История нравов. Буржуазный век

Вспомните «Песню о рубашке» Томаса Гуда: швее возбраняется даже плакать, чтобы слезы не намочили нитку и не помешали шить.

В многочисленных других отраслях производства, в которых были заняты женщины, положение их было не лучше. Везде они были подавлены самыми ужасными, убийственными для здоровья условиями труда: бесконечным рабочим днем, низкой заработной платой, унизительным обращением. Вот почему прикованная к фабрике женщина кончала так же плохо, как и дети, занятые в промышленности. С самого момента своего воцарения царь-пар питался такими же жертвоприношениями как женских, так и детских тел. Чахотка, тифозная лихорадка и в особенности женские болезни убивали преждевременно миллионы работниц.

Новое поколение, которое они носили под сердцем, было уже в материнской утробе заклеймлено печатью нужды. Большинство пролетарских детей голодали уже там. Преждевременные роды были самым обычным явлением. Большинство женщин рожали до срока или рожали мертвых. Если же дети появлялись на свет живыми, то, по статистике города Манчестера, относящейся к 1840 году, 57 процентов умирало до трехлетнего возраста. Из этих 57 процентов две трети умирали уже в грудном возрасте. Это так понятно. Бедные детки должны были дома голодать, тогда как прикованные нуждою матери истекали молоком. В предпринятой им анкете лорд Эстли сообщает, между прочим, о следующих случаях: «М. Г., двадцати лет, имеет двоих детей, младший еще грудной младенец, за которым ухаживает старший. Утром в пять часов она отправляется на фабрику, откуда возвращается в восемь часов. Днем молоко вытекает из ее грудей так, что платье ее насквозь мокро.

Г. В., имеет троих детей, уходит в понедельник в пять часов утра и возвращается только в субботу вечером в семь часов. Приходится так много хлопотать, что раньше трех утра она не ложится. Часто она до костей промокает от дождя и в таком положении должна работать. Она буквально заявила: „Грудь страшно болела у меня, и я была вся мокрая от молока“».

Масса грудных младенцев погибала от опия. Прикованные к швейной машине бедные матери не могли ухаживать за своими младенцами и поэтому вынуждены успокаивать их сонными средствами: теперь машина могла стучать сколько угодно! Выжившие дети страдали обычно по наследству из-за недоедания золотухой и рахитом.

Рабство, собаки-ищейки, снимание скальпов, убийство женщин и детей – таков генезис современного капитализма. И все-таки это еще не все. Свобода, достигнутая рабочим классом в буржуазном государстве, была на самом деле для него равносильна свободе подвергаться эксплуатации, а его равенством было равенство перед голодом и лишениями. Положение мужчин-рабочих было не менее тяжелым и безвыходным. Им также приходилось приносить ужасающие жертвы на алтарь капитализма. Нуждавшиеся в их помощи машины ежегодно калечили сотни тысяч. Ни одна война не поглощает такой массы жертв. Нужда, голод, отчаяние – общая всем доля.

Вышеприведенный парламентский доклад говорит о жестоком отношении родителей к детям. Родители жестоки, однако, только потому, что сами голодали, только потому, что их собственный заработок был недостаточен, а заработок детей, даже если он составлял всего несколько грошей в день, для них насущная добавка. А между тем как масса умирает от голода, богатство собственников производства достигает небывалых размеров. В своей уже процитированной брошюре «Прошлое и настоящее» Карлейль говорит: «Положение Англии считается – и притом с полным основанием – одним из самых грозных и странных, когда-либо существовавших. Англия переполнена богатствами всякого рода и все-таки умирает с голоду. Из года в год цветет и зеленеет всегда с одинаковой пышностью почва Англии, волнуются поля золотой ржи, густо заселена она мастерскими, изобилует всевозможными ремесленными орудиями, в ней пятнадцать миллионов работников, слывущих самыми сильными, умными и трудолюбивыми, когда-либо существовавшими в нашей стране. Работа, сделанная ими, плоды, взращенные ими, лежат повсюду в величайшем изобилии. И вдруг раздается приказ, точно из уст кудесника, приказ, гласящий: не трогайте этих плодов, вы – рабочие, вы – господа-работники, вы – господа праздные. Никто из вас не должен их касаться, никто из вас не должен ими наслаждаться, ибо плод этот заколдованный».

