Богоявленское. Том 2. Смута

– Сирота значит. А невесты чего ж нет? Парень-то вы видный. Не хорошо это. Я вот помню, как сам, таким же пацаном, увидал свою Акулину, так и пропал. А теперь у нас пятеро ребятишек. Как представлю, что не увидать мне их боле…

И закрыл старый солдат лицо большими, натруженными руками, пряча рыдания. Потом вытер слезы, махнул рукой и замолчал, вспоминая свою Акулину, да детишек. А Митька, сквозь надвигающуюся тьму, внимательно смотрел на его седую бороду, взъерошенные волосы и глубокие морщины на загорелом лице, и, что-то защемило у него в груди. Вспомнил он своих богоявленских мужиков, родные поля и тёмные воды Дона, вспомнил своих друзей, сестру Машу, которой за два года не написал ни одного письма. А вдруг и впрямь убьют его, и не увидит он больше её лица, которое уже начал забывать.

На третий день пути, вечером шестнадцатого августа, части Первой русской армии подошли к германской границе и в первый раз, где-то вдали, Митька услышал орудийную канонаду.

– Ну, что мужички, видать к утру понюхаем пороху.

Митька поднял голову и увидел над собой пышноусого вахмистра на лихом скакуне.

– Это куда же с нами кавалерия? – спросил Михайлов.

– Это Сёмка Будённый из нашего корпуса, Донской девятнадцатой отдельной казачьей сотни, – сказал рядом стоящий рядовой.

– Не тот ли это Сёмка, что за отменный талант наездника был отправлен в петербургскую школу наездников при этой, как её? Высшей офицерской кавалерийской школе?

– Он самый. Он тепереча обучает молодых драгунов, да за деньги выезжает лошадей для господ старших офицеров. Дельце-то это прибыльное. Что там, Михайлов, с такими орлами неужто проигрывают битвы? Так, что не лыком мы шиты.

– Дай-то Бог!

– А слыхал ли ты, рядовой Михайлов, чей корпус русской армии показывал самый отличный результат в стрельбе? Наш – третий, – с гордостью сказал Митька. – Ты вот послухай ещё, как я служил. Нами тогда генерал Ренненкампф командовал. Такой мужик, ух! У него, помню, мундир эдакий был, Забайкальского казачьего войска. Его ему пожаловали за боевые отличия, и лампасы, желтые такие. Дык мы его за энти лампасы и норов крутой «желтой опасностью» прозвали. Так вот наша двадцать седьмая пехотная дивизия в Вилинской губернии стояла, возля станицы Подбродзе. Мы подымались в пять утра, потому, как в шесть часов стреляющая часть уже должна была открыть огонь по своим мишеням, а до стрельбища – то ещё полчаса пехом шуровать. А Ренненкампф, он нашу дивизию дюже любил, потому, как высоко мы стояли и по стрельбе и по строевым успехам. Гутарили, кубыть сам Государь генералу нашему строго наказал выбивать на стрельбе много «сверхотличного». А уж как расхваливались роты, выбивавшие сверхотличную оценку, это и словами не сказать. Командиры по службе выдвигались. А уж, как энти соревнования дух солдатский поддерживали, что ты. А усталость на нас накатывала только, как стрельбы оканчивались, когда надобно было возвращаться с ротой со стрельбища в лагерь, а так ни-ни, держали себя строго.

– А помнишь Митька, когда состязания между ротами на наступление заканчивались, Ренненкампф отличившегося командира роты называл «королём наступления», а командира, рота которого строго выбивала больше всех сверх «отличного» – «королём стрельбы», – пустился в воспоминания, как и Митька, его сослуживец. – А сколько было в лагере в зимнее время таких «наступлений» и «оборон», и днём и ночью, и на учениях, и на смотрах против обозначенного противника.

– Да разве с такой армией, да с такими генералами не надаём мы немчуре по шее? – снова вступил в разговор Митька. – Эгей, знай наших! А то, ишь, на кого сунулись. Вот им, кукиш, а не Русь наша!

Митьке очень хотелось подбодрить старого солдата Михайлова, да и сам он настолько верил в силу своей армии и своей державы, что совершенно искренне был уверен, что война эта не надолго и, что побит враг будет в ближайшие недели. От того речь его была так горяча, что и Михайлов, казалось, всеми сказанными словами глубоко проникся и сделался немного бодрее.

Утром же, семнадцатого августа, совершив три усиленных перехода без дорог, первая русская армия стала переходить границу. Из-за отсутствия координации левофланговый 4-й корпус пересек границу на шесть часов позже центрального 3-го корпуса, среди бойцов которого был и Митька, тем самым открыв его фланг. Таким образом, между корпусами образовался разрыв в двадцать вёрст, а начальник 3-го армейского корпуса генерал Епанчин не счёл нужным предупредить об этом 27-ю пехотную дивизию, шедшую в обстановке полной безызвестности слева.

