Дуа за неверного

Дуа за неверного
Егана Джаббарова

Художественная словесность
«Этот текст похож на российскую дорогу: он неровный, с кочками и ямами, с ремонтом посреди трассы. У меня нет навигатора по жизни Сереги, поэтому все, что мне остается, – ехать на ощупь». В книге Егана Джаббарова предпринимает попытку реконструировать короткую биографию сводного брата Сергея, родившегося от внебрачной связи ее отца. Следуя за братом по маршруту, который привел его к ранней и трагической смерти, автор обнаруживает, что сквозь историю Сергея проступает история страны конца 1990?х – начала 2000?х: межэтническое напряжение, нищета, борьба за выживание, эпидемия зависимостей и кризис идентичности. В то же время обращение к судьбе погибшего брата становится актом любви и памяти, единственным способом связать дискретные события его и своей жизни и преодолеть разрыв – культурный, религиозный, бытийный. Егана Джаббарова – писательница, поэтесса, эссеистка, автор книг «Руки женщин моей семьи были не для письма», «Красная кнопка тревоги», «Босфор» и «Поза Ромберга».

Егана Джаббарова

Дуа за неверного

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

Д40

Редактор серии?–?Д. Ларионов

Егана Джаббарова

Дуа за неверного / Егана Джаббарова. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

«Этот текст похож на российскую дорогу: он неровный, с кочками и ямами, с ремонтом посреди трассы. У меня нет навигатора по жизни Сереги, поэтому все, что мне остается, – ехать на ощупь». В книге Егана Джаббарова предпринимает попытку реконструировать короткую биографию сводного брата Сергея, родившегося от внебрачной связи ее отца. Следуя за братом по маршруту, который привел его к ранней и трагической смерти, автор обнаруживает, что сквозь историю Сергея проступает история страны конца 1990?х – начала 2000?х: межэтническое напряжение, нищета, борьба за выживание, эпидемия зависимостей и кризис идентичности. В то же время обращение к судьбе погибшего брата становится актом любви и памяти, единственным способом связать дискретные события его и своей жизни и преодолеть разрыв – культурный, религиозный, бытийный. Егана Джаббарова – писательница, поэтесса, эссеистка, автор книг «Руки женщин моей семьи были не для письма», «Красная кнопка тревоги», «Босфор» и «Поза Ромберга».

Иллюстрация в оформлении обложки: © Picture by atakss on iStock

ISBN 978-5-4448-2475-7

© Е. Джаббарова, 2024

© Н. Агапова, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Дуа за неверного

* Дуа – личная мольба мусульманина на родном языке, обращение к Аллаху.

моему брату

И жизнь, растрёпана, как блядь,
выходит как бы из тумана

    Борис Рыжий

Ад – это вовсе не тьма, не тоска, не боль,
Это объём, в котором медленный алкоголь
Перетекает до некой кромки, до «по?лно-по?лно»

    Алексей Сальников

I

Мне исполнялось семь лет, и я, как это было принято в дни рождения, одета в лучшее розовое платье, почти полностью покрытое рюшами и глубокими, как лицо старика, складками. Платья – первое, с чем у меня ассоциируется детство, они были разными: розовое – для торжественных мероприятий, красное бархатное с кружевным воротником – для домашних посиделок и прихода гостей, голубое с передней частью, напоминающей корсет и густо покрытой пуговицами, – для прогулок.

За окном медицинского общежития на улице Саперов обычный екатеринбургский двор: металлические трубы зажимали двор, по ним мы с сестрой любили ходить, соревнуясь, кто дольше устоит. Трубы упирались в розовое здание, где праздновали банкеты и свадьбы: бесконечно играла музыка, сквозь закрытые окна слышался «ясный мой свет» Тани Булановой, хохот родственников и крики «горько!». Рядом с домом была стена-лазалка из металлических кругов, спаянных друг с другом в виде сот, мы любили представлять, что это высокие горы, и лезть по ним на самый верх. Периодически с девочками из двора мы устраивали соревнования, кто быстрее, я всегда проигрывала, потому что с детства была слабым ребенком. Зато я была единственной, с кем лазалка говорила: каждый шаг вверх превращался в слог, вместе они становились строкой: с-пра-ва и сле-ва над уз-кой тро-пой круг-лые, час-тые лу-ны[1 - Строчка из стихотворения Майи Никулиной «Пристань и город у тёмной воды».].

