Правда выбора

– Что же это, расплата за грехи мои? Скажи, батюшка! – требовательно спросил Игнат.

– Господь не мстит. Но испытание нам посылает, – мягко ответил священник, – Для чего испытывает – только ему ведомо.

– Покаялся – знал, как жить. В молитве и трудах. А теперь как? – горевал Игнат.

– А как жили те люди, кого ты сиротил, у кого ты жен побивал, детей в ясыри брал? – без укоризны спросил отец Кирилл, он уже давно привык не осуждать тех грехов и преступлений, с которыми сталкивался.

– Никого не осталось, батюшка, понимаешь ли? От злодейств отрекся, грехи перед людьми искупать взялся, – слова лились из Игната, долгими горестными вздохами, – Дети росли малые. Их за что?

– Что же ты думаешь, господь купчина в лавке? – спокойно ответил священник. – Ты ему покаяние и молитвы с постами, а он тебе все грехи забудет? Без истиной любви к богу, без обретения благодати, царствия небесного не обрести…

– Давно ли ты сам, отец Кирилл, обвенчал Перфильева с вдовой Фирсовой при живой-то жене? – проронил Игнат и тут же пожалел о сказанном. – Прости, батюшка, прости! Бес попутал!

– Бог простит. Тебе о своей душе думать надобно, – отец Кирилл протянул руку в кольцах для поцелуя, – Смирись, то единственный путь. То еще можешь заповедать святой церкви, что у тебя из мягкой рухляди[31 - Мягкая рухлядь – меха, соболь.] осталось, на благое дело, на вспомоществование. А сам можешь постриг принять, в скит податься. Чрез то обретешь спокойствие.

– Ничего не осталось, все забрали… – напомнил Игнат.

– Может это и знак тебе от господа, от всего мирского отречься вовсе, жить одним словом божьим, – кротко проговорил священник.

– В твоих устах слово божье! – Игнат посмотрел на него с надеждой, – Идем к Маковскому, скажи людям, тебе перечить не станут, так послухов найдем, с ними и Зоба привести на суд можно!

– У Зоба много людей в покручениках[32 - Покрученик – человек, получивший снаряжение в долг и вследствие этого долга лично обязанный заемщику. Часто не имевшие возможности рассчитаться за «покруту» превращались в холопов.] да в холопах. Их долг велит его оборонить. Крови я допустить не могу, – ответил отец Кирилл без раздумий.

– Похабову скажи, воеводе! – просил Игнат.

– Они законом связаны, – увещевал священник, – поелику велено законом к ним послухов и самого виновника вести. Что уж поделать?

– Не закон курок взводит. Рука! – ответил Олонец.

Он посмотрел в глаза отца Кирилла прямо и твердо:

– С божьей помощью сам справлюсь. Благослови, батюшка.

Священник отдернул руку:

– Своеволие задумал? До крови довести? На такое нет благословения!

Олонец кивнул, тяжело встал. Повернулся к иконостасу:

– Прости, господи!

Перекрестился и вышел.

Вечером следующего дня он был у Маковского. Шел не останавливаясь. Лишь ночь переждал бессонно, без охоты пожевав оставшуюся утку. Не оставляли его не только горестные видения Марьи и сыновей, но и мысли. Вспоминалась церковь и увещевания батюшки. К концу перехода он решил не своевольничать, а положиться на божий промысел и идти к самому Зобу. Если Зоб согласится явиться к приказчику, то и послухи найдутся.

Найти Зоба в слободе у острожка не составило никакого труда. Он ставил новый лабаз[33 - Лабаз – хозяйственное строение для хранения.] для сдачи внаем. Чуть ли не все плотники слободы трудились на его затею. Кто из обязанности, кто не смог отказать первому человеку Маковского. Стояли летние долгие дни, и Григорий требовал не останавливать работы, пока был свет. Вот и сейчас спустился на берег Кети, присмотреть за делом.

