Красная тетрадь

– Ипполит Михайлович вчерась прибыл, – сказала Надя так, как будто бы сестра могла как-нибудь не заметить ее мужа, со вчерашнего дня остановившегося в доме Златовратских.

– Зачем же, он тебе сказал? – спросила Любочка. – Навестить нас, как он заявил? Это не в его обычае, ему до нас и дела нет. Неужто по тебе соскучился? Или почуял что…

– Не говори ерунды! – отрезала Надя. – У него здесь какие-то свои, политические дела, он мне толком не объяснил пока…

– Какие ж у нас в Егорьевске политические дела?! – искренне изумилась Любочка. – У нас же, как Ипполит Михайлович съехал, так и ссыльных не осталось, если Веревкина не считать…

– Отчего же не считать?

– Да ну его! – Любочка махнула рукой с великолепно отрепетированным презрением. – Бирюк, еще почище твоего Коронина. Сидит один в немытой избе и пишет историю Тобольского централа. Для будущих поколений… Дурак! Нет, ну вот хоть ты мне скажи, Надя, – вдруг загорячилась Любочка. – Ну вот какое мне дело до будущих поколений, если меня самой там уже не будет и я ничего не увижу? А?

Надя задумалась, потом нерешительно предположила:

– Может быть, это оттого, что там будут твои дети жить? Внуки, правнуки?

– Мои-то будут, – усмехнулась Любочка. – Да им самим разбираться придется. А вот внуки Веревкина, о которых он, по-твоему, радеет… Трудно представить…

– Да уж… – Надя сама не удержалась от улыбки и продолжила, вспомнив. – Так вот же, кроме Веревкина, ты забыла, еще один на поселение приехал – Гавриил Кириллович, кажется? Может, у Ипполита к нему дело?

– Да, Давыдов, я его у Каденьки видала, – согласилась Любочка. – Нормальный, вроде бы, человек, хоть и ссыльный, говорит, шутит, улыбается… Позабыла, верно, но тому удивляться нельзя, потому что ты со своей новостью этого Гавриила Давыдова и все прочее перебила…

– Я?

– А то? И не делай, пожалуйста, такое лицо, будто не понимаешь! Я Измайлова имею в виду, которого ты в тайге подобрала…

– Ну и как он тебе? – независимо поинтересовалась Надя.

– Андрей Андреевич? Он… он, славный, наверное, человек, но…

Любочка задумалась, формулируя, и по привычке задвигала, зажевала маленькой губкой, как делают степные сурки-байбаки. Когда-то давно Иван Гордеев купил на ярмарке такого зверька – толстенького и потешного – на забаву своим детям, Пете и Маше. Почти взрослому Пете он быстро надоел, а Маша еще долго возилась с ним, заворачивала в пеленки и укладывала спать в специально слаженную Мефодием маленькую кроватку. Наде тоже очень хотелось такого зверька, и она, пересилив себя, даже просила отца. Левонтий Макарович поднял тонкий палец и сказал дочери: «Звери лесные или степные должны жить в соответственных им местах, то есть в природных изначальных условиях». Маленькая Надя из этого высказывания поняла одно – жирненького сурка с теплой песочной шкуркой у нее никогда не будет…

«Надо спросить у Маши, что с ним потом стало, она уж большая была, должно, помнит,» – подумала Надя, а Любочка, наконец, разродилась определением.

– Твой Измайлов славный, но какой-то неэффектный!

Надя неожиданно разозлилась. В сущности, оценкам сестры, которая с самого раннего детства чутко и ревниво приглядывалась к миру, она доверяла едва ли не более, чем своим, зная за собой известную ограниченность взгляда. И в данном случае возразить ей было нечего. Но к чему это?! Что с этим делать? Да, Измайлов действительно неэффектен. Вот старший Гордеев был эффектен, не отнять, особенно когда напьется, нальется дурной кровью и примется реветь, ровно медведь в тайге. Митя Опалинский в молодости был эффектен, это нынче его пылью присыпало, да и Матвей Александрович тоже – раз взглянешь, после в кошмарах проснешься. В Андрее этого нет, все верно. Случайно взглянешь, отвернешься и не вспомнишь после. Неэффектен! А как он двое суток по холодной тайге полз, истекая кровью, как через адову, непереносимую боль ей улыбался и шептал: «Не бойся, Наденька, не бойся, милая, делай, что надо…» Это как?!

