Жутко громко и запредельно близко

Мы сели за столик. По одну сторону, лицом к окнам.

Меня не волновало, сможет ли он меня полюбить. Меня волновало, сможет ли он во мне нуждаться. Я нашла в его книжице чистую страницу и написала: Пожалуйста, женись на мне.

Он посмотрел на свои руки.

ДА и НЕТ.

Зачем люди вообще занимаются любовью?

Он взял ручку и написал на следующей и последней странице: Никаких детей.

Это было наше первое правило.

Поняла, – сказала я по-английски.

Больше мы по-немецки не говорили.

На другой день мы с твоим дедушкой поженились.

Единственное животное

Я прочел первую главу «Краткой истории времени», когда папа был еще жив, и у меня возникли запредельно тяжелые гири на сердце от того, как, в сущности, мало значит человеческая жизнь и как в сравнении со Вселенной и в сравнении с вечностью вообще не важно, что я существую. Когда в ту ночь папа укладывал меня спать и мы обсуждали книгу, я спросил, знает ли он решение этой задачи. «Какой задачи?» – «Того, что наша жизнь так мало значит». Он сказал: «Ну, смотри: что будет, если самолет сбросит тебя посреди пустыни Сахара, и ты возьмешь пинцетом одну песчинку и сдвинешь ее на один миллиметр?» – «Вероятно, я умру от обезвоживания». Он сказал: «Я имею в виду, в тот момент, когда ты сдвинешь песчинку. Что это будет означать?» Я сказал: «Без понятия, а что?» Он сказал: «Подумай». Я подумал. «Ну, типа, что я сдвинул песчинку». – «Из чего следует?» – «Из чего следует, что я сдвинул песчинку». – «Из чего следует, что ты изменил Сахару». – «И что?» – «Что? А то, что Сахара – громаднейшая пустыня. Она существует десятки миллионов лет. А ты ее изменил!» – «Вот это да! – сказал я, садясь на кровати. – Я изменил Сахару». – «Из чего следует?» – сказал он. «Что? Ну, скажи». – «И я ведь не говорю о том, чтобы нарисовать «Мону Лизу» или найти лекарство от рака. Я говорю всего лишь о том, чтобы сдвинуть одну песчинку на один миллиметр». – «Ага?» – «Если бы ты этого не сделал, история человечества пошла бы по одному пути…» – «Угу?» – «Но ты это сделал, и поэтому…» Я встал во весь рост, указал пальцами на фальшивые звезды и крикнул: «Я изменил ход истории человечества!» – «Вот именно». – «Я изменил Вселенную!» – «Точно». – «Я Бог!» – «Ты атеист». – «Меня не существует!» Я плюхнулся обратно в кровать, к нему в охапку, и мы вместе раскололись.

Что-то типа этого я почувствовал, когда решил обойти всех жителей Нью-Йорка с фамилией Блэк. Может, в сравнении с вечностью и Вселенной это было ничто, но для меня это была задача, а задача мне необходима, как акулам, которые умирают, если не плавают, о чем мне известно.

Ладно.

Я решил, что пойду по именам в алфавитном порядке, от Аарона к Яне, хотя ясно, что ходить по географическим зонам было бы эффективнее. Что я еще решил, так это изо всех сил скрывать правду о своем намерении дома, и не скрывать ее не дома, потому что так надо. Поэтому, если мама спросит: «Куда ты и когда вернешься?», я буду отвечать: «По делам, позже». Но если какой-нибудь Блэк захочет что-нибудь узнать, я расскажу ему все. У меня были еще правила: не быть сексистом, или расистом, или гомофобом, или плаксой, не дискриминировать против пожилых, инвалидов и дегенераторов и не обманывать без повода, чем я занимался постоянно. Я приготовил специальный походный набор, куда вошли вещи первой необходимости, типа карманный фонарик «Магнум», «Чапстик», несколько печений «Фиг Ньютонз»[26 - Особый вид высококалорийного мягкого печенья с начинкой из протертого инжира.], целлофановые пакеты для мусора и важных вещественных доказательств, мобильник, инсценировка «Гамлета» (чтобы заучивать ремарки по дороге из одного места в другое, потому что у меня роль без слов), топографическая карта Нью-Йорка, ампулы с йодом на случай грязной бомбы, мои белые перчатки – само собой, две упаковки сока «Джюси Джюс»[27 - Сок в маленьких упаковках.], увеличительное стекло, «Карманный словарь Ларусса» и еще куча всего полезного. Пора было идти.