Это положение Карлейль дополняет следующим комментарием, взятым из действительности: «Суд присяжных в Стокпорте (Чешир) рассматривал обвинение, предъявленное отцу и матери, которые отравили трех своих детей, чтобы таким образом обмануть похоронное бюро на три фунта восемь шиллингов, подлежавших выдаче после смерти каждого ребенка. Обвиняемые были осуждены. Власть, говорят, намекает на то, что это не единственный в этом роде случай и что, быть может, лучше не докапываться до истины. Такие примеры похожи на высочайшие вершины гор, вырисовывающиеся на горизонте, – а внизу раскинулась целая горная местность и еще невидимая долина. Отец и мать, носящие образ и подобие человека, спрашивают друг друга, что нам делать, чтобы избежать голодной смерти? Мы низко пали здесь, в нашем подвале, а помощь – где ее найти? О! В голодной башне, где замурован Уголино, совершаются серьезные дела: к ногам отца пал мертвым маленький любимец Гадди. И вот стокпортские родители думают и говорят: „А что если наш бедный маленький голодный Том, целый день с криком просящий хлеба, которому здесь на земле суждено увидеть только горе, а что если он вдруг избавится от нужды, а мы, остальные, были бы спасены!“ Придумано, сказано, сделано! И вот, когда Том умер, когда все деньги были истрачены, очередь доходит до бедного маленького голодного Джека или до бедного маленького Вилли! О, как они обдумывают пути и средства!

В осажденных городах, в дни гибели подпавшего гневу Господа Иерусалима, раздалось пророчество: руки гнусных женщин приготовят себе в пищу собственных детей. Мрачная фантазия еврея не могла представить себе более черной пропасти ужаса. То было последней ступенью падения павшего, Богом проклятого человека – а мы, современные англичане, дошли до этого, хотя и окружены изобилием богатства! Как это произошло? Почему так должно быть?

Все это имело место в 1841 году. Прибавлю еще, что пять месяцев тому назад в Ливерпуле была арестована Бетти Юлес из Болтона, по той же причине отравившая троих собственных детей и двух пасынков».

Наиболее достоверное средство проверки общего положения рабочих классов – исследование жилищных условий. Как только повышается заработок рабочего, как только в его распоряжении больше свободного времени, чем нужно для сна, улучшаются прежде всего жилищные условия. С другой стороны, эти последние тем хуже, чем безотраднее общее материальное положение работника. Рабочий прежде всего экономит на квартире, так как здесь, как ему кажется, он имеет больше всего основания экономить. Раз в его распоряжении только короткая ночь, раз у него не остается времени для семейной жизни, он готов, в случае надобности, довольствоваться для ночного отдыха конурой.

Жалкой конурой вместо жилища и были в продолжение многих десятилетий вынуждены довольствоваться миллионы работников, и только в последнее время в этой области замечается некоторое улучшение.

В 1866 году английский врач д-р Гентер предпринял широкую анкету по поводу жилищных условий, в которой о Лондоне, между прочим, говорится: «Два пункта не подлежат сомнению. Во-первых: в Лондоне существует более двадцати больших колоний, приблизительно в 10 тысяч человек каждая, отчаянное положение которых превосходит все, что только можно себе вообразить, и вызвано оно главным образом плохими жилищными условиями; во-вторых: состояние этих переполненных и разваливающихся домов гораздо хуже, чем двадцать лет назад».

