Демоны

Одной рукой я дернул к себе запястье руки, державшей пистолет, а другой потянул за локоть, заставляя его потерять равновесие. Инстинктивно он отдернул руку, так что дуло пистолета поднялось немного вверх; я рванул его дальше – Мелисса помогала мне, игнорируя мой яростный взгляд, – и наконец дуло развернулось к нему, и пистолет разрядился прямо в правую глазницу Дервина, вбивая глаз внутрь черепа; мозги вылетели из макушки внезапным, коротким, густоалым фонтаном.

Мы сбросили тело с балкона. Не думаю, чтобы кто-нибудь пришел расспрашивать о нем.

После этого пришлось бежать в ванную, где меня вырвало, а Мелисса стояла на коленях рядом, тихо всхлипывая и гладя меня по голове.

Пойду еще раз почищу зубы. Слава богу, хоть руки перестали трястись.

Весной 1989-го, вернувшись домой из школы, я обнаружил, что наш телевизор разобран, его внутренности разложены по всей гостиной, а моя мама и ее бойфренд Куртис ползают по полу, копаясь в деталях.

– Я знаю, что ты думаешь, – сказала она, широко улыбаясь – она была на таком взводе, что улыбка получалась совершенно непроизвольно. Я увидел, что у нее не хватает еще парочки зубов.

Хмыкнув, я сделал попытку игнорировать их, скрыться у себя наверху, огибая останки телевизора и разбросанные инструменты, которые они использовали, чтобы разобрать его. Куртис смотрел на меня сверкающими глазами, его челюсти непрерывно работали, сжимаясь и разжимаясь – точь-в-точь как у Зубача, как кажется мне теперь. В черных дырах его глаз что-то гудело, на лбу пульсировала вена. (Да, обреченный любимчик Придурка Роберт действительно был похож на Куртиса – разве что Куртис выглядел как-то чище.)

– У тебя проблемы, парень?

– Нет. – Я был уже почти на лестнице. И тут я застыл на месте. Магнитофон, который подарила мне тетя! Они разобрали его. Они его сломали. Я смотрел на него со слезами на глазах. Магнитофон был почти единственной моей вещью в этом доме. Я любил музыку. А они…

– В нем был… в нем был жучок. Куртис нашел в нем жучок, – лепетала мама. – Там был такой специальный… правительственный умо… правительственный умо… контрольный… контролирующий жучок. Честно, мы нашли его – да где же он; сейчас я покажу тебе!

Порывшись в деталях, она выпрямилась, держа в руках часть лазерного устройства для чтения компакт-дисков.

– Это для чтения си-ди, – едва слышно произнес я. – Это не…

Но Куртис услышал меня и взорвался:

– Что ты сказал? Что я полон дерьма? Я дернул плечом; меня слепили слезы.

– Вы просто… – Я уже не следил за своими словами, что было ошибкой. – Вы просто делаете то же, что делают все ширнутые. У вас ломки, и вы разбираете все на части, а потом не можете собрать обратно, потому что вас ломает. Все ширнутые так делают. Это просто неизбежно. Куртис загоготал.

– Ты слышала, что говорит этот самонадеянный кусок дерьма? – Он неуклюже передразнил мой английский акцент: – «Это просто неизбежно»! – Он встал, зафиксировав на мне взгляд.

Мать была уже глубоко в ломке, она безвольно сидела на полу. Тусклым голосом она пробормотала:

– Ох, не трогай его; давай соберем обратно все это дерьмо…

– А знаешь, почему он так говорит, этот мелкий долбанный сопляк? Потому что он изучает искусство. Он читает долбаную Джейн Остин[32 - Джейн Остин (Jane Austen, 1775-18I7) – английская писательница. Ее романы отличает углубленный психологизм.]! А знаешь зачем? Чтобы отличаться от нас, вот зачем; чтобы быть выше – о да, он высоко летает, на самом высоком долбаном самолете, этот твой сучий выкормыш!

– Даже не знаю, зачем мне отличаться от вас, – проговорил я, желая себе заткнуться и скорее уматывать отсюда. – Почему бы и мне тоже не быть таким же ширнутым без шариков в голове? Даже не знаю.

– Ах ты маленький по-до-нок! Повтори, как ты меня назвал?

И вот Куртис уже на ногах и бьет меня, а я пытаюсь закрыться своим школьным портфелем, и он вырывает его у меня из рук и колотит меня уже портфелем, он сбивает меня с ног, пинает меня, ломает мне ребра. Потом я отползал прочь, а моя мать пыталась оттащить его от меня, лепеча что-то насчет того, что я всего лишь ребенок, и еще не понимаю, и «прости его, Куртис, он не знает, что делает!» А потом он поймал меня и поволок обратно, держа за подол рубашки, и я разорвал рубашку, чтобы вырваться, и побежал сквозь волны боли к задней двери, бессвязно что-то крича. Он швырнул мне вслед стереоприемник – вылетевший в окно кухни – и принялся избивать маму за то, что она удерживала его, и я вернулся, чтобы оттащить его от нее, и он врезал мне еще раз, свалив на пол и сломав мне нос, и тут я услышал крики у входной двери.

