Жрица Изиды

Жрица Изиды
Эдуард Шюре

Женские лики – символы веков
Эдуард Шюре (1841–1929) – французский писатель, философ и музыковед, автор романов, пьес, исторических, поэтических и философских сочинений. Он известен, прежде всего, благодаря своей работе «Великие посвященные», переведенной на многие языки. После смерти Эдуарда Шюре произошло возрождение интереса и к другим его произведениям, которые были многократно переизданы и до сих пор пользуются заслуженным успехом.

Героиня романа «Жрица Изиды», представленного в данном томе, – Гедония Метелла: богатая римлянка, вдова претора, ищущая мужа, самая развратная и самая честолюбивая женщина в Помпеях. Любовные страсти, захватывающие события, глубокомысленные рассуждения – все есть в этой книге, рассчитанной на самого широкого читателя.

Эдуард Шюре

Жрица Изиды

© ЗАО «Мир Книги Ритейл», оформление, 2011

© ООО «РИЦ Литература», 2011

* * *

Моей дорогой Матильде, хранительнице домашнего очага, посвящаю эту книгу

Психея потеряла крылья
И плакала в ночи.
Но, крылья развернув свои,
Амур сказал ей: «Посмотри!»
Одним прыжком в лазури
Он исчез,
Взмахнув крылом.
За ним умчалась и Психея.

Сомнение в ценности жизни и любви обусловливает упадок цивилизованных народов.

Книга первая. Завеса

Любовь есть высшая степень ясновидения.

Глава I. Гименей! Гименей!

– Гименей! Гименей!

Невидимый хор девических голосов звенел вдали под звуки систр, флейт и кимвалов. Доносимый легким ветерком и прерываемый смутным гулом толпы, гимн парил над узкими улицами. Волны его растекались по крытым навесам, террасам, висячим садам. Юный и влюбленный, он трепетал в знойном воздухе и терялся в ясной лазури неба, как взмах легких крыльев. На площади, где собралась празднично настроенная толпа, уже яснее слышались отдельные звонкие голоса, отчетливые слова.

– Гименей! Гименей!

И пестрая толпа гладиаторов, вольноотпущенников и рабов, женщин и детей, сгрудившихся на ступеньках базилики, увидев двигающуюся по улице Изобилия свадебную процессию, вторила долгими возгласами:

– Гименей! Гименей!

Чтобы видеть веселое зрелище, подонки и сливки общества собрались на обширном форуме, сердце и вершине нарядного греко-латинского города, в Акрополе Помпей.

Площадь представляла длинный прямоугольник. На южную сторону ее выходили три судилища с тенистыми портиками, в которых виднелись курульные кресла из белого мрамора. Налево – храм Аполлона; направо – аркады Курии и храм Августа. Повсюду портики, алтари, статуи. На противоположном, северном конце, на террасе из шестнадцати ступеней возвышался храм Юпитера. Отстроенное заново из окаменелой лавы и покрытое гипсовой штукатуркой после последнего землетрясения, величественное здание это господствовало над площадью, городом и его окрестностями. Коринфские колонны его, пурпуровые у основания и изрезанные во всю длину свою черными и красными желобками, расширялись вверху разноцветными капителями, похожими на листья и плоды. Щиты архитрава сверкали на солнце между триглифами. На лицевом фасаде группа цветных богов сверкала на лазурном фоне. Два орла с распростертыми крыльями сидели на подножиях. Бронзовая статуя Победы венчала здание.

Одинокий и величественный, этот храм с кровавым подножием и сияющим металлическим венцом, царил над городом наслаждений. В нем сияли пышность и могущество Рима императоров, украсившегося остатками порабощенного греческого гения. В нем торжествовала сила, непреклонная, как лик Цезаря или сама Судьба.

Под портиком храма, вверху террасы, беседовали три человека, смотря на кишащую на площади толпу.

Один, в розовой тунике и голубом паллиуме, в миртовом венке на блестящих от масла белокурых волосах, оживленно жестикулировал, обращаясь к своему соседу, худощавому человеку в черном плаще, с бритой головой и изможденным лицом. Третий держался в стороне, на краю террасы, небрежно прислонившись плечом к угловой колонне перистиля. Лицо юного военного трибуна с гордым изяществом выделялось на красном фоне массивного столба. Он был одет в широкую белую тогу с широкой пурпуровой каймой, и на черных волосах его лежал легкий бронзовый венок из дубовых бронзовых листьев. В толпе угодливых сенаторов, скучающих священнослужителей и циничных магистратов его лицо одно отражало душу римлянина. Широкий и упрямый лоб, глубоко сидящие, пристальные глаза под нахмуренными бровями, энергичный рот и выдающийся подбородок напоминали лицо Брута. Но тонкий, резко очерченный профиль, властный нос и сжатые губы делали его похожим на молодого тридцатилетнего Тиберия. Что таилось в этих жгучих глазах, смотрящих из-под упорного, как таран, лба: любовь к свободе или стремление к тирании? Ни один из его друзей не мог бы ответить на этот вопрос, и сам он, пожалуй, еще меньше других.

