Как ни крутись

У одной из дверей остановились. Александр приоткрыл дверь и кивком головы показал Николаю, чтобы тот аккуратно заглянул внутрь.

Там были все, кого Ласточкин видел по телевизору, включая Самого. Несмотря на поздний час они работали: шло совещание, горячо обсуждали поправки к какому-то закону. Слов особо было не разобрать, голоса быстро рассеивались в огромном зале, отскакивали от белых мраморных колонн, терялись в перезвоне хрустальных люстр…

– А теперь, – сказал Александр, прикрывая дверь. – Я вас по-настоящему удивлю.

Ласточкин округлил глаза:

– Как? Ещё больше?

– Да, – улыбнулся Александр. – Через несколько секунд будет полночь. Об этом нас известят часы на башне. И в это самое время целую минуту Правительственный Дом будет именно таким, каков он и есть на самом деле.

Ласточкин тряхнул головой в знак непонимания.

– Ничего, сейчас поймёте, – и Александр снова отворил дверь.

И тут всё вокруг зазвучало, но вместо обычной мелодии раздался какой-то ужасающий скрежет. Белая, удивительно красивая зала окрасилась в тёмно-красный цвет, теперь было видно, что все стены, потолки и полы были устланы сырым мясом: оно кусками валялось в коридорах, свисало со стен, лежало повсюду на мягких диванах, сочилось кровью с потолка, оконные рамы, казалось, сделаны из реберных костей, а сами люди, оживлённо только что обсуждавшие нововведения в закон, превратились в упырей, чавкающих и причмокивающих, пьющих из бокалов густую тягучую жижу, похожую больше на кровь, чем на красное вино.

Ласточкин отпрянул от двери и перевёл глаза на Александра. Перед ним стоял самый настоящий чёрт. Именно такой, каким его рисуют в детских книжках: на козлиных ногах, с рогами, огромный, чёрный, страшный…

Николай попятился.

И вдруг скрежет прекратился и всё снова стало на свои места. Те же роскошные белые залы, длинные коридоры, начищенный до блеска паркет, ухмыляющийся Александр.

– Господи, помилуй мя грешнаго, – тихо прошептал Ласточкин.

– Что? – улыбнулся Александр, вернувшийся в привычный Николаю вид. – Что вы вкладываете в этом самое понятие? В «помилуй»? Что Бог на белом покрывале спустится в сандалях на босу ногу и огненным мечом поразит меня, защищая вас?

– Ну, не совсем так, но вы же чёрт, значит не любите Бога…

– Я? – удивился Александр. – Я не люблю Бога?! Да я люблю Бога больше и лучше вас. Так, кАк чёрт любит Бога, вам и не снилось. Только чёрт в полной мере и знает Его милость, как никто другой. В отличие от Вас я хотя бы понимаю, что такое «помилуй», чтО значит эта самая милость Божья. Это не то, что вы скудным своим умишком придумали, что он вам жизнь вашу облегчит, или денег насыплет, когда очень надо, или от голода спасёт. Нет, любезный, знаете ли, в чём, действительно, милость Божья? В том, что он любит вас и, представьте, любит меня. И их любит, которые младенцев на завтрак жрут за этими дверьми. И ждёт их. В любой момент каждый из них может прийти и сказать: «Господи! Прими меня и прости», и Он простит, представляете? Вот так просто. Вы вон соседку, которая по пьяни в вашу дверь колотилась три ночи подряд, простить до сих пор не можете, а Он простит. В этом-то и есть Его милость, а не в том, что вы себе придумали. Можно всю жизнь делать что угодно, а потом просто прийти к нему, попросить прощения. И такая страшная эта Милость Его, что там, в запредельных сферах, вы будете делить хлеб со своим убийцей за одним столом. Готовы ли в небесах на воздусях сидеть рука об руку с обидчиком вашим? Всего лишь попросить, пока не умер…

– Но ведь мы ж не знаем, когда умрём, вдруг не успеем?

– Да, есть такая неприятность. Ну, каждый крутится, как может. Про царя Ивана Грозного же знаете? Ловкий человек был: ночью головы рубит, утром на коленях ползает, прощения просит…

– И что, сработало?

Александр рассмеялся.

– Пожалуй, стоит написать всё то, что вы тогда наговорили в бане, как считаете? Ваши давешние банные рассуждения о жертвах свободной конкуренции и о разрешении на отстрел кандидатами кандидатов должны стать новым законом о выборах, его лучшей частью, во всяком случае, – вместо ответа предложил Александр.

– Вы испытываете на мне какие-то препараты? Что-то подсыпали за ужином? – спросил Ласточкин.