Надя фыркнула и вышла, ничего более не сказав. Любочка презрительно усмехнулась ей вслед. Что с сестры возьмешь? Дикарка, простушка, даже замужество никуда ее не продвинуло. Невзрачный Измайлов, подобранный в тайге и удачно излеченный ее изуродованными грязной работой, но сильными и умелыми руками (очевидные достоинства сестры Любочка вполне признавала), вполне годится для ее героя. Исполать ей. Каждый сверчок знай свой шесток. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним». Любочка с удовольствием взглянула на свои беленькие, изящные ручки с продолговатыми розовыми ноготками, мило улыбнулась своему отражению в зеркале и почти искренне пожелала сестре хорошо провести оставшееся до отъезда в Екатеринбург время.

Глава 7

В которой Вера Михайлова пишет письмо бывшей хозяйке и вспоминает о прошлом

1891 год от Р. Х., октября 5 числа, г. Егорьевск, Ишимского уезда, Тобольской губернии

Здравствуйте, любезная и дорогая Софья Павловна!

Пишет к вам известная вам Вера Михайлова, ваша бывшая горничная и должница во всем счастии и благополучии моей жизни. Во первых строках спешу сообщить, что здоровье мое и деток, слава Господу, хорошее. Матюша и Соня веселы, резвы и делают соответственно их возрасту изрядные успехи в науках. Матюша уже может по складам читать детские книжки, пишет печатными буквами записки, считает хотя и с ошибками, но споро. Подбирается уже к делению и умножению, и иногда верно. Соня же еще с прошлого года читает бегло и жадна до книг, даже таких, которые ее поре вроде бы не по ранжиру. По вечерам Матюша уж давно уснул, а она зажжет в головах свечу, и все разбирает чего-то. Я, однако, ей не препятствую, памятуя собственную неуемную тягу к просвещению, каковая вместе с вашим радением и привела меня к нынешнему завидному, по изначальному чину, положению. Правильно ли я поступаю, касательно Сони, на ваш взгляд? Аглая Левонтьевна и Каденька меня за то корят, говорят, что дети мои почти не играют, и от переучивания у них может мозговая горячка случиться. Правда ли это? Я сама склонна полагать, что нет, так как ведь не насилием ей дадено, а только по ее собственному хотению и стремлению. При том арифметика дается Соне куда хуже Матюши, и даже в пределах десятка она пользуется пальцами для вспоможения расчетов. Но я о том не печалюсь, и жду срока, так как сама научилась считать на пятнадцатом году, а читать и писать так и вовсе к двадцати.

Марфа Парфеновна по-прежнему захаживает к нам регулярно, и передает вам, Софья Павловна, любезный привет. А также Аглая Левонтьевна, Надежда Левонтьевна, Любовь Левонтьевна и мать их Каденька часто вас поминают и просят передать свою сердечную приязнь, как стану вам писать. Вот, передаю с удовольствием. Надежда Левонтьевна нынче в Егорьевске и уж попала в переплет. С ваших еще времен увлекаясь наукой врачевания, ходит она каждый год по весне и осени в тайгу, собирать какие-то потребные ее делу снадобья. В этом году обернулось такоже, но вот оказия – опять ехал на прииски инженер и опять на повозку разбойники напали. Инженера ранили тяжко, но он как-то от них уполз, и Наденька его как раз в тайге и подобрала и выходила. Она по обычаю молчит и толком не рассказывает, но были там какие-то ужасы вроде вырезывания пули ножом из живого человека и тому подобное. Зовут инженера Андрей Андреевич, а фамилия его – Измайлов. Я-то его еще в глаза не видала (да и чего ему ко мне являться, коли он к Опалинским нанялся), но Наденька после всей этой истории ходит и глядит как-то так, что мне за Ипполита Михайловича тревожно.

Вы в прошлом письме об господине Златовратском спрашивали. Иронии, явно в ваших словах присутствующей, я, каюсь, по глупости своей крестьянской не поняла, но отвечаю: занятия мои с Левонтием Макаровичем все продолжаются. Мне оно уж скорее в маету, но он, кажется, привык и ждет, а я обидеть человека, который столько мне всего открыл, пока не решаюсь. Из латыни я теперь знаю чуть менее его, да только интерес ко всей этой исторической ветоши во мне поугас. Годы, должно быть, да и самой теперешней жизни для интересу довольно.