Дивизия подверглась внезапному огневому нападению и короткому удару.

Митька едва успевал понимать, что происходит. Хаос и паника, почти на голову разбитого и быстро отступавшего 105-го Оренбургского полка начала передаваться по всей линии наступления. Цепи дрогнули и под натиском немцев, местами уже начали отступать, – но начальник 27-й пехотной дивизии, в которой служил Митька, генерал-лейтенант Адариди быстро локализовал этот неуспех, и русская артиллерия сосредоточила мощный огонь против артиллерии противника.

С холма у Допенина Митьке было видно, как красиво, торжественно, словно на параде двигались цепи 108-го Саратовского полка, восстанавливая положение левого крыла. Сначала шагом, потом перебежками вступали они в общую линию наступления. Но вскоре огонь с обеих сторон по всей линии усилился. Из усадьбы, за которой по старой маневренной привычке укрывалась группа, в которой находился и Митька, стало видно, что немцы особенно упорно бьют своей артиллерией по отдельным зданиям. От точного прицельного огня немецких батарей уничтожались сараи и небольшие здания, в которых укрывались такие же бригады. И набрав побольше воздуха в грудь, Митька сорвался с места и бросился вперед, увлекая за собой остальных бойцов.

Едва успев пробежать всего несколько метров и громко крикнуть: «За мной православные! За Русь! За славянство!», Митька упал на землю от неожиданно ударивших ему в спину масс осколков и камней, летящих во все стороны. С трудом подняв голову, он обернулся и с ужасом обнаружил, что усадьбы, за которой они находились, не стало. Не стало их дивизии, не стало и находящегося на том месте рядового Михайлова. Лишь огонь от гранат полыхал в том месте, где только что находились живые люди, где еще несколько секунд назад находился и он.

Ничего не слыша и почти ничего не понимая, Митька попытался подняться на ноги, но, не владея своим телом, снова повалился на землю. А рядом с ним всё продолжали падать солдаты. Митька закрыл глаза и погрузился в, неизвестную до сей поры, тьму. И вдруг, в этой тьме, послышался ему тихий, откуда-то сверху доносящийся голос сестры Маши. Ласково пела она:

– Спит мой Митенька

До восхода солнышка,

До заката месяца.

Баю-бай, баю-бай.

Когда солнышко взойдет,

Роса на земь упадёт.

Баю-бай, баю-бай.

Роса на земь упадёт,

Тогда Митенька встаёт.

Баю бай, баю-бай.

Тогда Митенька встаёт

И на улицу пойдёт.

Баю-бай, баю-бай.

Глава 5.

Первые бои этой Первой Мировой Войны начались и тут же во всей стране, во всей необъятной Российской Империи прекратились забастовки, антиправительственные выступления. В каждом уезде витийствовали патриотически настроенные ораторы из местных жителей, тысячи людей записывались добровольцами на войну, и вся Россия превращалась в огромный госпиталь. Во дворцах открывались лазареты и производства перевязочных материалов. В одном из таких лазаретов оказался и Митька.

– На начинающего Бог!

Вещанью мудрому поверьте.

Кто шлёт соседям злые смерти,

Тот сам до срока изнемог.

На начинающего Бог!

Его твердыни станут пылью,

И обречёт Господь бессилью

Его, защитники тревог.

На начинающего Бог!

Его кулак в броне железной,

Но разобьется он над бездной

О наш незыблемый чертог.

Молоденькая сестра милосердия читала раненным бойцам стихотворение Федора Сологуба, опубликованное в газете «День», и всё «стреляла» любопытными глазками на Митьку. Она мгновенно влюбилась в его мужественную красоту, в его ярко-васильковые глаза, опушённые густыми чёрными ресницами. Она влюбилась, как влюблялись многие девушки. Митька и сам часто увлекался, и даже проходя службу в армии, умудрялся заводить короткие романы. Но сейчас Митьке было не до них. Всё не шёл у него из головы старый солдат Михайлов. Как это оказывается просто, забрать жизнь человека. Забрать вместе с мечтами, надеждами, невыполненными обещаниями. Забрать, не дав сказать прощального слова, не дав проститься с родными людьми. И, как они теперь будут без нег жить, его Акулина, да пятеро ребятишек-сироток? Неужто пропадать им теперь? И кого в этом винить? Ах, если бы он жили, где-нибудь далеко от линии фронта, где-нибудь в Сибири. Глядишь, покуда доехал бы до фронта, война б и кончилась, и не случилось бы этой его гибели и не остались бы сиротками жена Акулина, да пятеро ребятишек.