Всякое другое отношение к предметам и людям считается комическим и в лучшем случае вызывает презрительное сострадание. Само собой понятно, что, с тех пор как деньги выступили на историческую сцену, материальный интерес играл всегда во всем некоторую роль. В этом и заключалось их революционизирующее значение. Всегда существовали браки ради денег, и всегда даже люди науки и искусства стремились к тому, чтобы «заработать». Разница состоит в данном случае в том, что современный капиталистический век отбросил всякие другие соображения и провозгласил единственным мерилом чистый товарный характер вещи: «Сколько стоит?», «Какая будет прибыль?», «Прибыльное ли это дело?».
Все до сих пор сделанные попытки стушевать этот особый характер вещей не привели ни к чему. Увидеть его не дает только нежелание или невежество. И вот люди напали на хитрую мысль провозгласить эту черту естественным свойством вещей. Так оно и есть на самом деле, однако только в обществе, построенном на базисе частнокапиталистического производства. В пределах такого общества подобное воззрение даже и вполне разумно, ибо укрепляет основы этого общества.
Житейской философии капитализма соответствуют, естественно, самые ужасающие методы накопления капитала. Там, где молчат сердце и душа, нет места совести. Если мы хотим вскрыть эти методы, то мы должны вернуться к эпохе первоначального накопления. Происхождение капитализма лучше всего объяснит нам его сущность.
В обеих странах, где раньше всего воцарился капитализм, а именно в Голландии и Англии, генезисом капитализма была торговля рабами. Из бессовестного лишения человека свободы родился современный капитализм. Так мало благородным было его начало. Прибыль, получавшаяся от этого благородного гешефта, была так велика, что в обеих странах очень скоро решили бросить всякие христианские сомнения и открыто обсуждать благоприятные шансы торговли рабами.
В своем «Капитале» Карл Маркс пишет: «Вместе с развитием капиталистического производства в мануфактурный период общественное мнение Европы потеряло последние остатки стыда и совести. Отдельные нации хвастали цинично всякой гнусностью, раз она являлась средством накопления. Прочтите для примера наивные торговые анналы почтенного Андерсона. Здесь во всеуслышание провозглашается высшей государственной мудростью Англии, что она вырвала во время Утрехтского мира у испанцев привилегию, в силу которой она получала право вести торговлю неграми не только между Африкой и английской Индией, но и между Африкой и испанской Америкой. Англия получила, другими словами, право снабжать до 1743 года испанскую Америку ежегодно 4800 неграми. Вместе с тем эта привилегия служила и маской для британской контрабанды. На базисе торговли рабами пышно расцвел Ливерпуль. Торговля рабами была его способом первоначального накопления. И до сей поры ливерпульская „почтенность“ осталась Пиндаром[9 - Пиндар (ок. 522 – ок. 442 до н. э.) – древнегреческий поэт, автор торжественных од.] торговли рабами, которая „повышает до страсти коммерческую предприимчивость, воспитывает прекрасных моряков и приносит огромный доход“. В 1730 году торговлей рабами были заняты в Ливерпуле 15 кораблей, в 1751-м – 53, в 1760-м – 74, в 1770-м – 96, в 1792 году – 132».
Там, где туземцы мешали интересам капитала, где, как, например, в Америке, они не годились в рабы, их просто систематически искореняли.
В том же месте «Капитала» Маркс приводит следующие разбойничьи методы и приемы: «Обращение с туземцами отличалось, естественно, особенной дикостью на плантациях, предназначенных исключительно для экспорта, как в Вест-Индии, и в богатых, густонаселенных странах, специально предназначенных для грабежа, как Мексика и Ост-Индия. Но и в колониях, в строгом смысле этого слова, ярко выступал христианский характер первоначального накопления. Трезвые виртуозы протестантизма – пуритане установили в 1703 году решением своего Законодательного собрания премию в 40 ф. за каждый индийский скальп и за каждого взятого в плен краснокожего, в 1720 году премия поднялась до 100 ф. за каждый скальп, а в 1744 году, после того как какое-то племя было провозглашено в районе массачусетского залива бунтовщическим, были установлены следующие цены: за мужской скальп, начиная с двенадцатилетнего мальчика, 100 ф. новой чеканки, за мужского пленного – 105 ф., за взятых в плен женщин и детей – 55, за женский и детский скальп – 50 ф.
Дело было настолько выгодно, что от него ни за что не хотели отказаться и вот ради его пропаганды, на всякий случай, притянули и Господа Бога.