Когда я выходил, Стэн сказал: «День-то какой!» Я сказал: «Ага». Он спросил: «Какие планы?» Я показал ему ключ. Он сказал: «Скважные?» Я сказал: «Очень остроумно». Он покачал головой и сказал: «Не мог удержаться. Так какие все-таки планы?» – «Квинс и Гринвич Вилидж». – «Ты хотел сказать Грэ-нич Вилидж[28 - Известный артистический район в Манхэттене, который, если следовать правилам правописания, должен произноситься как «Гринвич», однако в Нью-Йорке его называют «Грэнич».]?» Это было первое разочарование экспедиции: я-то думал, что Greenwich произносится фонетически и, значит, в нем есть «green»[29 - «Зеленый».], потому что тогда это был бы обалденный ключ. «Ну, типа».

На то, чтобы дойти до Аарона Блэка, у меня ушло три часа и сорок одна минута, потому что общественный транспорт меня напрягает, хотя и переходить мосты – тоже. Папа говорил, что иногда приходится выбирать, что тебя напрягает меньше, и это был один из таких разов. Я пересек Амстердам авеню, Коламбус авеню, Центральный парк, Пятую авеню, Мэдисон авеню, Парк авеню, Лексингтон авеню, Третью авеню и Вторую авеню. Когда я был ровно посередине Моста Пятьдесят девятой улицы[30 - Этот мост через Ист-Ривер более известен под названием «Квинсборо», так как соединяет Манхэттен с Квинсом. В Манхэттене он начинается от 59-й улицы, отсюда его второе название.], я подумал о том, как всего в миллиметре за мной Манхэттен, а всего в миллиметре передо мной – Квинс. А как называются части Нью-Йорка – ровно на полпути через Мидтаунский тоннель[31 - Проложен под рекой Ист-Ривер в районе 34-й улицы и, как и мост, по которому идет Оскар, соединяет Манхэттен с Квинсом.], ровно на полпути через Бруклинский мост[32 - Самый старый мост Нью-Йорка соединяет Манхэттен с Бруклином.], в самом центре Статенайлендского парома[33 - Паром регулярно курсирует между Манхэттеном и островом Статен Айленд – пятым муниципальным округом Нью-Йорка.], когда он ровно посередине между Манхэттеном и Статен Айлендом, – которые не относятся ни к какому округу?

Я сделал шаг вперед – и впервые оказался в Квинсе.

Я прошел через Лонг Айленд Сити, Вудсайд, Элмхерст и Джексон Хайтс[34 - Название районов в Квинсе.]. Я все время тряс тамбурином, потому что это помогало мне не забыть, что хоть районы вокруг и разные, иду по ним прежний я. Когда я, наконец, дошел до нужного дома, то никак не мог понять, куда подевался швейцар. Сначала я подумал, что он отлучился за кофе, но прошло несколько минут, а его все не было. Я заглянул внутрь сквозь стеклянную дверь и увидел, что в парадном нет его стойки. Я подумал: Странно.

Я попробовал вставить мой ключ в замочную скважину, но вставился только самый кончик. Я увидел устройство с кнопками для квартир и нажал на кнопку квартиры А. Блэка с номером 9Е. Никто не ответил. Я снова нажал. Ничего. Я нажал на кнопку и держал ее пятнадцать секунд. Опять ничего. Я сел на пол и подумал, что вряд ли буду считаться плаксой, если немного пореву в подъезде жилого дома в Короне[35 - Жилой район в Квинсе.].

«Ну, ладно, ладно, – сказал голос из динамика. – Раззвонились». Я аж подпрыгнул. «Здравствуйте, – сказал я, – меня зовут Оскар Шелл». – «Что ты хочешь?» Голос звучал раздраженно, хотя я ничего плохого не сделал. «Вы знали Томаса Шелла?» – «Нет». – «Вы уверены?» – «Да». – «Вы знаете что-нибудь про ключ?» – «Что ты хочешь?» – «Я ничего плохого не сделал». – «Что ты хочешь?» – «Я нашел ключ, – сказал я. – И он был в конверте с вашим именем». – «Аарон Блэк?» – «Нет, просто Блэк». – «Это расхожая фамилия». – «Я знаю». – «И к тому же цвет». – «Само собой». – «Всего хорошего», – произнес голос. «Но я только хочу узнать про ключ». – «Всего хорошего». – «Но…» – «Всего хорошего». Разочарование № 2.