А в другом месте тот же автор говорит: «Не будет преувеличением сказать, что во многих кварталах Лондона и Ньюкастла жизнь походит на ад». Что и в других местностях жизнь рабочих была не лучше, доказывает тот же автор своими данными о жилищных условиях углекопов в Нортумберленде и т. д. Самое выпуклое представление о господствовавших жилищных условиях дает нам, однако, доклад агента одного страхового рабочего общества в Бредфорде. По его словам, расположились на ночлег, ибо слово «жить» здесь уже не подходит, – на разных улицах, в шести комнатах по десяти и одиннадцати человек, в одной комнате – двенадцать, в трех – по тринадцати, в других трех – по шестнадцати, в одной – семнадцать, а в другой – восемнадцать человек. Но и это еще не худшее. Большая часть бесчисленной армии существующего во всех городах люмпен-пролетариата и теперь еще не имеет ночлега, а вынуждена ночевать на площадях, в пустых бочках или ящиках или под мостом.

В изданной в 1910 году Иван Блохом книге испанца Констансио Бернальдо де Кироса «Преступность и проституция в Мадриде» описывается жизнь так называемых гольфос (golfos), то есть босяков: «Они живут в городах, как жили на земле первобытные люди, не сеют, не жнут, грабя то, что лежит на дороге. Часто подобное воровство не сопряжено ни с какими опасностями, как, например, при собирании кочанов капусты, иногда, напротив, оно весьма опасно, например, когда они крадут гранатные трубки и осколки картечи на месте стрельбы, где их подстерегает и часто уносит смерть. Иногда они удят рыбу или ловят ящериц в деревне, крыс и мышей в городе и готовят из них обед тут же в поле или в своих городских трущобах. Более удачливые ищут себе прибежище в харчевнях и ночлежках, в „босяцких отелях“, как их прозвал кто-то, а запоздавшие довольствуются местечком на кирпичном заводе, теплой навозной кучей или ночуют, как настоящие троглодиты, в пещерах, в городе, в пустынных уголках, под воротами или за дверями, где они не спят, а только дремлют, так как каждую минуту их может накрыть не знающая пощады ночная полиция».

Зимой эти беднейшие из бедных находили когда-то убежище в домах, которые тот же автор описывает следующим образом: «Раньше в этих кварталах, на старой улице Комадре, ныне Ампаре, стояла ночлежка, пользовавшаяся дурной славой. Посетители называли ее Домом терпимости толстого дядюшки или гостиницей „Веревка“. Мы говорили с людьми, ночевавшими в этом учреждении. В одной комнате была растянута толстая веревка, на которую посетители клали голову. Веревка исполняла также обязанности будильника. Когда „толстый дядюшка“ видел, что его клиенты не хотят вставать, то он отвязывал веревку на одной стороне стены, так что спавшие падали, больно ударяясь, а он восклицал: „Вставайте же, вставайте!“».

Подобные «ночлежки» существовали не только в Испании, а в середине XIX века также во многих промышленных городах Англии и Франции. Ясное представление о такой парижской ночлежке дает нам рисунок Домье, относящийся к 1840 году.

Если при нормальных условиях жизнь пролетарской массы была часто не чем иным, как медленной голодной смертью, то в периоды кризисов, неизбежных при капиталистическом способе производства, для тысяч и тысяч пролетариев голодная смерть становилась уже прямо неотвратимой и неизбежной судьбой. В продолжение десятилетий голодная смерть была обычным явлением в промышленных городах Англии. Когда в такие моменты, как это имело место в 1866 году во время большого хлопкового кризиса, рабочие находили мужество показать демонстративно свою нужду на улице, то эта массовая трагедия входила по крайней мере как факт в сознание публики, хотя она и не понимала ее причин, и ужас охватывал всех.

