Курьёз с видом на дорогу

Курьёз с видом на дорогу
Екатерина Константиновна Гликен

Особенно чувствительные натуры, вроде Марии Степановны, обречены всю жизнь скитаться и умереть в одиночестве. Кто тому виной? Коротко и, возможно, с юмором, но точно с издёвкой по отношению к Мариям Степановнам, которых в жизни я встречала и немало.Содержит нецензурную брань.

Екатерина Гликен

Курьёз с видом на дорогу

«До чего мерзкие, до чего мерзкие эти соседи!» – думала она.

Семья, купившая домик, неподалёку от хозяйства Марьи Степановны, оказалась отвратительнейшим собранием существ.

Во-первых, эти дети! Целый день с утра до ночи они орали у неё под окнами, пинали мяч, таскали кота за хвост, вытирали пальцы о забор и следили за ней. Марью Степановну мучали жуткие мигрени. Боль захватывала верх головы с закатом и не отпускала почти до полудня, разламывая череп, раздвигая его в стороны изнутри, взрывая лобную слева и справа, в тех двух местах, где у черта на картинках нарисованы витые рога. Как объяснить этим мелким существам, что не стоит орать под окном? Нет, Марья Степановна не стала бы ни в жизнь орать на детей. Она выносила им конфеты, старые, из такого же старого серванта с поцарапанным и затертым стеклом, из старенькой хрустальной вазочки… Конфеты Марья Степановна собирала на кладбище. Но кого этим удивишь? Суя заботливой трясущейся рукой малышам сладкое угощение она совершенно искренне улыбалась, припоминая с каких могилок пришло лакомство.

Что и говорить, конфет у Марьи Степановны водилось вдоволь. А что тут удивительного, старость требует сладкого столько же, сколько и детство. У любой старушки всегда в запасе есть несколько шоколадных кирпичиков в сумке. Кто осудит Марию Степановну? Пенсия-то невеликая, не пожируешь.

Ходить за конфетами приходилось далековато. Местное кладбище заросло бурьяном, только несколько могилок оставались ухоженными, те, к которым приезжали покуда родственники из города. В соседней обжитой ещё деревне погост был большой, широкой, постоянно обновлялся. А в деревеньке Марьи Степановны и жителей-то больше не осталось, кроме нее самой и этих… Дачников с гадкими детьми…

Подумать только, в дровнике эти дети организовали целый штаб, чтобы наблюдать за тем, чтО поделывает Мария Степановна. Бессовестные! Одно утешало – болели детки часто и подолгу.

«Ну, и что оставалось делать?» – вздохнула Мария Степановна, поглядывая на пустующий дом ненавистных соседей.

Её дом стоял на отшибе. В прежние поры, пока деревня ещё была полна людьми, Марью знали хорошо и лишний раз к ней в гости не совались.

Сразу за садиком Марии Степановны начинался лес: прямо за забором спускались в низину тёмные ели, скрывая под широкими нижними лапами тучи комарья и вековой сырости, перемешанной с непроглядной паучьей тьмой. И – ни души кругом.

В гости не хаживали, да что там: мимо дома лишний раз и то не прогуливались. А уж если и случалось пройти неподалеку, то все эти деревенские опускали вниз глаза и голову вбирали в плечи. То-то порядок был в хозяйстве. Почтение опять же. Не то, что эти, понаехали!

«А собака! – тихонька рассмеялась, словно от приятного воспоминания Мария Степановна. – Глупейшей создание!»

Марья Степановна укладывала старенький чемодан. Жить в деревеньке дольше не имело смысла. Дома стояли пустыми. В Ольховке не осталось ни одного живого человека, не считая Алексея из автолавки, который наезживал сюда вместе с почтальоншей. Женщина раздавала пенсионные деньги, а он тут же менял счастливчикам их на ерунду, навроде таблеток и прочих старческих радостей. Да Марья Степановна денег от почтальонши не брала, сама ходила на почту.

На деревне оставался один лишь жилой домик – домик Марии Степановны. И жительница оставалась одна. Только Мария Степановна.

Не хотелось уезжать. До того ладно тут было всё устроено. За заборчиком – лес, в лесу травки-муравки, корешки-коренья. Да, чего таить, и гостей со стороны леса никто привечать не мешал. Пожалуй, таких удобств у неё нигде не бывало: ни в Сельце, ни в Пожарах.