Я сел на пол и заревел в подъезде жилого дома в Короне. Мне захотелось нажать сразу на все кнопки и обругать всех, кто жил в этом дебильном доме. Мне захотелось наставить себе синяков. Я встал и снова нажал на 9Е. На этот раз голос отозвался мгновенно. «Что. Ты. Хочешь?» Я сказал: «Томас Шелл был моим папой». – «И что?» – «Был. Не есть. Он мертв». Голос ничего не сказал, но я знал, что наверху продолжают жать на кнопку «Говорите», потому что оттуда доносились гудки, и стекла позвякивали от ветра, который и меня обдувал. Он спросил: «Сколько тебе лет?» Я сказал семь, потому что хотел получше его разжалобить, чтобы он мне помог. Ложь № 34. «Мой папа мертв», – сказал я. «Мертв?» – «Бездыханен». Он ничего не сказал. Я опять услышал гудки. Мы стояли лицом к лицу, только с разницей в девять этажей. Наконец, он сказал: «Он, должно быть, молодым умер». – «Ага». – «Сколько ему было?» – «Сорок». – «Совсем молодой» – «Да». – «Могу я спросить, от чего?»

Мне не хотелось об этом говорить, но я вспомнил данное себе обещание и поэтому рассказал все. Я опять услышал гудки и удивился, как у него не устает палец. Он сказал: «Если ты поднимешься, я посмотрю на этот ключ». – «Я не могу подняться». – «Почему не можешь?» – «Потому что вы на девятом этаже, а я так высоко не поднимаюсь». – «Почему нет?» – «Это небезопасно». – «Здесь совершенно безопасно». – «Пока что-нибудь не произойдет». – «Ничего тут с тобой не произойдет». – «Это правило». – «Я бы и сам спустился, – сказал он, – но не могу». – «Почему не можете?» – «Я очень болен». – «А мой папа мертв». – «Я подключен к аппаратам. До домофона – и то с трудом добрался». Если бы можно было все повторить, я бы все повторил по-другому. Но ничего повторить нельзя. Я слышал, как голос говорит: «Алло? Алло? Пожалуйста». Я просунул под дверь подъезда свою визитку и припустил со всех ног.

Абби Блэк жила в квартире № 1 особнячка на улице Бедфорд. На то, чтобы до него дойти, у меня ушло два часа и двадцать три минуты, и рука, которой я тряс тамбурин, буквально отваливалась. Небольшая табличка над входной дверью извещала, что раньше в этом доме проживал поэт Эдна Сент-Винсент Миллей и что это был самый узкий дом в Нью-Йорке. Я не знал, был ли Эдна Сент-Винсент Миллей поэт-мужчина или поэт-женщина. Я попробовал вставить в скважину ключ, и он вошел наполовину, но потом застрял. Я постучал. Никто не ответил, хотя я слышал, что за дверью разговаривают, и понимал, что квартира № 1 должна быть на первом этаже, поэтому постучал снова. Придется их доставать, раз это необходимо.

Женщина приоткрыла дверь и сказала: «Я тебя слушаю». Она была запредельно красивая, и лицо, как у мамы (казалось, что оно улыбается, хоть она и не улыбалась), и громадные сиськи. Мне особенно понравилось, как ее сережки иногда стукаются о шею. Я вдруг даже пожалел, что не принес ей никакого изобретения и что поэтому у нее нет повода меня полюбить. Пусть бы даже какую-нибудь чепуху, вроде фосфористой брошки.

«Здрасьте». – «Здравствуй». – «Вы Абби Блэк?» – «Да». – «Я Оскар Шелл». – «Здравствуй». – «Здрасьте». Я сказал: «Вам, конечно, постоянно об этом говорят, но если посмотреть в словаре на слово «запредельная красота», там будет ваше фото». Она немного раскололась и сказала: «Мне никогда об этом не говорят». – «Спорим, что говорят». Она раскололась сильнее. «Не говорят». – «Значит, вы с кем-то не тем общаетесь». – «Тут ты, похоже, прав». – «Потому что вы запредельно красивая».

Она приоткрыла дверь пошире. Я спросил: «Вы знали Томаса Шелла?» – «Кого?» – «Томаса Шелла?» Она задумалась. Я задумался, почему ей понадобилось задуматься. «Нет». – «Вы уверены?» – «Да». В том, как она сказала, что уверена, была какая-то неуверенность, и я подумал, что, возможно, она хочет что-то скрыть. Интересно, что? Я протянул ей конверт и сказал: «Вам это ни о чем не напоминает?» Она на него долго смотрела. «Кажется, нет. А должно?» – «Только если напоминает», – сказал я. «Нет», – сказала она. Я ей не поверил.

