Теневая черта

Мне казалось, что служба у него очень легкая, но он почему-то уверял, что его должность когда-нибудь сведет его в могилу. Это было несколько загадочно. Может быть, такова уже была его натура, что все ему казалось трудным. Во всяком случае, он, очевидно, терпеть не мог, чтобы в доме жили люди.

Войдя в, дом, я подумал, что стюард должен быть доволен. Здесь было тихо, как в могиле. В жилых комнатах я не видел ни души; и веранда тоже была пуста, если не считать какого-то человека, дремавшего, развалившись в шезлонге, в дальнем конце ее. При звуке моих шагов он открыл один отвратительно-рыбий глаз. Я не знал, кто это.

Я ушел с веранды и, пройдя через столовую – неуютную комнату с голыми стенами и неподвижной пункой, висящей над средним столом, – постучал в дверь, на которой была надпись черными буквами «Старший стюард».

В ответ на мой стук послышалась раздраженная и скорбная жалоба: «О, господи! О, господи! Что еще?» – и я вошел.

Странно было видеть под тропиками такую комнату.

В ней царили полумрак и духота. Окна были закрыты, и этот субъект навесил на них пропыленные дешевые кружевные занавеси. Углы были заставлены грудами картонок, какие в Европе употребляют портнихи и модистки; и каким-то образом он раздобыл себе мебель, которая, казалось, вышла прямо из почтенной гостиной лондонского Ист-Энда – набитый волосом диван и такие же кресла.

Я заметил грязные салфеточки, наброшенные на эту ужасную мебель, которая внушала страх, потому что нельзя было угадать, какая таинственная случайность, нужда или фантазия занесли ее сюда. Ее владелец снял свой китель и в белых брюках и тонкой фуфайке с короткими рукавами расхаживал за спинками кресел, потирая худые локти.

Когда он услышал, что я хочу остановиться в доме, с его уст сорвался испуганный возглас; но он не мог отрицать, что свободных комнат сколько угодно.

– Отлично. Вы можете дать мне ту, которую я занимал раньше?

Он издал слабый стон из-за наваленных на стол картонок, в которых могли быть перчатки, носовые платки или же галстуки. Хотел бы я знать, что он в них хранил? В этом его логове стоял запах разрушающихся кораллов, восточной пыли, зоологических образцов. Я видел только его макушку и грустные глаза, смотревшие на меня из-за барьера.

– Всего на несколько дней, – сказал я, чтобы ободрить его.

– Может быть, вы хотели бы заплатить вперед? – с энтузиазмом предложил он.

– Конечно, нет! – выпалил я, как только был в состоянии заговорить. Никогда не слышал ничего подобного!

Это такая наглость…

Он схватился обеими руками за голову – жест отчаяния, укротивший мое негодование.

– О, господи! О, господи! Не сердитесь так. Я спрашиваю всех.

– Я этому не верю, – заявил я напрямик.

– Ну, так собираюсь спрашивать. И если бы вы все согласились платить вперед, я мог бы получить плату и с Гамильтона. Он всегда высаживается на берег без гроша и, даже когда у него есть деньги, не хочет платить по счетам. Я не знаю, что с ним делать. Он ругает меня и говорит, что не могу же я выбросить на улицу белого человека. Так вот, если бы вы согласились…

Я был поражен. И не поверил. Я заподозрил этого субъекта в беспричинной наглости. Я очень выразительно сказал ему, что раньше увижу на виселице и его и Гамильтона, и предложил ему не надоедать мне больше своим вздором, а проводить меня в мою комнату. Тогда он достал откуда-то ключ и вышел из своей берлоги, бросив на меня искоса злобный взгляд.

– Есть здесь кто-нибудь, кого я знаю? – спросил я его, прежде чем он вышел из моей комнаты.

Он впал в свой обычный жалобно-нетерпеливый тон и сказал, что здесь находится капитан Джайлс, только что вернувшийся из рейса в море Соло. Кроме него есть еще два человека. Он сделал паузу.

– И, конечно, Гамильтон.

– О да, Гамильтон! – сказал я, и жалкое создание убралось, застонав напоследок.

Его наглые слова еще звенели у меня в ушах, когда я вошел в столовую во время второго завтрака. Он был там – присматривал за слугами китайцами. К завтраку был накрыт только один конец длинного стола, и пунка лениво шевелила горячий воздух – главным образом над пустым пространством полированного дерева:

Нас было четверо за столом, в том числе незнакомец, который дремал в шезлонге. Оба его глаза были теперь полуоткрыты, но едва ли что-нибудь видели. Он полулежал. Осанистая особа рядом с ним, с короткими бакенбардами и тщательно выскобленным подбородком, был, конечно, Гамильтон. Я никогда не видел никого, кто с таким достоинством занимал бы тот пост, который провидению угодно было ему дать. Мне говорили, что он смотрит на меня, как на выскочку. Когда я зашумел, отодвигая свой стул, он поднял не только глаза, но и брови.

Капитан Джайлс сидел во главе стола. Я обменялся с ним несколькими словами приветствия и сел слева от него. Полный и бледный, с большим сияющим куполом лысого лба и карими глазами навыкате, он был похож на кого угодно, только не на моряка. Никого не удивило бы, если бы он оказался архитектором. На мой взгляд (я знаю, как это нелепо), он был похож на церковного старосту.