Передают вам также привет Илья, Роза и Самсон трактирщики. Дела их идут на процветание, Илья еще два года назад открыл новый трактир (не помню, писала ль вам), а теперь еще и гостиницу и мангазею во флигелях. Теперь у нас в Егорьевске, стало быть, два трактира: «Луизиана» и «Калифорния». В мангазее заправляют Варвара, младшая дочь Алеши, и Потапова Татьяна, бывшая невеста Пети, которая так замуж и не вышла. Хоть и появился еще один трактир, но Роза с Самсоном на прибыль не жалуются, стали еще толще и печалуются только об одном: Илья не хочет жениться, и в новом трактире нет хозяйки, только прислуга, а это – дело ль? О том годе Роза уж пыталась хитростью дело обернуть. Для старенького скрипача Якова, который еще с вашей поры в Егорьевске прижился и в Сорокино возвращаться не стал, привезла из той семьи молоденькую его правнучку – Рахиль, черноглазую и носатенькую, якобы за дедушкой ухаживать. Яков после открытия «Калифорнии» перебрался за Ильей туда, и посейчас иногда играет по вечерам на скрипке на радость мастеровым и проезжим людям. Рахиль, само собой, при дедушке, и Розин расчет понятен. Да не тут-то было. Илья, как вы помните, ко всем без разбору ласков и мягок, но только желательного оборота события не получили, и бедная девочка Рахиль, отчаявшись в своей привлекательности (да еще и Роза на нее, должно быть, давила), даже пыталась от горя спичками травиться. От греха подальше Рахиль вернули в Сорокино, а Илья так холостым и живет, и все время и силы отдает расширению дела, проявляя в том недюжинную сноровку. Для начала он проехал по тракту едва ли не от Екатеринбурга до Тобольска и раздал взятки служащим почтовых станций, всего лишь за то, что они в разговорах с постояльцами, как бы между прочим, будут упоминать, что вот, дескать, в городке Егорьевске есть очень приличное и чистенькое заведение для проезжающих… На тракте он на трех верстах в обе стороны поставил огромные деревянные щиты, на которых сверху огромными буквами из жести прибито «Калифорния», а ниже написано и даже нарисовано (в том ему Варвара помогла) про комнаты, выпивку, горячую еду и даже музыкальные вечера. Оживление от такого новшества заметно сразу, и нынче комнаты для гостей в обоих трактирах почти никогда не пустуют. В мангазее, кроме обычного ассортимента, Варвара своей волей соорудила странную торговлю: игрушки, да поделки из кости или камней от всяких инородцев, и ее собственного художественного изготовления, да одежда из мехов и кожи тех же инородческих покроев. Странно, но все это покупают охотно, особенно из тех, кто проездом по тракту останавливается. Алеша при мне все Варвару пытал: ну чего тебе неймется, чего не хватает? Денег много, скажи, сколько тебе надо, дам. А она ему: ничего мне не надо, хочу свое собственное дело иметь. А замуж тоже не хочет. Алеша, хоть он и не скажет никогда, но из-за того переживает сильно. Дикая девка, совсем. Куда она в тайгу ходит, к кому? Людям в Егорьевске говорит: к шаману. Алеша их верования и обычай знает, сказал мне: врет она все. Пытался подговорить кого-то из своих проследить за ней, так она сама того выследила и – бревном по голове. Еле очухался потом, домой дополз. Больше никто не соглашается.

