он, кажется, принял за издевательство.

Лет Леше около тридцати. Более десяти лет назад жгучее желание уйти из многодетной семьи потомственных пропойц-пролетариев толкнуло его в объятия какой-то криминальной группировки, которых в те годы развелось видимо-невидимо. Обладая, как и все дети улицы, незаурядной способностью к мимикрии, он быстро приобрел вид заправского, какого-то даже слегка карикатурного братка (отсюда и кличка). Носил соответствующие цепи, пиджаки, прически и выражение лица. В «профессиональной» деятельности всегда был, как я понимаю, исполнителен и молчалив, казался тупым, но далеко не был им. Почти не пил, занимался бодибилдингом в подвальном тренажерном зале. Полученные деньги не пропивал и не прогуливал, как большинство низовых братков. Напротив, несколько раз, посоветовавшись с кем-то компетентным, удачно сыграл на банковских вкладах, инфляции, дефолте и т.д. Купил и обставил свою теперешнюю комнату, приобрел дорогую электронику и бытовую технику. Купил компьютер, на котором ежевечерне, с угрюмым постоянством давил и расстреливал каких-то в меру отвратительных монстров. Постоянных связей с женщинами избегал, так как не умел никому доверять, довольствовался случайными встречами. Ни с кем из «коллег» накоротке не сходился. Все эти годы Лешей двигала вполне лермонтовская «одна, но пламенная страсть» – вырваться из заплесневелого угара мира своего детства. Когда это, наконец, произошло (во всяком случае, с материальной стороны. О «духовной» стороне бытия в присутствии Братка никто никогда не упоминал, и потому он просто не подозревал о ее существовании) , он сумрачно огляделся по сторонам и, как и Мцыри, понял, что не знает, что делать дальше.

На этом месте его нерядовые усилия были вознаграждены судьбой или случаем, и Леше попросту повезло. Один из средних криминальных авторитетов, с годами легализовавшийся в почти законопослушного бизнесмена от торговли электроникой, случайно повстречал знакомого ему Братка в тренажерном зале и пригласил его к себе на службу, уже вполне официальную, с применением трудовой книжки. Леша тут же согласился. Нынешние служебные обязанности Братка в фирме благодетеля никому не известны, и он, как легко догадаться, о них не распространяется. Можно предположить, что это что-то на грани закона, так как никакой специальности, кроме специальности боевика, Леша так и не приобрел.

Внешность Леши такова, что незнакомому человеку не захочется входить с ним в один лифт или подворотню. Иногда кажется, что Кинг-Конга моделировали с учетом кого-то из лешиных родственников. Где-то процентов на восемьдесят это (даже искусственно наращенные мышцы и вечно угрюмое выражение лица ) – защитная маска. Все та же мимикрия. Биологический закон приспособления. Доказательством тому – случай с сестрой.

Несколько лет Леша копил деньги на отдельную квартиру. Степенно и с удовольствием обсуждал будущую покупку с Дашкой и Фросей. Хотел обязательно купить в новом доме, чтобы не было «плохого биополя». Кто ему про это «биополе» наболтал, бог весть. А может – сам в детстве навидался. Уже купил по случаю розовую раковину и такой же унитаз и хранил их у себя в комнате, что выглядело странно (на унитазе стоял видеомагнитофон, а в раковину Леша складывал грязную посуду, прежде чем унести ее на кухню). В это время младшая сестра Братка, оставшаяся в семье, забеременела от какого-то случайного кавалера, отказалась делать аборт и в восемнадцать лет посредством кесарева сечения родила здоровую дочку весом почти четыре кило. Девушка позвонила Братку из роддома и попросила принести к выписке хотя бы одеяло, так как никто из родных ее ни разу не навестил и, кажется, даже не понял, куда, собственно, она подевалась (телефон в квартире лешиных родных давно отключили за неуплату).