В эпоху расцвета торговли рабами британский парламент просто провозгласил снимание скальпов и натравливание на дикарей жестоких догов „средствами, кои сам Бог и сама природа дали ему в руки“».
Совершенно логично, что класс, выросший из таких материальных низин, извлекавший из них свои лучшие соки, не мог и в своей собственной стране разыгрывать роль филантропа, всем открывающего свои объятия. Это и не пришло ему, разумеется, в голову. Напротив, его самое горячее желание заключалось в том, чтобы и в родной стране пользоваться, хотя и в замаскированном виде, теми методами, которые он без лишних слов пускал в ход в Новом свете. И, конечно, не чем иным, как замаскированным рабством, было в первые десятилетия промышленного развития положение европейских наемных рабочих.
Шедшая вперед гигантскими шагами промышленность выбрала себе на первых порах самого покорного раба. Hands, «руки», привлеченные капитализмом в первую очередь на свои фабрики, были «ручки», бедные маленькие детские ручонки, еще нуждавшиеся в нежном родительском попечении. Их вырвали из лона семьи и приковали с раннего утра до поздней ночи к работе, к маховому колесу прядильной машины, к столу, на котором сортировались лохмотья, и т. д.
Их сковали цепями безжалостней даже, чем черных невольников. Здесь действовала, конечно, не личная злонамеренность отдельных фабрикантов, а сказывалось последствие введения машины, сделавшей излишней мускульную силу. Маркс пишет: «Поскольку машина делает мускульную силу ненужной, она становится средством пользоваться рабочими, лишенными этой мускульной силы или отличающимися незрелым развитием тела, зато обладающими большой гибкостью членов. Женский и детский труд были поэтому первым словом капиталистического применения машин».
Наиболее характерную иллюстрацию к этому положению дает та же Англия, не потому, что в других странах вызванные капитализмом переворот и развитие совершались гуманнее, а потому, что здесь, в силу вышеизложенных причин, сама эволюция отличалась особенным размахом. Поэтому в распоряжении исследователя здесь находится богатый материал. Имеются у нас характерные данные уже для ранней стадии машинной индустрии в Англии. К концу XVIII века относится следующее сообщение Джона Фильдена: «В Дербишире, Ноттингемшире и в особенности в Йоркшире недавно изобретенные машины применялись на больших фабриках около рек, способных привести в движение водяное колесо. Вдруг оказалось необходимым иметь здесь, далеко от городов, тысячи рук. В особенности Ланкашир, когда-то малонаселенный и бесплодный, нуждался теперь в целом населении. Особенный же спрос был на маленькие, ловкие пальцы. И сейчас же возник обычай выписывать учеников (!) из разных мастерских при приходских домах Лондона, Бирмингема и др. Тысячи маленьких беспомощных созданий от семи и до тринадцати и четырнадцати лет отправлялись, таким образом, на север. Мастера (т. е. похитители детей) обычно одевали учеников, обучали и устраивали их в ученическом доме около фабрики. Были приглашены надсмотрщики, которые должны были следить за их работой. В интересах этих надсмотрщиков было как можно больше истомлять детей работой, так как они сами получали тем больше, чем больше продукта они выбивали из них. Естественным последствием была жестокость… Во многих фабричных округах, в особенности в Ланкашире, эти безобидные, лишенные покровительства создания, всецело отданные во власть фабриканта, подвергались душераздирающим пыткам. Их мучили до крайности напряженной работой, их били кнутами, сажали на цепь и пытали с утонченнейшей жестокостью. Часто их морили голодом, а поднятый над ними кнут принуждал их к работе. Были отдельные случаи, когда они кончали с собой. Уединенные, красивые, романтические долины Дербишира, Ноттингемшира и Ланкашира стали жуткими пустынями пыток и – часто – убийств! А фабриканты получали баснословную прибыль, еще более раздражавшую их волчий аппетит. Они ввели ночные работы, то есть изнурив одну группу дневным трудом, они готовили другую для ночной работы. Дневная группа ложилась в постели, только что покинутые ночной сменой, и наоборот. В Ланкашире существует народная поговорка, что постели никогда не простывают».