В Сельце до леса приходилось топать километра три. Да и жить приходилось на виду у всех, почитай, посреди деревни. А в Пожарах, что и говорить, не зря ж Пожарами назвали, никакого водоема, одна радость, что колодец общественный. Что и говорить, удобно, когда вся деревня с одного колодца живёт.

А до чего хорошо было в Соловьях. Вот безбедно жилось. А, может, причиной тому – молодость её. Это сейчас Мария Степановна стала негнущейся старухой с такими огромными морщинами, что, если бы кто-то вдруг захотел кормить её с ложечки, не сразу бы отыскал среди них рот Марии Степановны, дав ей скорее умереть с голоду, чем от старости. Красота увяла, от былой ловкости не осталось и следа. Разве что чёрт на неё позарится, да и того уговаривать придётся.

Ах, а в Соловьях, сколько парней она извела. Поманит очами и… пропадёт малец. Как щенок за ней ходит, не ест, не пьёт, сохнет, одним словом. А стоит ей ему слово молвить, что хочешь – достанет! То-то были денёчки, уж ножки она босы в росе не мочила, всё на спинах молодцев каталась.

Мария Степановна сняла со стены небольшое зеркало и положила его под уложенные в чемодане платки.

Богатая деревенька была! Стадо какое! Марья Степановна коров не держала, а молочко любила. Держать корову хлопотно да и дорого. Не её белыми ручками сено ворошить да навоз на лопату сгребать. Другое дело, ночью в хлев забраться да какую-нибудь Пеструху выдоить. Бывало, пока кровь у бурёнки из вымени не потечёт, не оставит Марья Степановна кормилицу. Что и говорить, большая деревня была, да вмиг опустела. Пришлось переехать в Сельцо, затем в Пожары, а нынче пришла пора и Ольховку покидать. И эта деревенька опустела.

Марья Степановна прикрыла дверь и шагнула за порог. По разбитой дороге бренчал и стучал за нею её верный старый чемоданишко. Старушка, сгибаемая под тяжестью горба и платков, в изобилии накрученных на голову и шею, медленно брела вон из опустевшей деревни.

На минуту она задержалась у дома горе-дачников. Поначалу ведь всё и неплохо было. Не то, чтоб совсем уж хорошо, но ведь и не плохо.

Приехали люди, несчастные, грустные. Муж у Леночки «прогорел», бизнес потерял, квартиру пришлось продать, чтобы с долгами расплатиться. На оставшиеся деньги – купили дом в Ольховке. Что и делать оставалось мужику – запить и в сарае повеситься.

Мария Степановна живо интересовалась их судьбой. Одно удовольствие, зайдёт, бывало, чайку попить, начнёт с молодкой бабьи разговоры вести. Та ей всё и расскажет. Как и что, как деточек зовут, чем муж занимается, чем живут-могут. Бывало, сидит Мария Степановна у них гостях, да до тех пор не уходит, пока жена с мужем ссориться не начнёт, пока проклинать да упрекать друг на друга не возьмутся. Любо-дорого смотреть. Не живут люди, мучаются.

Да только муж Леночки очень деловой попался. Другой бы кто руки опустил, жену колотить начал, деньги пропивать, а этот – не такой. Хозяйство развёл. Курочек привёз. Бегают его куры по двору, кудахчат, терпеть сил никаких нет. Дети орут, собака лает, куры кудахчат, жена с мужем воркуют. И так Марии Степановне мерзко от всего этого стало, жить невмоготу. Ну, куда такое счастье рядом с домом. Развели зоопарк.

А долго ведь держались.

«Оптимисты», – усмехнулась старушка, припоминая, как поначалу взялась за их любимых кур. По одной курочке на день. Ювелирная работа, надо сказать, кто бы оценил! Не так-то просто под курятник подклад зарывать в ночи, да чтоб никто не заметил: ни люди, ни собака эта.

Впрочем, с собакой Марья Степановна быстро подружилась. Собственно сказать, кости на извод в тряпице вместе зарывали. Собачонка очень копать любила, порода такая. Старушка тихонечко посмеивалась только. Первая курочка той собачке-то и досталась. Знатно глупая пообедала. Вся морда в пуху и перьях. То-то смеху было с утра, когда хозяева её нашли в курятнике пузом кверху. Ох, как её наказывали, любо-дорого смотреть. А как куры стали по одной пропадать, хозяин собачонку и повесил. Там же. В курятнике.