Мама достала запрещенный сервиз из плотного крепкого материала, каждый стакан был украшен сложно устроенным орнаментом, который можно было исследовать подушечками пальцев. Обычно секретные чашки хранились в стеклянном шкафу на верхней полке, чтобы мы с сестрой не смогли достать до них. Ana[2 - Мать (азерб.)] запрещала пить из них в обычное время, только в дни рождения она открывала дверцу и вытаскивала кружку за кружкой, мыла жесткой губкой с Fairy, протирала вафельным полотенцем, наливала предварительно заваренный Azer?ay с чабрецом и ставила по чашке на стол. Я собиралась сделать первый глоток, когда в дверь позвонили. Раз уж в дверь позвонили сегодня, то открыть ее должна я. Радостно побежала ее открывать – на пороге женщина, которую я до этого не видела, у нее было серое лицо, скупые волосы русого цвета и кожа, покрытая розовато-серыми пятнами[3 - Прости, что помню твою маму такой.]. Она сухо сказала: «С днем рождения, позови отца» — интересно, откуда она знает, что у меня день рождения? может быть, из?за моего красивого платья? откуда она знает моего отца? – «Папа, там тебя какая-то женщина зовет».

Радость быстро улетучивалась из комнаты и стала похожа на спущенный воздушный шар, мама встала и пошла к двери посмотреть, кто это. Отец, напротив, не торопился и в замешательстве задумчиво рассматривал стены коридора, пока неизвестная женщина не зашла в квартиру. Мы с сестрой не понимали, о чем речь, но по интонациям и громкости сразу осознали, что разговор явно неприятный. Прерывающийся на кашель голос незнакомой женщины сменялся на злой почти кричащий голос мамы, между ними периодически торчала отцовская речь.

Через какое-то время мы открыли дверь и увидели там длинного мальчика: в потертых спортивных штанах, сером джемпере. У него были черные волосы, большие пухлые губы, грустные карие глаза, он был растерянным, да и я его никогда раньше не видела. Папа сказал нам, что это наш брат. Его зовут Сережа. Он будет жить с нами. Так у меня семилетней появился двенадцатилетний брат.

Незнакомая женщина оказалась его матерью, случайной женщиной отца, о которой он серьезно не думал, пока она не сообщила ему, что беременна. Они заключили соглашение: он ей деньги, продукты и одежду для мальчика, она ему свидания с сыном и обещание не вмешиваться в отцовскую жизнь. Но сегодня она нарушила обещание, скоро ее заберут в тюрьму за распространение наркотиков. Мальчика отдавать было некому, и она решила привести его к отцу. Так моя мать узнала главную тайну папы, глазами очень похожую на него. А мой отец понял, что все тайное всегда становится явным.

Это был самый странный подарок на день рождения, который я когда-либо получала: незнакомый мальчик, которого не должно было быть.

Первые пару дней мы не говорили, опасливо посматривали друг на друга, как домашние животные, оказавшиеся в одном месте. Сережа видел в нас каких-то детей своего отца, а мы – мальчика в доме. Его поселили в зале, он спал на старом раскладывающемся диване, мама старалась с ним не говорить, просила нас передавать ему предметы и послания. Смотреть на него и говорить с ним для нее означало признать, что отец врал, врал семь лет брака, и несколько лет до него, врал о том, что никого не любил, врал о том, что задерживался на работе, – вся его ложь стала живым мальчиком. Мальчиком, с которым она предпочитала не говорить. Я зашла к нему в комнату, чтобы передать чистое постельное белье, он стоял у кровати и крестился.

– Что ты делаешь? – спросила я с неподдельным интересом, это был первый раз за мою жизнь, когда я видела человека, который крестится.

– Молюсь, если я умру ночью, то Бог сразу заберет меня к себе, – он подошел ко мне и перекрестил тоже, – если ты тоже умрешь, мы будем в одном месте.