Четвертого апреля 1866 года, на другой день после демонстрации безработных и голодных пролетариев, газета «Стандарт» замечает: «Ужасающее зрелище развернулось вчера на некоторых улицах столицы. Хотя тысячи безработных Ист-Энда и не демонстрировали массами и с черными флагами, все же толпа была очень внушительна. Вспомним, какие страдания приходится переживать этой части населения. Она умирает с голоду. Таков ужасный в своей простоте факт. Их 40 тысяч. На наших глазах умирает без помощи с голоду 40 тысяч человек в одном из кварталов нашей чудесной столицы, бок о бок с чудовищнейшим накоплением богатства, когда-либо виданным! Эти тысячи врываются теперь и в другие кварталы. Всегда полуголодные, они кричат нам в ухо о своем горе, а крик их достигает небес. Они говорят нам о своих очагах, заклейменных печатью нужды, говорят нам о том, что для них невозможно найти работу и бесполезно просить милостыню. Требования прихода довели даже местных плательщиков налога в пользу бедных до края нищеты».

В такие периоды кризисов единственным спасением от голодной смерти был для сотни тысяч работный дом. А это «спасение», предлагаемое христианским обществом голодающей массе, состояло в куске хлеба и шести копейках в день, взамен чего приходилось, однако, или щипать паклю, или разбивать камни. О громадном наплыве в эти работные дома и об их переполнении в эпоху большого хлопкового кризиса 1866-1867 годов корреспондент газеты «Морнинг стар» подробно сообщал в январском номере 1867 года: «Мне стоило больших трудов протиснуться к воротам рабочего дома в Попларе, так как его осаждала изголодавшаяся толпа. Она ожидала выдачи хлебных чеков, но время их раздачи не наступило».

О переполнении отдельных помещений работного дома говорится: «В другом месте двора стоял небольшой рахитический деревянный дом. Когда мы открыли дверь, то увидели, что все помещение было переполнено мужчинами, теснившимися друг к другу, чтобы согреться. Они щипали паклю и спорили, кто из них способен, при наиболее скудной пище, проработать больше всех, так как выносливость для них вопрос чести. В одном этом работном доме получали пропитание 700 человек, среди которых было несколько сот, получавших шесть или восемь месяцев назад в качестве квалифицированных рабочих самую высокую заработную плату. Число их было бы вдвое больше, если бы многие, истощившие свои последние денежные средства, не предпочитали закладывать, что у них имелось, вместо того чтобы обращаться за помощью к приходам».

Тот же сотрудник газеты описывает нам и то, что происходило в квартирах безработных. Из целого ряда описаний выбираем два наиболее ужасных: «Потом мы посетили жену ирландца, работавшего на верфях. Исхудалые дети ухаживали за ней. Они выглядели так, как будто сами нуждались в материнском уходе. Девятнадцать недель вынужденного бездействия довели их до такого состояния.

Она заболела от недоедания и лежала одетая на матрасе, накрывшись куском ковра, так как все постельное белье было в закладе.

Рассказывая горестную историю прошедших дней, мать стонала, как будто потеряна вся надежда на лучшее будущее. Когда мы вышли из дома, к нам подбежал молодой человек, прося заглянуть к нему и сделать что-нибудь для него. Молодая женщина, двое хорошеньких ребят, куча закладных и совершенно голая комната – вот все, что он нам мог показать».

Что эта ужасающая массовая нужда, становившаяся в эпохи кризисов уделом всех слоев рабочего класса, в среде известных групп, и, конечно, прежде всего в среде рабочих, занятых в домашней промышленности, длится хронически, что нужда этих последних продолжается и ныне, несмотря на все гуманитарные фразы, в этом должно было признаться даже английское правительство. Свою предпринятую уже на рубеже XX века анкету относительно так называемой «потогонной системы» верхняя палата вынуждена была резюмировать следующим образом: «Едва ли возможно преувеличить это зло! Заработка низших слоев рабочих едва хватает, чтобы хоть как-нибудь просуществовать. Рабочий день так продолжителен, что жизнь рабочего превращается в одну беспрерывную каторгу, жестокую и часто вредящую здоровью. Царящие здесь гигиенические условия вредны не только для рабочего, но и для общественной жизни, в особенности в портновском ремесле, где заразные болезни так легко передаются через платье, изготовленное в пропитанных заразой мастерских. Мы делаем эти замечания в полной уверенности в их правдивости и считаем себя обязанными выразить свое удивление тем мужеством, с которым эти страдальцы переносят свою судьбу. Мы не преувеличиваем вовсе с целью вызвать сострадание к ним».