– Ах, если бы, если бы дорогой мой друг. Жизнь куда прозаичнее всех этих ваших догадок. Вы видели всё сами, и это не гипноз. Вы абсолютно здоровы. Овец пасёт пастух. И ходит, и смотрит он за ними только ради одной цели: чтоб сожрать. Что бы там ни сочиняли разные философы и романтики, а государство устроено именно так: народ разводят как скот, чтобы пастухи были сыты. Просто вы не ожидали, что это так… буквально. Думали, что метафора… Но дело в том, что вам теперь, после того, что видели, некуда деваться. Вы никогда не станете прежним. Или вы с нами, или в качестве закуски на стол…

– Можно я посоветуюсь с женой? – попросил Николай.

– Можно, она женщина умная, даст вам правильный совет.

***

Сигарета больно обожгла пальцы. Ласточкин выбрался из воспоминаний. Аккуратно, с самого краю посмотрел в запылённое окно подъезда. Трудно было разобрать, что происходило внизу, но и высовываться нельзя: напротив может дежурить снайпер.

На улице было тихо. Точнее – как обычно. Где-то проезжали машины, где-то кричали дети, солнце клонилось к горизонту, щедро разливая горячее золото на стёкла верхних этажей. Обычный день. Один из тысячи таких же.

Но день этот был ужасен и страшен. Как и тот день, восемь лет назад, когда он согласился.

Ласточкин, стоя в полутёмном подъезде, пытался в мельчайших деталях, словно под ярким фонарём разглядеть тот самый день, когда он сообщил Александру, что готов обосновать необходимость физического устранения конкурентов на выборах.

– Но почему я должен это подписать? Ведь я всё обосновал, описал, помилуйте, я учёный, я создаю гипотезу, проверяю теорию, но ведь если я подпишу это, выйдет, что я подписываю многим людям смертный приговор. Ведь я, выходит, благословляю правящую верхушку на убийство! – почти взвизгнул Ласточкин.

– Ну, что вы, Коля. Зачем так высокопарно. Посмотрите на это с другой стороны. Вы подписываете не смертный приговор, а собственное спасение, спасение тех, кто зависит от вас: жены, будущих детей. Мы же с вами прекрасно понимаем, чтО будет с вашими родными и близкими, когда мы обнародуем по телевидению хотя бы одну из видеозаписей, сделанных в бане, взять хотя бы ту, где вы рассуждаете о своей этой необходимости ввести термин «жертва свободной конкуренции»…

– Я там не рассуждал о необходимости убивать, это была шутка, вы просили меня предположить, я в шутку предположил. Понимаете, в шутку?!

– Шутки до добра не доводят, Николай, – серьёзно заметил Александр. – В моем окружении нет шутников. Опасное дело – шутить. Человек при должности должен быть серьёзен и скорбен…

– Хорошо, но ведь я же всё обосновал, всё написал, зачем я должен это ещё и подписывать?!

– Очень просто. Теперь и вы, и я – мы с вами повязаны общей кровью. Вы бы могли убежать в соседнее государство, когда всё начнется, просить убежища и через пару лет, чего доброго, наклепать там пару мемуаров на тему «Какая плохая власть в Картонии». Но вы этого не сделаете. Знаете, почему? Потому что у меня на руках документ, подтверждающий ваше самое активное участие в процессе зачистки выборного поля. Вы идеолог, вдохновитель кровавой бойни. У меня – доказательство вашей вины…

Николай подписал. А что было делать? На одной чаше весов – его жизнь, на другой – жизнь каких-то чужих людей, лезущих во власть, просто не с того хода, что его куратор, а с противоположного. В сущности, таких же, как этот Александр и тех, что за столом, жадных, сумасшедших, жаждущих власти, крови, мяса… Одни упыри благодаря теоретическому обоснованию необходимости убийств в предвыборном процессе уничтожат других упырей. И всё. Упырь с возу – народу легче.

В некотором смысле, Ласточкин, и правда, стал думать, что спас многих людей, не только себя. Мог ли он тогда отказаться? Знал ли он, к чему это приведёт? А если б знал, то поступил бы по-другому? Все эти вопросы как никогда громко звучали сейчас в пустом подъезде.

Да, он запустил, благословил, санкционировал массовые убийца, но ведь даже зверь защищает свое жилище, свою семью. Чем он, человек, хуже? Любой противник правящей элиты – прямая угроза не только какой-то эфемерной власти, но и лично его, Ласточкина, благополучию. Разве не сделал Ласточкин того, что именно и должен был сделать?

Новое постановление о введении «жёсткой фазы» предвыборной гонки было принято накануне, за день до начала убийственной недели. За несколько часов инициатива Ласточкина, уже профессора кафедры политологии, прошла все три чтения и была подписана Самим. Растерявшаяся оппозиция, кажется, не поверила, что всё происходит взаправду. Несогласных кандидатов выкосили за пару дней. Обалдевший электорат, подуставший от ежедневных телескандалов на тему политики, тоже не сразу отреагировал, успели проголосовать только свои, самые верные. Если до этих выборов кто-то и пытался критиковать действующую власть, то теперь все попритихли.

Ласточкин купался в роскоши: признание, слава, деньги, запрещенные вещества… Но ему всё ещё не давал покоя мерзкий вопрос: убийца он или поступил, как должно?