Так у нас появилась традиция: каждую ночь перед сном я заходила к нему, мы вместе крестились на ночь, чтобы попасть в один рай. Прошла пара дней, и мы с сестрой уже привыкли к мальчику в соседней комнате. Мы стали разговаривать, играть вместе. В какой-то момент в доме появился компьютер, и мы втроем увлеченно усаживались напротив большого тяжелого квадратного экрана, чтобы пострелять в роли киллера, побегать на футбольном поле, сбить случайных проституток и прохожих на угнанной тачке в Лос-Анджелесе. Но самой любимой игрой была катапульта: Сережа брал большую серую подушку от дивана, усаживал на нее пятилетнюю сестру и имитировал дорожное движение: бум, кочка, кошка, мяу-мяу, остановка, в конце он подбрасывал сестру, и она летела сквозь всю комнату прямиком на матрас. Мы так быстро привыкли друг к другу, словно между нами никогда не было семи лет, прожитых врозь, оказалось, что учить детей любви не нужно – она уже была внутри. Мы приняли друг друга так стремительно, что даже наши родители были поражены, никто этого не ожидал. Особенно моя мать, она не могла смириться с тем, что в доме теперь живет главная ложь отца, она злилась на него без повода, злилась за всякие мелочи, злилась, если он не сразу помыл кружку или не постирал носки. Каждый раз, когда она на него смотрела, кто-то втыкал в нее острый наточенный нож-напоминание. Она неделями не говорила с отцом и очень долго привыкала к брату, пока, наконец, не смирилась. Придется жить с мальчиком.

Как это обычно и бывает, жизнь продолжилась: отец купил новую мебель и диван для Сережи, чтобы он не обижался, в доме появились футбольные гольфы, мяч, компьютерные стрелялки. Он все чаще становился Серегой – так его называли соседские парни и папа.

– Серега, потопчи, – кричал отец из спальни, Сережа уже знал, что это значит встать на спину отца и пройтись по ней пару раз. У него сильно болела спина по вечерам, отец обнаружил терапевтический эффект после массажа ногами, потому каждый вечер просил кого-то из детей поочередно потоптать.

После уроков мы играли в игры или обсуждали какие-то важные детские новости. Брат помогал нам с математикой, которую мы с сестрой ненавидели и не понимали, периодически он уходил играть в футбол с пацанами и просил не говорить отцу. Мы прикрывали его, когда вместо обещанного «присмотра за девочками» он сбегал гулять с соседом, – между нами установился своеобразный пакт. Мы не сдаем его, а он не сдает нас.

Однажды во время нашего очередного вечернего ритуала мама увидела, как Сережа меня крестит, она начала кричать, что этого делать нельзя, что я мусульманка, а он православный (его мать крестила его при первой возможности), что это идет вразрез нашей культуре – так, наш ритуал умер, остался лежать под ее словами, где-то между нашими телами, на холодном полу обыкновенного российского дома.

Перед сном я чувствовала пустоту и нехватку: мне не хватало этого простого и одновременно сложного жеста, я боялась, что если мы умрем этой ночью, то попадем в разные миры. Я не знала, насколько эти миры прозрачны: есть ли раздвижная дверь между православным и мусульманским миром или там пускают по пропускам? Что сказать охранникам рая, можно ли дать им шоколадку или угостить пивом? Отдать последнюю мамбу в упаковке? Сколько может стоить пропуск в общий рай, я не представляла, поэтому надеялась, что там просто будет кто-то добрый, кто сможет пропустить меня без жеста.

Через два года Сереже исполнилось четырнадцать лет, я знала, что это очень важная цифра, потому что он получит паспорт. Они с отцом долго обсуждали, какую фамилию он возьмет: материнскую или отцовскую? Для отца это было очень важно, он хотел быть частью его имени, хотел, чтобы мальчик, наконец, продолжил его род. Наступило двадцать первое января. Папа и брат пришли домой, отец закрылся в спальне и вышел только под вечер с заплаканным лицом. На столе лежал красный новенький паспорт, я открыла и прочитала: Зыков Сергей Яковлевич. Я удивилась, я не знала, кто такой «Яков» и почему Сережа стал «Яковлевичем», только повзрослев, я осознала, что так его отчество русифицировали, чтобы не писать длинное и трудное «Яшар оглы – сын Яшара». Сережа выбрал неизвестного русского Якова – несуществующего мужчину, имя которого было проще объяснить окружающим.