Леша чин-чином встретил сестру из роддома (Дашка помогла ему приобрести все необходимое для младенца), а потом купил ей квартиру на Гражданке (двадцать минут на трамвае от станции Пискаревка), нанял няню для ребенка и оплатил курсы парикмахеров для молодой мамы. На это ушли все накопленные им деньги. Сестра плакала и целовала Леше руки. Браток нешуточно привязался к племяннице и ездил на Гражданку два раза в неделю с подарками и тортом. Возвращался с улыбкой, гладил по голове подвернувшуюся Киру, совал конфеты Машке. В эти минуты становился похож на обыкновенного счастливого человека. Дочка сестры, начиная говорить, звала его «папа Лёка». Сестра работала парикмахершей в салоне, в пятнадцати минутах ходьбы от дома, и от сытой и спокойной жизни здорово похорошела. Потом у нее, как и следовало ожидать, завелся постоянный кавалер, рабочий какого-то авиационного завода, который сказал: «Я на тебе женюсь, несмотря на ребенка, только пусть он (Леша) больше не приходит.» Сестра опять плакала и опять целовала брату руки.

Леша перестал ездить на Гражданский проспект. «Тварь неблагодарная!» – вынесла вердикт наша коммуналка. «Каждому своей судьбы хочется,» – то ли возразил, то ли согласился Браток.

* * *

В полутемной комнате рядом с ванной живет Дашка. Окно ее комнаты выходит на глухую стену дома напротив. Кирпичная, облупившаяся стена очень живописна, в каком-то старо-французском стиле, и в ней есть всего одно окно, расположенное чуть-чуть пониже Дашкиного. Вечером оно красиво освещено и напоминает экран большого и дорогого телевизора. Это окно кухни такой же коммуналки, как у нас. На нем нет даже занавесок, и много лет по вечерам Дашка, присев у своего окна и подперев скулу ладонью, смотрит немой сериал разворачивающихся в той квартире страстей. Все безымянные (Дашка про себя, конечно, дала им имена) персонажи многолетнего действа давно стали ей как родные. Когда там, в окне, что-то идет сильно не так, Дашка плачет от переживаний и долго не может заснуть.

Дашке лет двадцать пять-двадцать шесть, но выглядит она старше, хотя не пьет совершенно и ведет вполне умеренный образ жизни. Она работает продавщицей на вещевом рынке, находится на открытом воздухе и в жару и в мороз, и потому лицо у нее всегда обветренное, а тугие щеки слегка шелушатся. Никакие кремы не помогают. Дашка крупная, с большой грудью и толстыми коленями, хозяйственная и положительная. Раньше жила в той же комнате вместе с бабушкой, которая ее и воспитала. Пять лет назад бабушка умерла. Дашка закончила одиннадцать классов, но дальше учиться ничему не захотела. Любит печь пироги и вышивает крестиком. Ей давно пора завести семью, но на дискотеки она никогда не ходила, на рынке и на улице знакомиться не умеет, а собственный круг общения у нее крайне узок. Точнее, он (круг) состоит всего из двух персонажей, каждый из которых достоин отдельного упоминания.

Первый персонаж – это Дашкин любовник, который посещает ее по средам во второй половине дня. Любовника зовут Виктор Николаевич, ему лет 38-40, он лысоват, худощав, с умным, пыльным и усталым лицом, похожим на пожелтевшую «литературную газету» середины восьмидесятых. Виктор Николаевич работает в какой-то конторе или в каком-то институте инженером, имеет семью и двоих детей. К его приходу Дашка надевает вышитую ей самой кофточку, брюки в обтяжку и печет пироги трех видов. Чтобы красиво накрыть на стол, берет у Фроси хрустальные бокалы, изящный графинчик для водки, плоские тарелки китайского фарфора и хрустальную же вазу (Виктор Николаевич всегда приносит цветы и иногда – по праздникам – бутылку красного вина). Виктор Николаевич приходит к половине шестого, никогда не опаздывает и всегда предварительно звонит с работы приблизительно в половине пятого, чтобы уточнить, все ли в порядке. Чтобы иметь в среду выходной, Дашке уже много лет приходится работать по воскресеньям. Под водку и пироги Виктор Николаевич много говорит «об умном». Дашка, которая не читает практически ничего, кроме любовных романов в мягкой обложке, слушает, раскрыв рот. Ночевать он никогда не остается и уходит где-то в половине двенадцатого, чтобы успеть на метро. Перед уходом звонит из коридора домой и коротко предупреждает: «Все в порядке, еду».