– Ну что же, Омбриций Руф, знаменитый наш трибун, вот ты вернулся с Востока, покрытый славой, увенчанный Титом, и находишься под особым покровительством Веспасиана, – скажи, о чем ты думаешь? Получив наследство после твоего дяди, старого ветерана, ты сделался одним из наших. Так что же доблестнейший из римских всадников думает о нашем городе, жемчужине Кампании?

– Ты смеешься надо мной, Симмий, – с горечью ответил Омбриций. – Ни моя доблесть, ни моя слава не могут возбуждать зависти. Я получил венок, это правда, но нахожусь в немилости, а наследство моего дяди – жалкая хижина в пустом поле, не стоящая простой таверны в Субурре. Что же касается до вашего города, то он показался мне совсем небольшим.

– Каковы же твои непомерные желания?

– Не знаю, но честолюбие мое слишком велико, чтобы удовольствоваться столь малым. Да, я стремился к славе. Она изменила мне и стала мне противна. Неужели же я проведу всю жизнь, смотря на недостижимый Капитолий?

– Попробуй предаться удовольствиям.

– Я был бы рад. Но нужно, чтобы это удовольствие было достаточно ярким и сильным, чтобы влить в мою душу забвение. Где найду я нектар, которому удастся погасить огонь, пожирающий мой мозг?

– Взгляни на этот город, распростертый у твоих ног, – сказал толстый и словоохотливый грек с жестом оратора, говорящего с высоты трибуны. – Взгляни на Помпеи с их дворцами, банями и театрами. По сравнению с ними Рим не более как старая матрона, сморщившаяся от пороков, а Афины – уличная куртизанка. Помпеи же – греческая гетера, играющая на кифаре и поющая, как Музы, и танцующая, как Грация. Им знакомы наслаждения, науки и искусства. Они предлагает тебе, как в корзинке, своих мимов, музыкантов и своих женщин. Ветви, цветы и плоды – все будет принадлежать тебе, если ты захочешь. Смотри и выбирай!

– Ну что же, хорошо! – сказал Омбриций, отходя, наконец, от своей колонны. И, хлопнув Симмия по плечу, он воскликнул: – Сегодня я сделаю выбор между славой и удовольствием!

– Как Геркулес между пороком и добродетелью? – смеясь, заметил Симмий.

– Не совсем. Порок предлагал Геркулесу лишь заурядные наслаждения. Мне нужно больше. Я хочу такого ощущения, которое стерло бы прошлое, удовольствия, которое убило бы мое честолюбие. Я хочу полной и безоблачной радости. По правде сказать, я не думаю, чтобы она существовала. Но если когда-нибудь она мне встретится, я узнаю ее по одному признаку.

– По какому же?

– По улыбке истинного счастья на человеческом лице.

– Ты увидишь их сегодня не одну, а сотни.

– Сомневаюсь. Я всматривался уже во много взглядов и во много лиц. Но никогда еще не приходилось мне видеть истинной радости, без примеси, бесконечной радости, бросающей вызов всему. Если я увижу ее сегодня, я прощусь с легионами, форумом и цезарем и примкну к религии Эпикура. Но, – с презрительной улыбкой закончил Омбриций, – я убежден, что не встречу этой богини.

– Шутка софиста, – прервал стоик Кальвий. – Вы говорите о славе и удовольствии, а забываете о философии, единственном пути к настоящему счастью.

– Шутка ритора! – возразил Омбриций. – Я тоже верил в добродетель и в высшее добро. Юношей я любил, как родного отца, моего учителя Афрания, тоже стоика, как и ты. Я внимал его поучениям, как божественным словам. Он перерезал себе жилы по приказанию Нерона. Какой же это имело результат?

– Великий пример! – сказал Кальвий, вытащив из-под черного плаща голую руку и воздевая к небу сухой указательный палец.

– Как бы нам не пропустить самого красивого момента в сегодняшнем дне, – прервал Симмий. – Вон едет невеста. Сойдем на площадь.

Три друга поспешно покинули перистиль храма, и голубой паллий грека, черный плащ философа и белая латиклава римского всадника смешались с толпой, стремившейся на противоположную сторону форума.

* * *

Все Помпеи желали видеть, как претор Гельконий введет дочь свою, Юлию Гельконию, в храм Юпитера, чтобы принести жертву сожжения, а затем проводит ее в дом ее супруга Гельвидия.

Предшествуемая хором музыкантов и танцовщиц, колесница невесты, запряженная двумя белыми конями, в гирляндах из зелени, показалась у въезда на площадь. Взгляды всех были устремлены на нее. В белом шерстяном пеплуме, в оранжевом покрывале, накинутом на голову и совершенно скрывающем ее черты, невеста царила, как безмолвный идол над шумной толпой и веселым кортежем. По обеим сторонам колесницы юноши в хламидах махали смоляными факелами. Позади колесницы дети патрициев несли в ивовых корзинах прялку, веретена и челнок из слоновой кости – эмблемы женского труда, которые девушка брала с собой из родительского дома в дом мужа. За ними следовали подруги невесты, образуя хор девушек. Потом шли должностные лица города с угловатыми и тяжелыми чертами лица, в волочащихся по земле тогах, старые матроны, закутанные, как весталки, в свои плащи, прекрасные патрицианки с искусно воздвигнутыми прическами, юноши с умащенными благовониями волосами и с повязками на лбу.