Он выбрал мать, оставив ее фамилию Зыков, потому что он всегда выбирал и будет выбирать мать. Он не хотел брать отцовскую фамилию, потому что это означало признать, что какая-то его часть не принадлежит России, какая-то его часть не принадлежит матери. Отец долго переживал этот факт, он считал, что сын его стыдится, стыдится своего нерусского отца, продавца оптового рынка, стыдится своей не-России. Мы никогда не обсуждали с Сережей, почему он так сделал, возможно, ему было обидно за мать, возможно, он злился на отца за его гостевое отцовство. До конца на этот вопрос невозможно ответить, но теперь у меня был не просто брат, у меня был русский брат.

II

Отец мечтал, что Сережа станет юристом, вообще у отца были две мечты относительно профессий в семье: юрист и врач. Я, ставшая филологом, совершенно не укладывалась в картину и напоминала единорога. Со временем, конечно, отец нашел оправдание этой ошибке – я начала преподавать в университете. Это хоть как-то оправдывало «бессмысленную» профессию. Брата никогда и никто не спрашивал напрямую, кем он хочет стать, – просто однажды отец всучил ему две книги: учебник по истории и судебное делопроизводство. Отец быстро подсуетился, договорился с другом, работающим в прокуратуре, чтобы сына взяли хотя бы мальчиком на побегушках. Ему наняли репетиторов, купили книги и деловой костюм с галстуком. В общем, было сделано абсолютно все, чтобы отцовская мечта сбылась, чтобы в семье появился юрист.

Папа с гордостью говорил друзьям семьи и знакомым, что его сын юрист, и ждал с нетерпением, когда тот окончит университет, начнет работать в чистых кабинетах, а не в грязных оптовых контейнерах. Он часто говорил мне и брату, что хочет нам другой судьбы: чтобы мы никогда не узнали мира уличной торговли, чтобы наши руки никогда не узнали грязи и тяжести, чтобы наши тела никогда не изнывали от боли, чтобы нам не приходилось кричать, лишь для того чтобы быть услышанными, чтобы его дети, дети беженца, чужака, мигранта, могли, наконец, поднять головы за все поколения сразу, ходили чистыми, опрятными, в солидных деловых костюмах, белых глаженых рубашках, пили из красивых чашек, а не из пластиковых стаканчиков. Ему хотелось, чтобы его детям был доступен мир, недоступный для него самого.

Всякий раз посматривая на Сергея, он видел солидного мужчину в костюме, спокойного, гордого, никогда и не перед кем не оправдывающегося: того, кем сам хотел стать. Если нас приглашали в гости или на свадьбу, отец надевал свой чистый, выглаженный, дорогой костюм и черные лакированные туфли. В отличие от мамы отец никогда не экономил на костюмах, рубашках и пиджаках – спокойно отдавал почти половину месячной зарплаты за красивую одежду, платил не за куски ткани, а за это сладкое, окутывающее с головы до ног чувство другой жизни. Одевшись, он брал духи и опрыскивал всего себя. Парфюм заканчивался очень быстро, поэтому на все праздники, из всех конференций и поездок я привозила отцу очередной флакон хороших мужских духов. Шлейф от его приготовлений повисал на несколько минут, наполняя комнату характерным запахом – запахом отца и его другой жизни. Этой жизни он желал нам.

Правда, я все чаще и чаще замечала, что Серега спит с учебником на голове, носит не строгий костюм, а футбольные гольфы и шорты. Вместо шлейфа мужского одеколона он пах потом, тяжелым подростковым потом, который присущ только мальчикам. Он приходил разгоряченный после футбола и последовательно стаскивал с себя синтетическую футболку, затем шорты и, наконец, самое пахучее – длинные футбольные гольфы. К приходу отца он обычно садился за чтение, но по его лицу было заметно, что его не интересовала юриспруденция и работа в прокуратуре. Стоило ему открыть учебники, он начинал зевать, его широко открытый рот хватал воздух и, заглотнув пустоту, закрывался, как двери общественного транспорта. Он все ехал и ехал в пункт назначения: улица. Прозевав положенное количество остановок, Серега срывался, натягивал на себя серый свитер и впрыгивал в кроссовки, чтобы выбежать на улицу, пока отец не успел встать, надеть тапки и спросить:

– Серега, куда?