Фрося из-за старческой бессонницы не спит допоздна, смотрит телевизор. Дашка относит к ней в комнату посуду и смотрит из фросиной комнаты, как ее любовник быстро идет по пустому Лиговскому проспекту. На лице ее блуждает мечтательная улыбка. Он никогда не оборачивается.

Второй персонаж – школьная дашкина подруга, Любочка. Маленькая, изящная как фарфоровая статуэтка, с огромными фиалковыми (цветные контактные линзы) глазами. Посыпает выбеленные перекисью волосы какой-то золотой присыпкой и сверху поливает лаком. Один раз в темном коридоре нашей квартиры, в отраженном из окошка туалета свете я приняла ее за привидение. Любочка закончила Балетное училище, но стать большой (или хоть какой-нибудь) артисткой у нее не получилось. Поэтому теперь она работает: тренером в фитнес-клубе и в каком-то кабаке танцовщицей со стриптизом. У Любочки есть муж и четырехлетний сын. Мужа я никогда не видела, и о том, что он думает по поводу заработков жены, могу только догадываться. Сын очень миловиден и одет как картинка. Любочка очень любит показывать его фотографии, но в целом к нему (и вообще к детям) безразлична. На наших квартирных детей, когда они попадаются ей под ноги, смотрит с брезгливым недоумением.

Номер Любочка-Дашка целиком построен на контрастах. Любочка приходит к Дашке хвастаться своей ухоженностью, устроенностью, красотой, наличием мужа, ребенка, заработанными деньгами и т.д. Качество всего вышеперечисленного вызывает у неглупой от природы Любочки обоснованные сомнения, и толстоватая, неуклюжая, обветренная Дашка нужна ей для самоутверждения, самолюбования, самоуспокоения и т.д. Тем более, что Дашка охотно и вслух удивляется, восхищается, завидует… В последнее время древнейшая профессия ( а именно оттуда происходят ее основные заработки) постепенно накладывает на Любочку свой отпечаток, и ее внешность, макияж и наряды становятся все более вульгарными и далекими от чувства меры. Не знаю, замечает ли это Дашка, но подруге она, естественно, никогда ничего не скажет.

В Любочке нет ничего от Сони Мармеладовой. Отношения с мужчинами для нее – цель и смысл жизни. Складывается впечатление, что ей хочется «дружить» со всеми встреченными персонажами мужского пола. Любая завязавшаяся «дружба» быстро оканчивается в постели. Кажется, она спала даже с афганцем Семеном, а уж с Братком-Лешей – наверняка. Молодых женщин Любочка не терпеть не может, так как все они потенциальные конкурентки. Я думаю, что, кроме Дашки (которая кажется ей «безопасной»), у Любочки тоже нет других подруг.

Бедная Дашка искренне полагает, что и Любочка, и Виктор Николаевич к ней «снисходят», и она должна быть им по гроб жизни за то благодарна. И Виктор Николаевич, и, особенно, Любочка каждый по-своему поддерживают это ее убеждение. Однажды я предприняла попытку объяснить ей действительное положение дел. Встретила вежливый, но крайне жесткий отпор. С тех пор попыток не повторяла. Кто я такая, чтобы судить? В конце концов, каждый живет так, как ему нравится…

* * *

В последней, восьмой, самой маленькой комнате нашей квартиры проживает Аркадий. Вполне живые и здоровые родные Аркадия (кажется, это были отец и сестра с ее вторым мужем и сыном от первого брака – но я бы не поручилась за точность) избавились от него уже много лет назад, выменяв ему комнату в коммуналке. Диагноз Аркадия – вялотекущая шизофрения. Вне обострения Аркадий – человек безвредный, спокойный, услужливый, разве, может быть, немного занудный. Серьезных обострений у него бывает немного – приблизительно раз в два года. Прописанные ему таблетки Аркадий принимает регулярно, в соответствии с красиво разрисованным режимом дня, который был когда-то составлен в психушке под руководством психиатра-арттерапевта и теперь висит в комнате на стене. В этом же режиме дня значатся обливания холодной водой, зарядка и часовая прогулка перед сном. Рядом с режимом дня висят плакаты, сляпанные приятелями Аркадия, которые иногда ночуют у него в комнате:

