Давно минувшее

Мать прошла к высокой конторке, за которой стоял седой старик.

Три свечки…

Извольте.

Три тоненьких восковых свечки… Мать осмотрелась.

– Идите…

Мы подошли к иконе Божьей Матери с младенцем на руках. Серебряный подсвечник был весь уже заполнен горящими свечами. Мать дрожащими руками стала растоплять воск с той стороны свечи, где не было фитиля.

Мама, не так, фитиль не тут…

Подожди ты!

Фитиль обнажился. Тогда она сделала тоже самое с двумя другими свечками и дала их нам.

– Ставьте… Говорите: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мама! Какого Дмитрия?

Ставь! И говори…

Сестра уже шептала: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мать прошептала эту фразу раз пять… Кланялась низко и всё шептала: «За упокой… За упокой»… А слезы тихо капали на пол…

И снова лишь через несколько лет я узнала смысл того, что тогда совершалось. Надо поставить Божьей Матери свечи открытым фитилем вниз и – молиться за упокой души того человека, которого надлежит привлечь… Когда молятся за упокой души живого человека, на него нападает страшная тоска… И тоска именно по тем людям, которые поминают его «за упокой». Дмитрием Петровичем звали моего отца… Он должен был испытать тоску и притянуться к нам, —к матери и дочерям…

Вечером, за ужином, в нашей семье царило необычайное молчание. Отец был сумрачен, как всегда в последнее время. А мы с матерью боялись проронить слово, выдать тайну нашего первого посещения церкви… Почему мы поняли, что об этом отцу не следует знать, – тоже тайна из области детского чутья…

Через несколько дней именно – это детское чутье проявилось столь же таинственно и внезапно. Мать не позволяла нам куда-нибудь заходить из гимназии: нельзя опаздывать к обеду. Но в этот день нас отпустили раньше – не было какого-то урока. Весьма шумной толпой мы побежали в наши любимые «Липки», городской бульвар около того же кафедрального собора. Стояла дивная саратовская весна… Всё благоухало и нам было страшно весело бежать по свежим, зеленым дорожкам. Мы стремительно бежали к небольшому лимонадному киоску. Там же продавались вкусные маки – любимое лакомство гимназисток. Еще не добежав до киоска, я остановилась, как вкопанная: на скамейке сидел мой отец и моя учительница музыки. Она была в маленькой мужской фетровой шляпе; на коленях лежала книга и букет фиалок…

– Котик, каким образом ты здесь? – спросил отец, ласково сажая меня на колени.

Г-жа Т. молчала. Она была очень грустна. Потом она сообщила мне, что несколько уроков она должна пропустить: занята.

– Но гаммы ты играй каждый день… Непременно! Подруги уже манили меня нетерпеливыми жестами. Кивнув отцу и его собеседнице, я убежала к своим друзьям.

За обедом ни словом, ни намеком не сказала о своей встрече… Ни слова не сказал об этом и отец.

Учительница ко мне больше не приходила. А через неделю детство мое отошло в прошлое: обстоятельства иногда не считаются с возрастом.

Драма

Что там было, в комнате матери, я не знаю. Отец стремительно вышел оттуда, почти пробежал мимо нас с сестрой, – мы играли на рояли в четыре руки. И вскоре же появилась мать. Глаза ее вспухли, и вся она шаталась как пьяная.

– Катя, иди сюда, помоги мне…

Я пошла за ней. Она села в свое глубокое кресло и, с трудом выдавливая слова, начала говорить.

– Видишь ли, я должна уйти от отца. Манечку я беру с собой. Она еще мала. Но ты – как? Останешься с отцом?

В двенадцать лет отвечать на такой вопрос! Задав этот вопрос, мать закрыла лицо руками и – застыла. Обыкновенно, в минуты обид и огорчений, она плакала. А тут застыла, как мертвая. Потом опять:

– Ты должна хорошо подумать, Катенька. Я отца больше никогда не увижу. Если ты уйдешь со мной, ты тоже не должна его видеть…

Как? Расстаться совсем с отцом? И никогда его не видеть?

Мамочка…

Говори скорей. Мы с Манечкой сейчас уйдем.

Папа был сердитый? Он тебя обидел? Мама! Но это пройдет!

Нет, Котик, это не пройдет. Когда-нибудь после… Сейчас – решай…

Тогда, в эту минуту, мне в голову не могла придти истинная версия всего происходящего. Я только чувствовала, что мать нужно от чего-то защитить и что уйти от нее нельзя.

– Я буду всегда с тобой, мамочка!

Через час мы уходили из этого домика на Аничковской улице и от отца – навсегда… Мать несла в руке небольшой узелок, – несколько вещей для нас. Для себя она не взяла ничего: ушла, в чем была.

Мы направились к той самой госпоже Городысской, которая у нас бывала. Это была бездетная семья, жившая в довольно большой квартире. Мать просила приютить нас на несколько дней.

– Но что же вы будете делать дальше, дорогая? – вскричала г-жа Городысская.

Я буду искать место…

Место? Какое место с двумя детьми? Нет, это надо переделать…

Переделывать пришлось скоро. Часа через два после нашего прихода в квартиру пришел отец. Он настойчиво требовал свидания с матерью и с нами… Хозяйка бегала из комнаты, где сидели мы с матерью, в зал, к отцу, и снова к нам. А мать твердила свое:

– Больше никогда…

– Это же просто дико! – услышала я голос отца. И мне хотелось броситься к нему, прекратить всё это, но что-то останавливало. Вероятно, вид матери, ее упорство.

Посредничество милой Анастасии Ивановны, столько потом сделавшей для нас, не удалось: переделать тяжелую драму было не в ее силах. Так часто женская обида крепит характер самых слабых и беспомощных женщин. Ворожба не помогла, душа не притянулась и – тогда уж лучше так, одной, без постоянно растравляемой раны… Татарка…

И сколько раз потом, в тихие ночи, когда я сидела у ее постели, а она металась в жару, – сколько раз слышала я рассказ о всех перипетиях драмы. Всякая мелочь, каждый штрих – вспоминался. А я сидела уже взрослая, 13-14 лет… Детства и даже светлой юности – не было. Отец писал мне раз из Самары, куда он уехал с г-жей Т., моей учительницей. Но мать взяла с меня слово: никогда писем от отца не читать и отсылать их обратно. Осенью 1884 г. я была в последнем классе гимназии, а мать моя медленно умирала. На мое имя, в гимназию, получилась телеграмма: «Ваш отец застрелился. Сообщите, ждать ли на похороны». Стояла подпись —

Т-ская. И адрес… Я ответила: «Приехать не могу». Промучилась всю ночь: как поступить? Сказать? Но волнение? Опять может пойти горлом кровь, – теперь это повторялось часто…

И всё-таки не сказать не посмела: ведь ушел из жизни наш любимый отец… Ее любовь и ее страдание…

Сказала кратко. Содержание телеграммы. Мать слушала, широко открыв свои огромные глаза.

– Дай телеграмму!