Что и говорить, провернули всё ловко. Инакомыслящих зачистили так резко и быстро, что подошёл срок новых выборов, а политические партии, отличные от правящей, не появлялись. Пришло понимание, что часть оппозиции нужно было всё же оставить, чтобы было кого добивать в новые выборы. Силовое распределение своих же однопартийцев в выдуманные объединения не принесло успеха. Кто спешит на тот свет, если на этом недурно кормят? Дураков нет. Ну и ладно, поговаривали некоторые в длинных правительственных коридорах, проголосовали бы по старинке, без выбора, просто: одобряю деятельность партии или не одобряю. Но Главному хотелось плюрализма и разности мнений. Всё это придавало весу в межгосударственных связях. Кто захочет общаться с диктатором? Да и балованные приближённые хотели зрелищ. Кандидатов, по мнению окружения, должно быть много, и все они должны быть готовы умереть. Где их найти? И тут снова вспомнили про Ласточкина.

Именно тогда Николай стал тем человеком, который стоит сейчас здесь, в нескольких метрах от своей квартиры и боится выйти из двери подъезда.

Тогда было всё то же самое, что и раньше: угрозы, уговоры, банные видео, неделя на раздумье. В конце положенного срока Николай принёс правки в Закон о жёсткой фазе предвыборной гонки. Теперь кандидатами могли становиться люди из народа. Для этого достаточно было зарегистрироваться в ближайшем отделении почты. На время кандидатства человеку из народа обещали достойное питание, одежду, огнестрельное оружие и инструктора для быстрого обучения стрельбе по живым мишеням. В случае смерти, семья получала компенсацию, не такую большую, как в предыдущие выборы, но всё же весьма ощутимую. Ради этого Ласточкин, легко икая от суховатой красной икры, переписал преамбулу Закона, добавив в неё заботу о народе, которому теперь даётся шанс на хорошую жизнь при спонсорстве государства. Чуть позже, морщась от щекочущих нос пузырьков шампанского, легко разбавил принципы Закона все той же болью за народ и пониманием его глубинных чувств и чаяний, утвердив право простых людей на хорошую жизнь хотя бы перед смертью. Вышло очень хорошо, Ласточкин, кажется, даже немного всплакнул.

Портило картину только одно: теперь у Ласточкина не осталось сомнений в ответе на вопрос: убийца он или… Он знал, чтО он сочиняет. Он пишет людям возможность умереть за умеренную плату. Три недели Ласточкин пил. В начале четвёртой – на него снизошло. И уже совсем скоро после этого профессор подобострастно вручил Александру пухлую папку с правилами жёсткой фазы.

Что было перед тем, не знала даже Мария Ивановна. А были унизительные, как казалось Ласточкину, походы к семьям убиенных на первой убийственной неделе в первые выборы по новым правилам. К тем, кто остался в Картонии. Там, где Ласточкина не пускали на порог, он лез в окно, звонил, писал, ночевал под дверьми. Цель была одна – Ласточкин хотел очистить свою совесть. «В любой момент, – вспоминал он слова чёрта Александра. – Можно прийти к Нему, и он примет и простит». Ласточкин хотел прийти к Нему, но не на коленях, а с фанфарами, во главе великого войска вооружённого до зубов, жаждущих крови и мести.

В момент решительной ярости, задумав отомстить Александру и иже с ним за мучительное признание себя убийцей, он изменил условия предвыборной гонки. Кроме всего прочего в условиях теперь появилась необходимость общения кандидатов до начала убийственной недели. На это был необходимо время: три месяца. А значит, кандидат должен зарегистрироваться не менее чем за четыре месяца до начала выборов. И здесь же было вписано размашистым почерком Николая Ласточкина условие о неограниченном количестве кандидатов. Особенно выделялось обоснование необходимости театрального эффекта, а именно: за сутки до начала убийственной недели все кандидаты-смертники должны явиться в Правительственный Дом в нарядной одежде и с начищенным оружием, чтобы Сам благословил их на смерть, подобно тому, как гладиаторов благословлял Цезарь. В том, что Главный легко на это решится, сомнений не было, очень уж было падок на сравнения с царями, это за несколько лет Ласточкин узнал стопроцентно.

Папку венчала отдельная бумага –заявление о приёме его, Ласточкина, в кандидаты на ближайшие выборы.

Александр удивился, причмокнул, словно пытаясь почувствовать на языке, каков Ласточкин на вкус, и не отказал.

Вчера состоялась та самая встреча с Главным. Ласточкин привёл своё вооружённое до зубов войско, состоящее из членов семей бывшей оппозиции, которых долго собирал и уговаривал вступить в кандидаты, расписывая в красках возможность отомстить, с которыми три месяца они планировали свой поход на Правительственный Дом и убийство вождя. План был удивительно прост: раздать негативно настроенному народу оружие и организовать проход в Правительственный Дом, чем оправдать себя как идеолога-убийцу, ну, и стать угодным новой власти, а значит продолжить купаться в роскоши и славе.