«Если видишь в стенке люк, не пугайся – это глюк!» «Встречай. Поехала. Твоя крыша.» и т.д., в том же духе. Считается, что шизофреники обычно замыкаются в себе, но у Аркадия на удивление много приятелей. Нормальных среди них почти нет. Алкоголиков, как ни странно, тоже. Наркоманов Аркадий уважает, видит в них следующую ступень эволюции по сравнению с психами и пьяницами. Сам он, впрочем, наркотики никогда не употреблял, так как психиатр внятно объяснил ему, что вместе с принимаемыми Аркадием таблетками любые наркотики означают немедленную потерю остатков рассудка и физическую смерть. Особенно Аркадию почему-то нравятся кокаинисты. Браток Леша успешно регулирует эту ситуацию и не дает ей перейти некую критическую границу. Аркадий, да и его периодически выдворяемые из квартиры гости, на Лешу практически не обижаются. Наталья боится за дочь и говорит, что если бы ей удалось достать достаточное количество стрихнина или мышьяка, то Аркадия и его «притон» она извела бы в нашей квартире в первую очередь и ни малейших угрызений совести не почувствовала. Аркадий знает об испытываемых Натальей чувствах, ощущает какую-то свою вину и старается ей услужить больше, чем остальным. Наталья шарахается от него, как от прокаженного.

Несмотря на болезнь, большую часть времени, которую Аркадий проводит «на свободе», он где-нибудь работает. Некоторые места его трудоустройства просто поразительны. Так, последнее время он работает в детском психоневрологическом интернате воспитателем или еще кем-то в этом роде. Кто его принял? Каким образом? На каких основаниях? Нет ответа…

Впрочем, воспитанники его, похоже, любят и даже жалеют. Во всяком случае, кто-то из девочек регулярно пришивает ему оторвавшиеся пуговицы и чистит пиджак. Он, насколько может, платит воспитанникам взаимностью. Когда-то в юности Аркадий играл на гитаре и теперь из своего собственного почина организовал в интернате вокально-инструментальный ансамбль. Если судить по его словам, умственно отсталые дети делают большие успехи и просто преображаются на глазах под воздействием музыки. А почему бы и нет? Арттерапия сейчас и вообще популярна…

Но вообще-то, конечно, дичь полная!… Республика «Шкид» двадцать первого века… «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски…» Интересно, когда он очередной раз загремит в больницу с обострением, его потом возьмут на работу обратно? Из психушки – в интернат, к больным детям? Хотя, может быть, во всем этом есть какая-то высшая правда, которую мне не дано разгадать…

* * *

Кроме упомянутых восьми комнат и кухни, в нашей квартире имеются еще две заваленных многолетним хламом кладовки и множество всяких коридорчиков и тупичков. Площадь туалета – шесть квадратных метров. Ванной – восемь. Между собой они связаны высокой, кажется дубовой, дверью с полукруглым окном наверху. Иногда Аркадий, забывшись, принимает в санузле гостей. Как-то раз они развели там костер. Наталья визжала, как зарезанная, и вызвала пожарную команду, милицию и скорую помощь одновременно. Когда Аркадия выпустили из больницы (это произошло уже через три дня, так как его психическое состояние в тот момент было вполне адекватным), он долго извинялся и оттирал с порошком плитку и стены. Однако, Кирилл подхватил идею, и теперь разводит маленькие костерки регулярно. Однажды, когда семья Кривцовых еще жила в двух маленьких комнатках, в ванной на матрасе две недели спала огромная старуха – Зоина деревенская родня, прибывшая в гости. Старуха оглушительно храпела и не хотела мешать спать деткам. В половине пятого утра она просыпалась (утренняя дойка), приводила себя в порядок, скатывала полосатый матрац, ставила его в угол за стиральную машину и три часа, до общего подъема невозмутимо пила чай в кухне, наливая его на блюдце и закусывая сахаром-рафинадом.

На пике архитектурного абсурда посередине коридора в нашей квартире имеются две ступеньки, на которых раз в два-три дня обязательно кто-нибудь серьезно падает и что-нибудь себе разбивает. Исходя из ступенек, получается, что моя комната и кухня расположены приблизительно на тридцать сантиметров выше над уровнем моря, чем фросина и дашкина комнаты. В чем смысл и как это устроено?