И пошло-поехало. Дети папаньку не взлюбили. Жена за детей заступаться начала, он кричать на жену, что балует их. Хороша жизнь пошла: все друг друга ненавидеть стали.

– Тьфу, как ни крутились, – плюнула старушка на дорогу, поправляя платок, и пошла дальше. – Всё равно моя взяла.

Дом неделю назад только опустел, цветы на окнах не успели засохнуть. Так и смотрел он вслед шагающей старушке с чемоданом, хлопая пустыми глазницами в рюшевых занавесках, брошеный, покинутый, одинокий.

Мария Степановна шаркала ногами по деревенской улице вдоль других брошеных домишек, зарастающих огородиков. Проходя мимо избы с резными наличниками, она остановилась и погрозила кулаком:

– У-у! Михалыч! – пророкотала она. – Что? Выкусил, дурачок?!

Насмотрятся же некоторые фильмов. Ох, и глупый человек. Как это вот так получается: кино люди смотрят иностранное, а методы из этого кино применяют на родной земле? Не растут у нас арбузы в деревне. Что толку их сажать? Что толку ведьму святой водой поливать. Однако, Михалыч бегал, старался, прыскал в неё из бутыли. Думал, Мария Степановна от воды растает. Смешной человек, право слово.

«Кричал что-то еще, – в голос рассмеялась Мария Степановна. – Ах, как ты, Михалыч, глазами вращал. Что за дивный ты был дурак!». Она отломила веточку сирени из огорода того, с кем разговаривала, и прикрепила в петлицу.

– А ведь чего бегать начал, не трогала ведь? – спросила она в пустоту домишки.

Михалыч был художник, всё виды разные по деревеньке выискивал. Найдет, сядет и рисует. Но спрашивать ведь надо, где садиться надумал?

– А что ж ты думал? Старушка сама себе дрова колет? – от души насмеявшись, Мария Степановна шагнула во владения Михалыча.

Случилось так, что однажды ввечеру Михалыч пробрался в её сторону, без спросу, как и она сейчас к нему. Больно вид хорош был с Марьиного сарая на тёмный лес: над ёлками – кровавый закат, под ёлками – чернота. Сидел, головой вертел, как слышит вдруг – в сарае вроде как и озорует кто. Спустился заглянуть, а там – чёрт дрова колет. Для чёрта – рядовое дело женщине помочь. Лет двести назад никто б не удивился. А Михалыч? Святая вода, заклинания какие-то… Что за люди?! Глупость одна, а не человек.

Ведь это он ещё Марию Степановну в лучшие её годы Соловьях не видал. Вот уж там-то она себе позволяла. Всё стадо колхозное доила: доберётся до коровок, на вымя им нажмёт и к себе домой. Чопик сделает да травами заткнёт. А как чуть захочется молочка, чопик скинет и пьёт. Не остерегалась ничего. За ночь половину стада извела. Хорош бы Михалыч был, если б увидел, как она с чёртом чаи по вечерам пьёт с молочком колхозным!

В Соловьях-то народ смекалистый был. Никто слова плохого не сказал. Знали, кто коровушек извела, а не рыпнулся никто. А этот? Тьфу, одним словом. С водой кинулся.

Что и говорить, народец раньше понимал: убьёшь ведьму, похоронишь на местном кладбище, так от неё спасу вообще не будет. Не трогали, боялись. С мертвой-то ведьмой совсем сладу не будет, ничто её не остановит, никаких коров не хватит, за людей возьмется, не молоко, а кровь будет пить.

Зайдя за калитку, она направилась к ракитнику в огороде Михалыча. Куст раз только-только занялся цвести, на дворе теплое начало мая, она увлеченно начала его рвать.

– Майским ракитником будешь мЕсти,

Выметешь мусор с хозяином вместе! – приговаривала она.

Вспоминая Михалыча разными словами, она перевязала свежую метлу диковинным хитрым узлом, даром что пальцы скрюченные и не гнутся, и уложила в чемоданишко.

– А эти? – И Мария Степановна остановилась у тёмного, осевшего на бок домика.