Последнее время зачастили к нам казаки. Не так, чтобы строем или под конкретное дело, но как-то так… ездят дозорами по трактам, заходят в тот же трактир или мангазею… вроде приучают к чему-то, или стерегут чего. Раньше-то у нас военного человека в городе днем с огнем не сыщешь. И исправник приезжал уже раз пять за последние две недели, о чем-то с Опалинскими толковал, на дальний, Лебяжий прииск ездил. Что это значит, разобрать пока не могу, но что-то значит непременно…

Теперь, когда я вам все свои дела обсказала, по чину и вопросы задать. Как здоровье вашего драгоценного сыночка Павлуши и мужа Петра Николаевича? Не хвораете ли сами? Как здоровье матушки вашей, Натальи Андреевны, сестричек и братьев, крошки-племянника? Закончили ли роман? Или, может, уж и напечатали? Так ведь не забудьте прислать-то. Сами понимаете, как меня любопытство гложет. Передали ли Григорию Павловичу мои поздравления с законным браком? Он меня, должно, и не помнит, а я-то его, как сейчас – такой резвунчик был, нашкодит, обидит кого, и тут же сам испугается, разом утешать несется, и все свое до крошки отдаст. Дай Бог им с молодой женой счастья, такоже и вам с Петром Николаевичем!

На сем прощаюсь и остаюсь ваша покорная слуга

    Вера Михайлова

Вера отложила перо, потерла подушечками пальцев уставшие глаза и посмотрела за окно, туда, где чернела стена уже почти облетевшего леса. Кот Филимон, заметив, что хозяйка окончила дело, тяжело вспрыгнул на стол и осторожно потрогал лапой перо. Вера, не глядя, почесала его за ушами. Кот замурчал, потыкался ей усатой мордой в ладонь и отошел, лег на краю стола в позе египетского Сфинкса и тоже стал смотреть за окно.

Дети вместе с собаками ушли в лес за прихваченной морозцем рябиной, Алеша уехал в инородческие поселки по делам сетей и рыболовных песков, и Вера в кои-то веки была дома одна, если не считать Филимона. Оттого и взялась писать письмо к бывшей девочке-хозяйке, нынче проживающей в Петербурге. Впрочем, девочка давно уже выросла и стала… Какой? Кто разберет? Разве по письмам можно судить? Но уж изменилась-то с 16 до 24 лет – это точно. А она, Вера? Она изменилась за эти годы, прошедшие после трагической смерти инженера Печиноги, Матвея Александровича, Матюши, единственного…?

Наверное, постарела? – неуверенно подумала Вера, не желая оборачиваться и глядеть в зеркало. Зеркало соврет, Матюша бы правду сказал… Чушь! Для Матюши она всегда осталась бы – самая красивая. Хоть когда, хоть какой… Да ведь и его люди чуть не страхолюдом считали. А для Веры… Женщина вспомнила тягучие, безупречно нежные, упоительные ночи их короткой любви, его огромные сильные руки, бережные ласки, и тихо застонала, сжав руками виски.

Полтора года после смерти Матвея она вообще ни о чем не могла думать. Механически обихаживала родившегося сына и усыновленную сиротку Соню, которая осталась жива только благодаря инженеру. О чем-то разговаривала с бодрой Софи Домогатской и утомительно разнообразным семейством Златовратских, которые, несмотря на разницу в статях, почему-то все одинаково громко топали, входя и выходя. Единственной серьезной встряской в то время был день, когда увозили на каторгу осужденных за бунт, и в их числе Никанора… Вспомнив горящие из-под спутанных косм глаза бывшего любовника, Вера поежилась. Да, может быть, именно после этого дня она и начала просыпаться. Обратно в жизнь.

Первым, кто сумел заставить ее делать необязательное, был, как это ни смешно, Левонтий Макарович Златовратский. Он явился с учебниками прямо к ней в дом, точнее в дом Матвея Александровича на прииске, в котором она жила после его смерти. Матюша мусолил сушку, сидя на полу. Соня куксилась и хныкала, потому что у нее с вечера пучило животик. Филимон лениво подбрасывал лапой сухой лист, невесть как попавший в комнату. Щенки дыбили загривки, почти беззвучно рычали и сверкали волчьими глазами. Вокруг тихо шумел лес и воскресный приисковый поселок – дымный, отчаянный, безнадежный, тупой и пьяный. Посреди всего этого Левонтий Макарович Златовратский со своей римской историей и учебниками под мышкой смотрелся просто шикарно. Вера смотрела на него обалдело и именно так и думала: «просто шикарно».

– Ну что ж, – вздохнув, сказала она наконец. – Будем заниматься, коли уж вы ради того такой конец проехали. Только давайте сперва чаю, что ли, выпьем.

Левонтий Макарович кивнул и положил учебники на письменный стол, за которым когда-то работал Матвей Александрович. Вера до соли закусила губу, цыкнула на собак и пошла ставить самовар.