Приведенные до сих пор факты и документы, свидетельствующие о «приобретениях» рабочего класса в век промышленного переворота и индустриального развития, мы заимствовали из истории Англии потому, что, как уже упомянуто, Англия раньше других стала типической страной капитализма, а не потому вовсе, что таких явлений не было в капиталистическом развитии других стран. Передовая нация всегда показывает отставшим их собственное будущее. Фарисеям-шовинистам следовало бы поэтому быть поскромнее. Несколько фактов о положении немецких рабочих пусть подтвердят эту мысль. Мы преднамеренно возьмем примеры из новейшего времени. Статистические данные для Вены 90-х годов XIX столетия выяснили, что «из ста портных от болезни легких умирало семьдесят два». В одном сообщении берлинских прачек, относящемся к тому же времени, говорится: «Одна прачка сообщает, что раньше она шила на машинке дамские жакетки, но заболела от работы. Теперь она делает петли в мужских рубашках, получая за дюжину 15 пфеннигов. В зависимости от количества заказов ее недельный заработок колеблется между 3 и 4 марками».

Бывший пастор Гере опубликовал в 1906 году брошюру об изученных им условиях жизни и труда кустарей Рудных гор. Из нее мы узнаем следующие цифры о заработке домашних работников. Семья, занятая производством детских игрушек, состоящая из мужа, жены и в среднем двух или трех детей, зарабатывает 350, в лучшем случае 400 марок. Ткачи и прядильщики – 400 или 480 марок, гвоздари – от 450 до 500 марок. Заметим здесь в скобках, что 51 процент всего прусского населения имеет ежегодный заработок ниже 900 марок.

О жизни, которую вынуждены вести кустари Рудных гор, Гере сообщает: «Нужда, никогда не прекращающаяся нужда – вот естественное последствие жалких условий труда для этого несчастного, бедного населения. В год они зарабатывают 350 – 400 марок, другими словами, в день 1 марку и 7 пфеннигов. А семья – заметьте – часто состоит из более чем пяти голов. Часто на долю каждого члена семьи приходится не более 20 или 30 пфеннигов. Этими деньгами приходится оплачивать жилище, одежду, отопление, освещение и прежде всего питание! Кто сам не видел своими глазами этой жизни, тот не поверит. И, однако, эти люди справляются с такой нелегкой задачей. Только не спрашивайте: как? Это возможно лишь при самой скудной пище. Главные ее предметы: хлеб, льняное масло (не маргарин, который для них слишком дорог, и уж конечно не масло), кофе (само собой понятно, цикорий, а не аравийский) и картофель. Картофель их главная пища. Его едят за ранним завтраком, за обедом и ужином. Главная кулинарная задача жен кустарей, занятых производством детских игрушек, состоит в том, чтобы с неослабевающей изобретательностью придумывать все новые картофельные блюда, дабы сделать картофель вкусным и сносным для стола малотребовательных желудков дорогой семьи. Мясо едят только в исключительных случаях и, разумеется, очень небольшими порциями. Не брезгуют они и кониной. Чаще позволяют себе роскошь покупки селедки. Селедку поэтому называют карпом Рудных гор».

Эти данные подтвердил потрясающим описанием один бедный ткач в собрании, о котором говорил пастор Гере: «Мы, родители и дети, имеем только ту одежду, которая на нас. Недавно постучалась к нам в дверь коробейница, торгующая бельем и другим товаром. Она предлагала то одно, то другое, то и дело сбавляя цену. Мы – жена и я – качали головой, продолжая работать. „Или вам ничего не нужно?“ – спросила наконец торговка грубым голосом. „Мало ли нам нужно, милая! – воскликнула жена. – Нужны нам рубашки, кальсоны, юбки, чулки, полотенца, простыни, всего нам нужно, да нет у нас ни одного гроша, чтобы купить все это“».

Имейте в виду, вышеприведенный заработок кустарей Рудных гор относится не к середине истекшего столетия, когда выведенный из терпения народ сочинил стихи «Палачами являются господа Цванцигеры» (имя фабриканта), а к нашему времени. Еще в наши дни для тысячи семейств кустарей кусок колбасы из конины – настоящее лакомство!

Жилищные условия рабочих больших городов пусть иллюстрируют следующие цифры для Берлина. Из 757 тысяч квартир, зарегистрированных в 1910 году статистическим бюро, 218 тысяч состояли из двух комнат и кухни, 253 тысячи – из одной комнаты и кухни, 40 тысяч – из одной только комнаты, а 5 тысяч – из одной только кухни. Итак: 45 тысяч семейств в современном Берлине должны и ныне еще довольствоваться одной только комнатой, служащей самым разнообразным целям! Так как семья состоит в среднем из пяти человек, то, безусловно, недостаточны и квартиры, состоящие из двух комнат и кухни. Другими словами: более

/

берлинского населения (515 тысяч из 757 тысяч хозяйств) ведут еще и в наши дни жизнь, недостойную человека.

Что делается в пролетарской квартире, видно из следующего описания в статье «Зарисовки швейного производства в Гамбурге», помещенной в профессиональном печатном органе портных, в номере от 24 октября 1896 года: «Во дворе на улице Нидерн живет рабочий, работающий на один из первых модных магазинов. Если вы хотите посетить его квартиру, то вы должны сначала пройти узкий полутемный коридор, приблизительно десять метров длины, у входа с улицы он имеет в ширину один метр, в середине 86 сантиметров. Из коридора вы выходите в маленький двор, где находится знаменитый гамбургский дом-задворки. Узкая крутая лестница ведет к лежащей в первом этаже квартире. Лестница настолько крута, что необходимо быть при восхождении очень осторожным, иначе можно легко расшибить колени о ступеньки. Еще опаснее спуск. По словам рабочего, они уже давно привыкли, что дети при этом непременно падают. Когда вы войдете в квартиру, вашим глазам предстанет картина нищеты. Обстановка самая бедная, какую только можно себе представить. Правда, квартира состоит из трех помещений, громко названных комнатами. Комната, служившая мастерской, была занята рабочим столом, машиной и шкапом, оставлявшими свободного места, едва достаточного для двух человек. В другой комнате стояли старый диван, служивший также постелью, комод, стол и пара стульев – для большего числа уже не хватало места. Третья „комната“ не имела окна, была совершенно темной, получая воздух и свет из соседней. Она служила спальней и была так мала, что совершенно заполнялась двумя постелями. Вся квартира была так низка, что среднего роста мужчина мог без труда коснуться потолка. Семья, обитавшая в этой квартире, состояла из шести человек: отца, матери и четверых детей. Как красиво звучит в статистической таблице фраза: „Квартира из трех комнат в первом этаже“. Но и здесь не все то золото, что блестит».

Если тем не менее позволительно утверждать, что под влиянием роста и силы их организаций экономическое положение рабочих повсюду постепенно улучшилось в сравнении с их положением в дни детства капитализма, то, с другой стороны, необходимо заметить, что в таких странах, как Испания и Италия, лишь сейчас вступающих на путь современного товарного производства, господствуют пока допотопные, ужасные формы массовой нужды.

В Испании, например, еще и теперь тысячи людей ночуют из года в год в пещерах, то есть в квартирах, которые беднейшие из бедных вырыли себе при помощи куска железа из песка и камня в окружающих города холмах и горах. Подобные пещеры встречаются в огромном количестве под Мадридом и в других местах. В своей цитированной выше книге Бернальдо де Кирос так описывает эти пещеры, их «роскошь», а также грозящие обитателям опасности: «Главное место этих пещер находится ныне в Матане дел Принсипе Поп, на склоне, ведущем от пустынного и дикого Пассо дель Рейдо возвышенности Аренерос. Там толпа босяков и скитальцев, юных гольфос, бродяг, нищих и проституток поточили поверхность горы, чтобы выстроить себе свои пещеры. Существует два вида пещерных построек: спальня и собственно пещера. Последние иногда так просторны, что могут вместить дюжину и больше людей. Для их постройки, требовавшей немало терпения, гольфос пользовались ложкой или куском олова. Некоторыми такими пещерами, начинающимися от стены квартала, способными вместить целое капральство, они очень гордятся, как шедеврами инженерного искусства. Есть, однако, и немало пещер, разрушенных людьми или стихией.

В этих пещерах можно найти все нужное для жизни: циновки, посуду, даже книги из босяцкого быта. Мы нашли там „Бандитов королевы“ Кондо и Саласара и „Хосе Мариф эль Тельпрапилье“ Фернандеса и Гонсалеса. Впрочем, этому факту не следует придавать особого значения, так как эти книги читаются охотно и простонародьем. У входа в пещеру находится очаг. Здесь стряпают, чистят кухонную посуду и совершают туалет.

Две большие опасности грозят пещерным людям: оползни и наводнения. С ужасом вспоминается смерть „царицы гольфос“, случившаяся вследствие оползня вблизи тюрьмы Модело. Во время страшных ливней опасность сбивает с толку даже храбрейших. С горных вершин низвергаются вниз настоящие потоки, заполняя все дыры, и спастись можно, только скатываясь вниз. Впрочем, это лишь редкие и короткие эпизоды в жизни пещерных людей. В продолжение скольких ночей находит здесь убежище жалкая толпа, живущая в беспорядочном смешении полов и возрастов. Часто заполнены даже отверстия для воздуха, устроенные каким-нибудь начитанным жильцом, узнавшим, сколько кубических метров воздуха нужно, чтобы человек мог дышать».

Путешествующему по Испании иностранцу показывают обыкновенно только пещеры, где ютятся цыгане в Гранаде, да и то обычно лишь ту, где живет цыганский атаман, а эта последняя устроена так, чтобы поразить и выжать как можно больше денег из туристов, и не дает поэтому настоящего представления не только о «пещерах», но даже и об обычных жилищах цыган. При всем том обитатели этих пещер достойны во многих отношениях зависти по сравнению с пролетариатом, втиснутым в узкие и грязные кварталы, насыщенные всевозможными болезнями и отчаянием. Кто, прогуливаясь по улицам Барселоны и Мадрида, заглянет в эти жилища, тот в самом деле бросит взгляд в глубочайшую пропасть нужды.

Как ни ничтожна испанская промышленность, она для женщин и детей настоящий ад. А самый ужасный ад зияет на самом юге Испании, в Андалусии, именно на знаменитой государственной фабрике сигар в Гранаде. Осуждены на вечные муки здесь пять тысяч работниц, las cigarreras, из которых каждая старается изо дня в день скрутить три тысячи сигар. Взорам посетителя этой большой фабрики предстанет ужасающая картина. В узком тоннеле длиной в пятьсот футов сидят четырьмя рядами работницы, тесно прижатые друг к другу, склонившись над столами, где лежит табак. В одном этом тоннеле работают полторы тысячи работниц, столы покрыты многими тысячами фунтов табаку и нет никакой вентиляции, пропускавшей бы свежий воздух.