Уже одно это сообщение подтверждает все, что выше было сказано о детском труде как о труде рабском. Как рабов и покупали детей. Фабриканты обращались или непосредственно, или через посредство агентов в комитеты по призрению бедных в Лондоне и Бирмингеме и просили о присылке им бедных детей. А комитеты всегда охотно шли навстречу таким требованиям, так как они просто освобождали их от необходимости заботиться о пропитании детей. И как безличный товар переходили отныне беспомощные создания из одной «человеколюбивой» руки в другую. Когда в 1815 году сэр Роберт Пиль внес свой билль об охране детей, член парламента Горнер заявил: «Достоверно известно, что с другим имуществом одного обанкротившегося купца была объявлена к продаже и в самом деле продана группа фабричных детей. А два года тому назад перед Судом королевской скамьи разбиралось отвратительное дело. Речь идет о нескольких мальчиках. Лондонский приход передал их фабриканту, а тот в свою очередь передал их другому. Несколько филантропов обнаружили их в конце концов в состоянии полного истощения. Другой еще более гнусный случай был сообщен мне, как члену парламентской следственной комиссии. Несколько лет тому назад один лондонский приход заключил с ланкаширским фабрикантом договор, в силу которого последний обязывался брать на каждые двадцать здоровых детей одного идиота».
О колоссальных размерах применения детского труда в особенности в ткацких мастерских свидетельствует тот факт, что в 1788 году наряду с 26 тысячами мужчин и 31 тысячей женщин работало не менее 35 тысяч детей, значительная часть которых была моложе десяти лет. Но и в других отраслях промышленности детским трудом пользовались в не менее широких размерах, в особенности в вышивании и производстве галантерейных товаров. И не только в таких областях, где требовалась прежде всего легкая рука, – нет, дети должны были исполнять даже тяжелую работу взрослых мужчин. Еще в 1865 году в металлургической промышленности Бирмингема и окрестностей «работали 30 тысяч детей, молодых людей и 10 тысяч женщин, исполняя большей частью очень тяжелую работу».
В сфере домашней промышленности несчастные дети страдали не только от чрезмерно длинного рабочего дня – часто с пяти часов утра до десяти вечера, – но и от самых ужасных условий жизни. Приведем только две иллюстрации из быта производства кружев, где еще вполне царил кустарный способ производства. В докладе образованной в 1864 году английским парламентом комиссии, следившей за детским трудом, говорится между прочим: «В Ноттингеме часто от 14 до 20 детей втиснуто в маленькую комнату не более 20 кв. футов, причем из 24 часов 15 уходили на работу, изнурительную вследствие однообразия и отвращения к ней, на работу, протекавшую среди самых антигигиенических условий. Даже самые маленькие дети работают с напряженным вниманием и с удивительной быстротой и почти никогда не замедляют движений своих пальцев, почти никогда не дают им отдыха. Когда к ним обращаются с вопросом, они не отрывают глаз от работы из боязни потерять хоть одну минуту. Чем более удлиняется рабочее время, тем чаще пускают надсмотрщицы – mistresses – в дело „длинную трость“ в качестве возбуждающего средства. Постепенно дети утомляются, а к концу своего прикрепощения к однообразному занятию, портящему зрение, изнуряющему своим однообразием тело, они становятся беспокойными, как птички. Настоящий рабский труд».
Иные мануфактуристы нанимали ежегодно 3 тысячи таких домашних работников, еще находившихся в детском возрасте, имевших в среднем шесть лет от роду. Впрочем, фабриканты не были так бессердечны, чтобы лишить и более юных возможности зарабатывать деньги. В докладе той же комиссии говорится: «В кружевной мастерской имеется 18 девушек и мастериц, на каждую приходится 35 куб. фут. В другой, где стоит ужасная вонь, 18 человек, на долю каждого приходится 24 ? куб. фут. В этой отрасли производства применяется труд даже детей, которым два или два с половиной года».
В производстве спичек работали вообще почти только дети, и притом в самом нежном возрасте.
Подобное массовое применение детского труда, да еще при таких ужасных условиях жизни, походило на настоящее избиение младенцев. Таков и был печальный итог. Даже еще во второй половине XIX века применение детского труда было систематическим убийством детей. На сотнях тысяч детских трупиков воздвиг царь свое господство над миром. И рабочие это знали. В возникшей в 1844 году песне бирмингемского поэта Эдварда Питера Мида «Песня о паре» сказалось мрачное настроение рабочего класса:
На свете есть царь, беспощадный тиран,
Не сказки старинной забытый кошмар,
Жестокий мучитель бесчисленных стран…
Тот царь именуется «Пар».
Рука его грозно протянута вдаль,
Рука у него лишь одна,
Но рабскую землю сжимает, как сталь,
И тысячи губит она.
Как бешеный Молох, чудовищный бог,
Он храм свой поставил на грудах костей,
И пламенем вечным утробу зажег,
И в пламени губит детей.
С толпой кровожадных жрецов-палачей
Людьми он владеет, как вождь.
Они претворяют кровавый ручей
В чеканного золота дождь.
Они попирают ногами народ
Во имя Златого Тельца.
Их тешат голодные слезы сирот
И вздохи больного отца.
Предсмертные стоны вокруг алтаря
Им нежат, как музыка, слух.
В чертогах свирепого пара-царя
Там гаснет и тело и дух.
Там царствует ужас, там гибельный ад
В чертогах царя роковых,
Там тысячи мертвых положены в ряд,
Они поджидают живых…
Долой же слепую, бездушную власть!
Вы, полчища белых рабов,
Свяжите чудовища черную пасть
И силу железных зубов!
И слуг его наглых, утративших честь
И совесть продавших давно;
Пускай поразит их небесная месть
С Тельцом Золотым заодно[10 - Перевод В. Богораза.].
Что это не поэтическая гипербола, доказывает доклад назначенной в 1840 году парламентской комиссии для расследования вопроса о детском труде. Изданный ею в 1842 году доклад разворачивает, по словам экономиста Нассау Уильяма Сеньора, «самую ужасающую, когда-либо представавшую глазам мира картину алчности, себялюбия и жестокости капиталистов и родителей, картину нужды и вырождения, убийства детей и отроков».
Наряду с рабочей силой детей особым спросом пользовалась, как уже упомянуто, рабочая сила женщин. Женщина не только весьма пригодна для целого ряда производств, она была к тому же гораздо более покладистым работником, нежели мужчина. Женщина всегда находилась в особо подчиненном положении. Кроме тех же причин, которые приковали к машине мужчину, ее связывало с ней и с фабрикой еще одно из самых благородных чувств, не останавливающееся ни перед каким самопожертвованием, – материнская любовь.
Сотни тысяч женщин отправлялись ежедневно на фабрику, тратя на ходьбу несколько часов, только для того, чтобы доставить хлеб детям, у которых не было отца или заработок которого был недостаточен, чтобы прокормить семью. Эта любовь побуждала их брать на себя самую тяжелую и для их пола опасную работу. Ради нее карабкались они, нагруженные тяжестью, по колеблющимся лесам постройки. Ради нее они ни на минуту не отрывались от стучащей швейной машины и быстро скользящей иглы. Ради нее они соглашались на все более продолжительный рабочий день и покорно сносили все притеснения предпринимателей – только бы не лишиться работы.
Относящееся к 1842 году сообщение о положении английских работниц, занятых в модных мастерских, гласит: «Во время фешенебельного сезона, продолжающегося около четырех месяцев, рабочий день, даже в лучших предприятиях, доходит до пятнадцати и даже – в случае спешных заказов – до восемнадцати часов.
В большинстве магазинов рабочее время вообще не установлено, так что девушка никогда не имеет для сна и отдыха более шести, а часто только трех или четырех, иногда даже только двух часов, работая от девятнадцати до двадцати двух часов, а порой – что бывает достаточно часто – всю ночь. Единственным пределом, положенным для их работы, является физическая невозможность держать в руке иглу. Были случаи, что несчастные работницы в продолжение девяти дней ни разу не раздевались, растягиваясь для отдыха на несколько минут на матрасе, куда им приносили еду, нарезанную маленькими кусочками, чтобы они могли ее как можно скорее проглотить.
Словом, эти несчастные работницы принуждаются силой морального рабства – угрозой расчета – «к такой безжалостной и продолжительной работе, которая не по силам и крепкому мужчине, не говоря уже о девушке в нежном возрасте от 14 до 20 лет. Прибавьте к этому спертый воздух рабочего помещения и спален, необходимость при работе постоянно наклоняться, плохую неудобоваримую пищу и т. д.».
Следующее сообщение характеризует положение английских швей: «Швеи обыкновенно живут в крошечных мансардах, в страшной нищете, по несколько человек в одной комнате, в ужасной тесноте, причем зимой одна только теплота тела служит им топливом. Там сидят они, склонившись над своей работой, и шьют с четырех или пяти утра до полуночи, разрушая свое здоровье и рано погибая, не в силах доставить себе самого необходимого для жизни».
Ибо недельный заработок этих измученных созданий составлял всего от двух с половиной до трех шиллингов.