У него была наружность человека, от которого ждешь доброго совета, нравственных чувств, да еще, пожалуй, парочки плоских изречений, вставленных при случае не из желания блеснуть, а по честному убеждению.

Хотя очень хорошо известный и ценимый в мире моряков, Он не имел постоянной службы. Он в ней не нуждался.

У него было свое собственное своеобразное положение.

Он был экспертом. Экспертом – как бы выразиться? – в трудном мореплавании. Считалось, что отдаленные и недостаточно исследованные части Архипелага он знает лучше всех на свете. Его мозг признавали настоящим складом рифов, положений, направлений, очертаний мысов, форм неведомых берегов, общего вида бесчисленных островов, обитаемых и необитаемых. Так, каждое судно, отправлявшееся в Палаван или куда-нибудь в те края, приглашало капитана Джайлса в качестве временного капитана или же «помочь шкиперу». Говорили, что он получает постоянное жалованье от богатой фирмы китайских пароходовладельцев за такие услуги. Кроме того, он был всегда готов заменить людей, желавших побыть немного на берегу. Ни один владелец никогда не возражал против соглашений такого рода. Ибо в порту, по-видимому, установилось мнение, что капитан Джайлс не хуже, если не лучше, самого лучшего из капитанов. Но, по мнению Гамильтона, он был «выскочка». Думаю, для Гамильтона обобщение «выскочка» распространялось на нас всех: хотя я полагаю, что в душе он все-таки делал различия.

Я не пытался вступить в беседу с капитаном Джайлсом, которого видел не больше двух раз в жизни. Но, конечно, он знал, кто я такой. И вскоре, наклонив свою большую блестящую голову в мою сторону, он дружелюбно заговорил со мною первый. Видя меня здесь, сказал он, он предполагает, что я взял отпуск на несколько дней, чтобы провести их на берегу.

Голос у него был очень тихий. Я ответил несколько громче:

– Нет, я оставил судно совсем.

– Свободный человек на время, – комментировал он, – Да, пожалуй, я могу назвать так себя с одиннадцати часов, – сказал я.

Услышав наши голоса, Гамильтон перестал есть. Он тихо положил нож и вилку, встал и, пробормотав что-то об «этой адской жаре, отбивающей всякий аппетит», вышел из комнаты. Почти сейчас же вслед за этим мы услыхали, как он спускается по ступенькам веранды.

Тогда капитан Джайлс небрежно заметил, что парень, несомненно, отправился в порт в надежде получить мое прежнее место. Старший стюард, стоявший, прислонясь к стене, приблизил к столу свое лицо, похожее на унылую морду козла, и жалобно заговорил с нами. Целью его было облегчить душу, излив свою вечную обиду на Гамильтона. Из-за этого человека и его неоплаченных счетов у него всегда неприятности с портовым управлением. Он от души желает, чтобы Гамильтон получил мое место, хотя, в сущности, что толку? В лучшем случае – временное облегчение.

– Можете не беспокоиться, – сказал я. – Он не получит моего места. Мой преемник уже на борту.

Он был удивлен, и лицо его как будто слегка вытянулось. Капитан Джайлс тихо рассмеялся. Мы встали и вышли на веранду, оставив развалившегося на стуле незнакомца на попечении слуг китайцев.

Последнее, что я видел, – это как они поставили перед ним тарелку с куском ананаса и отошли, наблюдая, что из этого выйдет. Но опыт оказался неудачным. Он сидел все так же апатично.

Капитан Джайлс тихим голосом сообщил мне, что это офицер с яхты какого-то раджи, зашедший в порт для ремонта в сухом доке.

– Должно быть, здорово кутнул вчера, – прибавил он, сморщив нос, с задушевным и конфиденциальным видом, сильно польстившим мне. Ибо капитан Джайлс пользовался престижем. Ему приписывали приключения и какую-то таинственную трагедию в его жизни. И никто не мог сказать ни слова в упрек ему. Он продолжал: – Помню, как он в первый раз сошел на этот берег несколько лет тому назад. Как будто это было вчера. Он был славный мальчик.

Ох, эти славные мальчики!

Я невольно расхохотался. Он, видимо, удивился, потом тоже рассмеялся.

– Нет! Нет! Я не то хотел сказать! – вскричал он. – Я хотел сказать, что некоторые из них удивительно быстро размякают здесь.

Я шутливо предположил, что причиной может быть зверская жара. Но оказалось, что у капитана Джайлса более глубокая философия. На Востоке жизнь сделали слишком легкой для белых людей. Но это еще не беда. Трудность в том, чтобы оставаться белыми, а некоторые из этих славных мальчиков не знали, как это сделать. Он бросил на меня испытующий взгляд и с видом благожелательного дядюшки спросил напрямик:

– Почему вы списались с корабля?

Я вдруг рассердился, ибо вы можете себе представить, как должен раздражать такой вопрос человека, который сам этого не знает. Себе я сказал, что обязан заткнуть рот этому моралисту, а ему сказал с вызывающей вежливостью:

– Почему?.. Вы не одобряете?

Он был так сбит с толку, что мог только несвязно пробормотать: «Я!.. Вообще…» – и оставил меня в покое.

Но он отступил в полном порядке, под прикрытием тяжеловесно-юмористического замечания, что и он тоже понемножку размякает и что сейчас время его сиесты, когда он бывает на берегу.