На лугу у воды полно было дощаников, карбасов и каюков[34 - Дощаник, карбас, каюк – виды речных судов. Дощаник побольше, карбас и каюк – поменьше.] разбитых или наоборот, целых, оставленных здесь хозяевами, до той поры, пока они не вернутся из-за волока с Енисея, Байкала или Лены и не отправятся обратно на запад. На склоне виднелись вытащенные на берег челноки-ветки[35 - Ветка – челнок, изготовленный из одного ствола дерева. В том или ином исполнении традиционная лодка многих сибирских народов и русских сибиряков.] инородцев, живущих при слободе или самих слободских, промышляющих рыбной ловлей. В излучине реки на высоком яру стоял острожек – высокий тын и проезжая башня, за которой виден был крест церкви. От острожка по увалистому долгому берегу вдоль всей слободы, повыше, где весной не доставала полая вода[36 - Полая вода – речная вода в половодье], тянулась череда амбаров и лабазов. Ближе к острожку государевы для хлеба и соли, а при слободе разных торговых и промышленных людей. Многие из них слободские держали для своей надобности, а иные для сдачи под товары проезжающих.

Спустившись от слободы к амбарам, Олонец встал в стороне, ожидая подходящего случая.

– Ты сколько леса привез, паскудник?! – ревел Зоб на Илью, его сына от прежней, умершей жены, – Цельной день зря потерял! С чего стропила рубить?

– От косогору брали, как ты велел, – отвечал тот, ловя взгляд отца, – бревно стягали цепью книзу, а оно возьми да и зашиби задние ноги лошади. Остатними лошадьми мало…

– Ты еще лошадь изувечил, морда тупая?! – Григорий без всякой жалости ударил сына кулаком по шее.

Зоб был высоким, грузным, руку имел тяжелую. Илья хотя и не был обижен ростом, еле устоял на ногах.

– Прости, батя! – попросил он.

– Какой я тебе батя?! Не заслужил моим сыном зваться! – Зоб дернул Илью за ворот и отшвырнул прочь.

Не глядя больше на сына, Григорий позвал другого из своих людей, Глеба Зубова:

– Иди скажи плотникам, чтобы стропил сегодня не ждали, но сруб вывели полностью!

Тот кивнул и поспешил к амбару.

Илья же кинулся к холопам Десятину и Лямину, стоявшим с лошадьми, какие привезли бревна. Приказал освобождать лошадей от груза и снова спешить на косогор. Те попытались возразить, ссылаясь на поздний час, но он принялся охаживать их затрещинами и пинками.

Сколь неприметным Олонец ни был, но внимания людей Зоба не избежал. Первым его заметил Аким Плаха, правая рука Григория. Сказал о том Зобу, показывая в сторону Игната. Тот махнул рукой и Аким подошел к Олонцу:

– Поди! Староста маковский тебя требует!

Олонец направился вперед, Аким же следовал за ним в паре шагов, поигрывая дубинкой, как будто вел его силой. Зоб осклабился, заворочал бородой.

– Нако! Принесло кого! – воскликнул он, – Пошто, Имляков, вздумал принять мое слово? Да поздно! За тобой землицы нет! А за почесть твою благодарствую. Пистоли, да пищалька, да сабелька твои мне по нраву пришлись. Жаль не поднес, пришлось мне своими руками брать.

Люди Зоба подобрались ближе, предчувствуя потеху. Кто-то хохотнул. Плотники тоже остановили работу, смотрели.

– Поздорову тебе и людям твоим, Зоб, – спокойно ответил Олонец в глаза Григорию, – должно тебе к приказчику быть. Для сыску и правежу. А ружье мое выйдет твоей вины знаком.

– Меня?! К правежу?! – Григорий мотнул головой, его покатые плечи заходили волнами.

Олонец твердо кивнул:

– За воровство[37 - Воровство – преступление против государства (т.е. царя). Иногда – любое преступление вообще.] против государя – погром и убойство князца Союра рода Имла. Да с ним – всех людей его, и моей женки и малых сыновей!

– Врешь, бахтило! Калмыки Имляковых погромили! – оскалился Зоб, и глумливо добавил. – я о том уже знаю и скаску[38 - Скаска – доклад, сообщение, пояснительная записка.] по приказчика приготовил!

– Ты и твои люди сделали, – мрачно ответил Олонец, – Тому верные знаки есть. Горелый фитиль пищали твоего человека Естафьева, бумажка табаку, Василь Черкас пьет!

Черкас, который стоял тут же рядом и дымил трубку, никого не стесняясь, возмутился:

– Тю! Та й що? Всякий тютюну может палить!

Остальные засмеялись. Григорий улыбнулся, разводя в руки стороны: