Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– Коко ждет нас через пятнадцать минут, не засни тут, Тоша, – Серт говорил по-французски с сильным каталонским акцентом, из слов получалась картавая каша.

– Хотите сразу меня покинуть? – взмолился Дягилев. – Так нельзя, Мися! Ты мне нужна сейчас! Миленькая, надо поговорить!

– Да я не ухожу. Жожо, слышишь меня? Гуляйте с Коко по жаре без меня, – Мися приоткрыла один глаз, удостоверилась, что муж послушно ушел, стянула с головы шляпку и запустила в угол. – Серж, ну подойди, поцелую еще раз.

Сергей Павлович погладил Мисю по остриженным волосам, поцеловал ее пальцы и сел в кресло рядом.

– Вот и очень хорошо, – мурлыкала Мися. – Надоело по музеям ковылять, там воняет плесенью, все я видела тысячу раз. А Беппо куда делся? Просила же!

Слуга с подносом уже был в комнате; он молча поставил напитки, лед, вазу с клубникой на столик.

– Знаешь, у моего Беппо в феврале умерла жена, наша добрая Маргарита… я плакал, так страдал, будто потерял близкого, – шепотом сказал Дягилев, когда слуга вышел. – А тут еще этот сезон, который будет. Тринадцатый! Я не знаю, что делать, Мися, – тринадцатый, представляешь?!

– Сделай ты его четырнадцатым, ага, подумаешь. Бедный мой, ты такой добрый всегда, такой добрый… я соскучилась, Серж… вы здесь с Лёлей?

– Да. А впрочем, не знаю, мне кажется теперь, что я все время один, – Сергей Павлович поправил монокль, сверкнув перстнем. Черные крашеные волосы подчеркивали бледность его лица и яркую, единственную седую прядь, из-за которой в труппе за глаза Дягилева называли «шиншиллой».

– Где Лёля?

Дягилев насупился:

– Леонид Федорович не считает нужным докладывать, где и с кем проводит время.

– Вы разве не в одном номере?

– Мися, это жестоко, ты не подруга! Пропустила важное… Мы давно нанимаем разные апартаменты. Хотя пока – пока что! – сюда приехали вместе. Но живем врозь. Девицы из кордебалета вешаются на него, я ничего не могу сделать, – тихо пожаловался Дягилев. – Лёля не понимает, какой вред наносит себе! Искусству особенно!

– Как грустно, Серж.

– И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться – и куда хочу идти. Да, вот главное – чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди…

– Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, – Мися принялась за душистую клубнику.

– Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, – он потер лоб, снова сморщившись.

…В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.

– Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?

– В лечебнице для душевнобольных, – Дягилев поморгал и вздохнул. – Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, – словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.

– А в Европе? Разве нет хороших?

– Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев… Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала – я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, – Дягилев всхлипнул.

– Моя тоже, – пожала плечами Мися, облизывая кончики пальцев. – Но на один день раньше, чем твоя, и тоже в России. Как мы похожи, Серж.

– Я всегда помню это! Мы с тобой родились почти одновременно, как близнецы, и оба сироты… ох, еще не знаю, что там с моими младшими братьями, совершенно не знаю. В России так опасно. Ночью просыпаюсь, в Лондоне или вот в Риме, даже и в Париже, и совсем не понимаю – кто я, зачем живу. Сердце стучит, в ушах словно метроном тикает, и громко так, мне страшно! Я один, Мися, только ты у меня осталась, миленькая, родная моя.

Мадам Серт села на подлокотник кресла, склонилась к его лицу и стала осторожно вытирать платком мокрый лоб.

– Бедный мой, бедный. Это мы стареем. Скоро и тебе, и мне будет пятьдесят. Ужас какой-то.

– Ты что! Я не верю.

– Не бойся, ты ведь моложе меня на целый день, дорогой, – тихо сказала она. – Мне тоже часто бывает грустно. Повезло, конечно, что Жожо так меня любит, канючит постоянно: «Тоша, идем купим тебе то, Тоша, я принес тебе это!» Но в последнее время все равно я много плачу. А Лёля хороший мальчик, и он тебе благодарен. Вот уверена.

У Дягилева по лицу по-прежнему текли слезы.

– Ты устал… Вы что, поссорились? – вкрадчиво спросила Мися, проводя ладонью по крашеным волосам Сергея Павловича. – Расскажи, расскажи мне все.

– Чудесно пахнет твой платок, Мися. Что это?

– Не помню. «Коти», что ли, или, наоборот, «Герлен». Убей не помню, ага, Жожо купил.

– Боюсь, у Лёли роман, с женщиной, с одной из наших, – прошептал Дягилев словно через силу.

– Не может быть! А порошок у тебя есть?

– Василий! Сейчас Василий принесет.

Полчаса спустя Мися и Сергей Павлович оживленно обсуждали музыку новой постановки.

– Идея с пением мне нравится; это даст объем действию, – Мися вытянулась на диване и с удовольствием рассматривала свои туфли бледно-бежевой кожи. – Ведь правда, когда мы показываем Неаполь, должен быть вокал. Если уж они там на юге танцуют, то обязательно поют при этом! А насчет новых танцоров, Серж, можно не волноваться, к тебе пойдут лучшие! Все хотят славы – и только ты даешь ее, мировую славу! Французов лучше не бери, замучают претензиями, да и итальянцев не надо, слишком много болтают. Пригласи англичан, дай им русские фамилии… если, например, Смит – то будет Петров! Ага. И тогда твои балеты останутся русскими, – рассуждала Мися, обмахиваясь «веером Малларме», с которым не расставалась; поэт несколько лет назад написал на веере посвященное ей стихотворение.

– Какая светлая голова у тебя, миленькая моя Мися!

– Покажи, что за арии придумал наш Игорь. – Мися, потягиваясь, поднялась с дивана.

Они сели к роялю, рядом. Дягилев начал играть, тихо подпевая; лицо его стало по-детски спокойным и умиротворенным, он помолодел и похорошел.

– Ага, он убирает завитушки со старой музыки, – Мися проворными пальцами подыграла Сергею Павловичу в верхней части клавиатуры. – Как остро получается!

Мися была единственным человеком, чей музыкальный вкус Дягилев признавал безошибочным, иногда более точным, чем собственный.

* * *

Они подружились еще в 1908 году, с тех пор Мися помогала «Русскому балету».

Утверждали, что ребенком она сидела на коленях у Ференца Листа, который якобы был тайным отцом одного из детей ее бабушки по матери, талантливой музыкантши. Отец Миси был скульптором, но после того, как его жена умерла при родах, приехав к мужу и разродившись дочерью буквально у порога его мастерской в Царском Селе, воспитанием Миси занимались многочисленные родственники. Мария-София-Ольга-Зинаида Годебска, которую с детства все называли Мися, воспитывалась у бабушек и тетушек, некоторые из них были высокородными, а другие очень богатыми. Девочка рано проявила необычайные музыкальные способности. В пятнадцать лет она гастролировала в качестве пианистки, знаменитый французский композитор Габриэль Фаре считал ее своей самой талантливой ученицей. В двадцать один Мися Годебска вышла замуж и больше никогда не выступала. Первый ее муж, Натансон, был журналистом и совладельцем журнала об искусстве – «Ревю Бланш». В доме юной Миси художники и поэты дневали и ночевали, все пели оды прекрасной мадам Натансон. Второй муж Миси, Эдвардс, был богаче и гораздо могущественнее первого, его собственностью была самая популярная газета Франции – «Ла Матан», вдобавок он владел заводами и фабриками. Когда мадам Натансон сделалась мадам Эдвардс, у ее ног оказался весь богемный Париж, от Пруста и Ренуара до Кокто и Дягилева. Царствовала она весело. Одним из секретов ее успеха – кроме пышного бюста и живости нрава – было необыкновенное чутье; она умела определить, чьи произведения станут цениться и кто из творцов войдет в историю. Кроме того, Мися была щедрой, благотворительствовала без счета.

Первым мужчиной, которого Мися полюбила, стал художник из Каталонии Хосе-Мария Серт, ее третий муж. Благодаря связям жены, но также благодаря своей работоспособности и таланту, Серт получал много заказов и выполнял их с блеском. Он придумывал декорации к балетам Дягилева, проектировал дома и банки Ротшильдов, обставлял дворцы и апартаменты знатных заказчиков, сотрудничал и с Голливудом. Главная способность Серта была – создавать антураж роскоши. Главный талант Миси – быть воплощением, самой сутью роскоши.

Единственным человеком, которым она восхищалась неизменно уже больше десяти лет, был Сергей Дягилев. Она не могла его до конца понять и не сумела подчинить, несмотря на то что он нуждался в ней. Мися часто давала деньги на постановки, а когда не имела такой возможности, помогала найти благотворителей.

– Я просил его убрать барочные украшения в старой музыке, мы эти дни много работали. Но вдруг сегодня наш маленький Игорь стал капризным. Может, устал, – пожаловался Дягилев, разбирая собственные пометки в нотах. – Вспылил и сказал, что поработает у себя. В этой арии слова еще не знаю какие, а тенор петь будет так: «О-а-а…» – громко озвучил он.

Свой голос Дягилев сам признавал «сильным, но довольно-таки противным».