Собаки легли в углу, но по-прежнему щерились и выражали всяческую готовность по любому, самомалейшему знаку хозяйки разорвать в мелкие клочки незваного гостя. Так же, как когда-то готова была разорвать саму Веру их мать – Баньши.

Баньши, огромная, косматая сука породы русский меделян, принадлежала инженеру, терпела рысьеобразного кота Филимона, но упорно не хотела делить внимание и любовь хозяина с какой-то, неизвестно откуда взявшейся женщиной. Ведь они всегда жили одни… Печинога добродушно посмеивался над собачьей ревностью, но Вера хорошо помнила смертельный янтарный блеск внимательных глаз Баньши, и то, как она следила за каждым ее движением.

После смерти Матвея Александровича Баньши ушла в тайгу. Летом ее видели в окрестностях поселка, в Светлозерье, на тракте, но чаще всего – около могилы инженера. К людям она не подходила, а пропитание себе, по-видимому, добывала охотой. К осени Баньши пропала окончательно, и Вера решила, что псина подохла-таки от тоски по хозяину. Иного врага, кроме тоски, для Баньши вообразить было трудно, так как она была крупнее и сильнее любого волка. В сущности, несмотря на разницу во взглядах и породе, Вера ее очень неплохо понимала, так как в то время сама была близка к тому же решению. Только ребенок Матвея в животе удерживал ее в этом мире.

Однажды в хмурый предзимний день она долго стояла перед могилой возлюбленного, тупо и молча глядя на немудреный букет из сосновых и бересклетовых ветвей, лежащий у основания креста. Огромный живот Веры выпирал вперед и мешал увидеть собственные ноги. Ей хотелось что-то сказать Матюше, а еще лучше что-то сделать для него, но слова не шли на ум, а дела… Что можно сделать для покойника?

Внезапно Вере показалось, что она слышит чей-то, вполне человеческий стон. Невзирая на все возможные опасности, так же тупо и отрешенно, как стояла у могилы, женщина тяжело затопала к кустам, окружавшим поселковое кладбище. Саженях в десяти от могилы мужа она наткнулась на истекающую кровью Баньши. Ее шкура на боках и спине была буквально разодрана в клочья. По прихваченной заморозком траве тянулся отчетливый кровавый след. Собака явно приползла сюда, чтобы умереть поближе к хозяину. Увидев Веру и узнав ее, Баньши приподняла огромную голову и тихо, бессильно зарычала.

Вера колебалась не больше минуты. Сама она вполне предоставила бы Баньши ее судьбе. Но Матвей никогда не поступил бы так. Он любил эту ужасную псину и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы ее выходить. Следовательно, Вера должна теперь сделать так, как было бы приятно Матюше.

Из вывороченной ветром елочки Вера неспешно соорудила неуклюжую, но вполне пригодную к употреблению волокушу. Осторожно заволокла на нее собаку (Баньши скалила зубы, но более ничего не могла. Глаза ее закатывались от слабости, а огромные лапы сводили мелкие судороги) и привязала своим поясом и лентой, оторванной от подола. Потом поудобнее перехватила комель и двинулась в недальний, но весьма тяжелый для женщины на сносях путь.

В избе инженера Вера пристроила Баньши на ее обычном месте, подстелив вместо выброшенной подстилки два старых одеяла. Как умела, промыла многочисленные раны собаки и смазала их человеческой мазью для ран, которая, четко надписанная, хранилась в аптечке болезненно аккуратного инженера.

Касательно того, что именно произошло с Баньши, у Веры практически не было никаких сомнений. Скорее всего, ее порвали сбившиеся в осеннюю стаю волки. Вспомнив, как когда-то, с подачи Матвея Александровича, она врала всем про волков, которые якобы напали на нее саму, Вера горько усмехнулась.

– Я соврала, а тебе, Баньши, досталось, – тихо сказала она. – Вот как, выходит, бывает.

Собака лежала в углу и не подавала никаких признаков жизни. Откуда-то спрыгнул Филимон, подошел к Баньши, внимательно осмотрел и обнюхал ее, и неожиданно стал зализывать собачьи раны, фыркая и морщась, когда на язык попадала наложенная Верой мазь.