Датский романист Мартин Андерсен-Нексе нарисовал недавно в книге, описывающей его путешествие по Андалусии, очень наглядно картину этого ада, в котором томятся гранадские женщины – и дети, так как рядом со многими женщинами стоит колыбель, где спит или играет их ребенок. Бедная испанская работница не в состоянии отдать свое дитя кому-нибудь на попечение и потому берет его с собой на фабрику, где оно дышит не солнечным светом, а едкой табачной пылью.

Нексе говорит по этому поводу: «Вот стоит прямо перед нами, почти спрятанная за столами – ужели это правда? – деревянная колыбель. Ее качает бледная женщина с белыми пластырями на висках против головной боли. Коричневая табачная пыль покрывает ее волосы, ложится на белые пеленки и образует круг около раздувающихся ноздрей ребенка. А ребенок спит себе спокойно, несмотря на шум и отравленный воздух. На его щечках играет даже легкий румянец. А судорожно сведенные черты лица матери то и дело пронизывает улыбка, точно яркое солнце осветило кричащим светом белую стену.

Вдоль тоннеля стоят еще и другие колыбели – около сорока. В некоторых дети сидят и играют с табаком, словно уже принимаясь за работу. Я склоняюсь над одним из младенцев, который начинает беспокоиться. Какая-то женщина говорит: „Не узнаешь собственного отца“. Все разражаются хохотом, мать на мгновенье внимательно смотрит на меня и качает с улыбкой головой.

Есть ангелы, живущие в разреженном эфире, есть бактерии, способные существовать только в глубочайших клоаках. Но обладает ли какое-нибудь другое существо такой жизнеспособностью, как человек?

Вот здесь сидят в самой антигигиенической обстановке три поколения женщин и поочередно укачивают четвертое. Нам показали четырнадцатилетнюю мать, протягивающую грудь своему кричащему первенцу, и стошестилетнюю старуху, проработавшую на фабрике последние восемьдесят лет».

Вот несколько десятков документов, показывающих, во что капитализм превратил для рабочей массы идеи гражданской свободы и всеобщего счастья, которые должны были стать действительностью вместе с падением феодализма. Можно было бы привести их тысячами. Ибо в этом и заключается сущность капитализма – а ныне он проник и в самые захудалые уголки, – что наряду с колоссальными богатствами он создает и массовую нищету, нищету в таких размерах и такую безысходную, равной которой еще не бывало в европейской истории. Нужда перестала быть единичным явлением, она стала отныне явлением типическим, неотвратимой судьбой для большинства людей.

Консервативные противники буржуазной эры в тысячах картин изобразили ужасы французской революции, чтобы вызвать отвращение к порожденному ею общественному порядку. Нет сомнения, буржуазное государство родилось из крови, крещение его было настолько кровавым, что новое общество чуть не захлебнулось в крови. Предки наших крупных промышленников, коммерции советников и банковых директоров были не очень щепетильными людьми. И, однако, только невежды или лицемеры могут приходить в «крайнее возмущение» при виде таких ужасов. Все ужасы французской революции, вместе взятые, оказались детской игрой по сравнению с неслышными убийствами, совершенно беспрепятственно совершенными в продолжение десятилетий развивавшимся капитализмом.

Гильотина поглотила в общей сложности около 5 тысяч жертв, а современный капитализм, современные колоссальные богатства выжаты из страдальческой жизни и смерти четырех пятых всего человечества.

Развернутая картина была бы, однако, недостаточно полной, даже больше, она была бы, безусловно, неверной, если бы мы дали приспешникам феодализма возможность с фарисейской гордостью противопоставить промышленному развитию идиллические отношения, характерные будто для земледелия.

Если мы назовем положение сельских рабочих столь же безысходным, а не каким-нибудь более мрачным эпитетом, то такая характеристика будет лишь самой мягкой, какую можно сделать. Здесь жилищные условия также служат уже сами по себе достаточно ярким доказательством. Жилищные условия сельских батраков просто не поддаются описанию.