«Ничего, если я войду?» – спросил я. «Сейчас это не очень кстати». – «Почему нет?» – «Мне нужно кое-что доделать». – «Что доделать?» – «Разве я обязана давать тебе отчет?» – «Это риторический вопрос?» – «Да». – «Вы работаете?» – «Да». – «Кем?» – «Я эпидемиолог». – «Изучаете болезни». – «Да». – «Обалдеть». – «Послушай, я не знаю, зачем ты пришел, но если из-за конверта, то совершенно точно не смогу тебе помочь». – «Я жутко пить хочу», – сказал я, дотрагиваясь до горла, потому что это универсальный знак жажды. «Здесь прямо за углом магазин». – «Вообще-то, у меня диабет, и мне сахар нужен до зарезу». Ложь № 35. «Ты хочешь сказать позарез». – «Ну, типа».

Я врал не потому, что хотел, и не потому, что верил, будто про будущее можно узнать до того, как оно произойдет, – мне просто приспичило попасть к ней в квартиру. Чтобы искупить обман, я дал себе слово, что как только получу прибавку к своим карманным расходам, тут же сделаю взнос на нужды тех, кто по-настоящему страдает диабетом. Она шумно вздохнула – ну, типа, запредельно раздражена, – но, с другой стороны, не сказала, чтобы я уходил. Мужской голос прокричал что-то изнутри квартиры. «Апельсиновый сок будешь?» – спросила она. «А кофе у вас есть?» – «Идем», – сказала она и пошла внутрь. «А немолочные сливки?»

Я шел и осматривался по дороге, и всюду была чистота и порядок. На стенах висели чумовые фотки, и на одной была афроамериканка с голой ПЗ, отчего я закомплексовал. «А где подушки от этого дивана?» – «Он без подушек». – «А это что?» – «Ты про картину?» – «У вас чем-то вкусненьким пахнет». Мужчина в другой комнате опять позвал, на этот раз жутко громко, почти отчаянно, но она не прореагировала, как будто не слышала, или ей было все равно.

Я потрогал разные вещи у нее на кухне, и от этого мне почему-то стало спокойнее. Я провел пальцем по верху ее микроволновки, и он стал серым. «?'est sale», – сказал я, показывая ей палец и раскалываясь. Ее это жутко напрягло. «Какой позор», – сказала она. «Вы моей лаборатории не видели», – сказал я. «Откуда только берется», – сказала она. «Вещи пачкаются». – «Я слежу за чистотой. У меня женщина каждую неделю убирается. Я ей миллион раз говорила всюду вытирать. Специально на это место показывала». Я спросил, почему она так расстраивается из-за пустяка. Она сказала: «Для меня это не пустяк», и я подумал про песчинку, передвинутую на один миллиметр. Я вынул влажную салфетку из своего походного набора и протер микроволновку.

«Вот вы эпидемиолог, – сказал я, – а знаете, что домашняя пыль на семьдесят процентов состоит из мельчайших частиц нашего эпидермиса?» – «Нет, – сказала она, – не знаю». – «Я эпидемиолог-любитель». – «Это большая редкость». – «Ага. И я провел один довольно-таки обалденный эксперимент, попросив Фелиза весь год собирать пыль из нашей квартиры в отдельный пакет. Потом я его взвесил. Он весил 51 килограмм. Потом я подсчитал, что семьдесят процентов от 51 килограмма – это 35,7 килограмма. Я вешу 34,5 килограмма, или 35,3, если в мокрой одежде. Это, конечно, ничего не доказывает, но прикольно. Куда это можно выбросить?» – «Сюда», – сказала она, забирая у меня влажную салфетку. Я спросил: «Почему вы грустная?» – «Что?» – «Вы грустная. Почему?»

Забулькала кофеварка. Она открыла шкафчик и достала кружку. «Тебе с сахаром?» Я сказал да, потому что папа всегда пил с сахаром. Не успела она сесть, как тут же встала и вынула из холодильника вазочку с виноградом. Еще она достала печенье и положила его на тарелку. «Ты любишь клубнику?» – спросила она. «Да, – сказал я, – только я не голоден». Она достала немного клубники. Мне показалось странным, что на ее холодильнике нет ни меню, ни магниток, ни детских фото. Из фенечек во всей кухне была только фотка слона на стене рядом с телефоном. «Обожаю», – сказал я, и не только потому, что хотел ей понравиться. «Что обожаешь?» – спросила она. Я показал на фотку. «Спасибо, – сказала она. – Я тоже ее люблю». – «Я сказал, не люблю, а обожаю». – «Да. И я обожаю».