Прошу понять меня правильно: я вовсе не пыталась написать карикатуру. Напротив, тщательно удаляла из описания все лишние эмоции. Весь фокус в том, что данный паноптикум является абсолютно НОРМАЛЬНЫМ для лиговского бытия.

Два моих высших образования на этом фоне выглядят вполне комично. Единственным человеком в квартале, у которого они вызывают уважение, является участковый милиционер. Когда он появляется у нас в квартире (а это, учитывая нравы насельников, происходит регулярно), ко мне он всегда обращается «на вы» и в первую очередь. Обычная форма обращения: «Вот вы мне, как здешняя интеллихенция, проясните доподлинно обстановку…»

Итак, декорации расставлены по местам, начинается действие…

Глава 2. Убийство

– Что вы можете сказать о семье потерпевшего? – спросил меня молодой милиционер после обычного обращения присутствовавшего здесь же участкового к «интеллихенции» и беглой демонстрации каких-то невразумительных удостоверений.

Удостоверения я особенно рассматривать не стала, резонно полагая, что в присутствии хорошо знакомого мне участкового все остальные милиционеры тоже – настоящие.

– Обыкновенная, на лиговский манер счастливая семья, – ответила я. – Трое детей.

– У нас вот тут есть сведения, – милиционер заглянул в какие-то бумаги. – Что Федор Кривцов с женою постоянно скандалили. Он пил и рукоприкладствовал. За прошедшие три года четыре раза вызывали милицию. Два раза – она, один раз соседи, и один раз… – милиционер запнулся.

– Ну да, и один раз – сам Федор, – подтвердила я и пояснила. – Это когда она его фросиным утюгом по плечу… Кажется, Зоя тогда нашла какую-то заначку Федора, но не отдала и не разбила об его голову, как обычно, а выпила сама. Потом велела ему уходить насовсем, передвинула к двери антикварный комод, который им от Фроси достался, и забаррикадировалась в комнате вместе с детьми. Мы ее пытались уговорить, и он ждал, когда она опамятуется, но старшие дети все вопили в окно и звали на помощь (они Зою совершенно не боятся ни трезвую, ни пьяную – это у них игра такая была) … Но Федор тогда сам мало что соображал, поэтому испугался, пошел на улицу и вызвал милицию из автомата…

– А вы говорите – счастливая семья, – брезгливо поморщился один из милиционеров, похожий на эсэсовца из советских фильмов. Его арийское лицо состояло из равносторонних треугольников. С двух из них смотрели бледно-зеленые глаза. – Чем так жить…

Я взглянула на него повнимательнее, он открыто встретил мой взгляд и даже, кажется, выпятил подбородок.

– Вы, наверное, любите восточно-европейских овчарок, – предположила я. – Таких сильных, здоровых, с черной спиной и рыжими подпалинами…

– Да! Конечно! – он не ожидал подвоха и сразу согласился. – А… откуда вы знаете?

…

– Странные они какие-то нынче, вроде как правильные, но нечеловеческие, – пожаловался мне немолодой участковый после того, как милиционеры отправились опрашивать Фросю и Наталью. – Этот вот, у которого вы про овчарок-то спрашивали… Вроде он жену-то Федора утешить хотел, а что сказал?

– Что же? – спросила я.

– Да вы не убивайтесь, говорит, Зоя Александровна, так-то уж по мужу. Ведь был он, по вашим же и других рассказам, пьяница и вообще пропащий человек. Ни вам поддержка, ни детям отец. Все равно помер бы скоро от цирроза и алкогольной деградации… Так на так и вышло… А вы, Зоя Александровна, теперь, после его смерти, хоть голову поднимете, от побоев и скандалов избавитесь, за детей возьметесь, чтобы они по той же дорожке не пошли… И вообще, может, еще свою личную жизнь устроите…

– Да уж, утешил… – согласилась я.

– Отчего так? – спросил участковый. – Вы, как интеллихенция, объяснить можете?

– Вряд ли, – я пожала плечами. – У вас семья есть?

– Да, конечно, – кивнул милиционер. – Без году тридцать лет с супругой прожили, двух дочерей вырастили, замуж выдали…

– Проблемы были?