Какой-то полицейский проходил мимо нашего угла, и соседка затормозила его – она слышала крики и видела, как разбилось окно.

Куртис оказался в тюрьме за оскорбление действием и хранение запрещенных веществ, а я оказался в приемной семье, и мне повезло с приемными родителями, и на протяжении следующих двух лет я полностью сосредоточился на рисовании вещей, не имевших ничего общего со мной или моей жизнью, и не хотел думать ни о чем, кроме того, что держало меня в стороне от погони – от упрямо настигавших меня мыслей, приносивших боль.

Позже, в 1999-м, я уже был сам по себе; я был молод и верил, что чистое искусство – это единственный путь, уводящий от человеческого страдания. Потом я узнал о самоубийстве мамы. Ничего. Я не почувствовал ничего. Я был в стороне от каких-либо чувств в связи с этим – в стороне и впереди, двигаясь на хорошей скорости.

А потом однажды мне поручили работу, которую я не хотел брать, – от меня требовалось нарисовать что-нибудь по мотивам газетной статьи, любой газетной статьи. Я пытался вдохновиться чем-нибудь научным, но ко мне ничего не приходило. Единственной статьей, соглашавшейся, так сказать, лечь на холст, был длинный очерк о детском рабстве на Гаити. Когда это было, в декабре 1999-го? Кажется, так. На Гаити, как я прочел, приблизительно двести тысяч детей были фактически проданы в рабство – отданы в услужение, а то и еще хуже – собственными родителями, иногда за какие-нибудь десять долларов. В большинстве случаев такие дети спали в какой-нибудь коробке во дворе, им не позволялось смотреть в глаза хозяину, играть с другими детьми, их не поздравляли с днем рождения и с Рождеством. Таким слугам не платили, их морили голодом, они ходили едва одетые, их часто били. Юридически это было незаконно, но власти Гаити только пожимали плечами и говорили, что они ничего не могут с этим поделать, потому что у них «такие традиции». И вот я начал рисовать фотореалистичные образы этих детей – я начал видеть отдельных детей, которые, как я чувствовал, не были выдуманными, которые действительно существовали, действительно жили в этих условиях, зачастую сражаясь с собаками за крошки еды, работая, несмотря на сломанные кости – сломанные из-за побоев… и умирали… и заменялись новыми. Я не мог спать. Я начал чувствовать их рядом с собой, чувствовать их страдание, как какое-то излучение в воздухе, как включенный обогреватель или ультрафиолетовую лампу. Потом я узнал о нескольких тысячах албанцев, которых сербы держали в тюрьме – уже после того, как мы бомбежкой привели их к покорности в Косово: двенадцатилетние дети вместе со взрослыми мужчинами, втиснутые по пятьдесят человек в камеры, рассчитанные на восьмерых, позабытые дипломатами. Я чувствовал их там. Я прочел о детях в Африке, которых заставляли присоединяться к шайкам бандитов, называвших себя революционерами, – заставляли в качестве инициации стрелять в головы своим собственным сестрам и братьям. Я ощущал их эмоции так, словно они были моими собственными, они передавались мне, как волны через какой-то неведомый передатчик. Дети в Соединенных Штатах, чьи родители кололись героином, глотали таблетки, беспробудно пили; дети, которых отбирали у жестоко обращавшихся с ними родителей и, поскольку приемных родителей для них не хватило, отправляли в лагеря для несовершеннолетних правонарушителей – и оставляли там, хотя они не совершали никаких преступлений. Я слышал плач и стенания всего страдающего мира, и я слышал кое-что еще: сардонический смех позади всего этого. Я видел безразличие тех, кто совершал эти преступления, и движущую силу, лежавшую за этим безразличием: примитивное подлое себялюбие, неприкрытую жадность. И позади этого себялюбия, этой ничем не стесняемой жадности я видел лица демонов… демонов… демонов…

Нервный срыв не заставил себя ждать. Но я провел в больнице всего лишь три месяца. Я отказался от лекарств сразу же в день выписки. Просто я научился затыкать уши, не слышать стонов мира. Умерщвлять свою чувствительность. Засыпать.

И чаще всего мне это удавалось. Почти всем нам это удается. Этому нетрудно научиться.

А потом небо набухло тучами, и тучи нависали все ниже, пока не прорвались семенами Семи Кланов…

7

Когда это было – три дня назад или четыре? После всего, что произошло, причем настолько быстро, после всех этих перелетов через несколько часовых поясов – я не могу вспомнить.

Несколько дней назад, проснувшись, я услышал, что Мелисса с кем-то разговаривает. Это не было похоже на то, как она говорила с котами.

Я выпрыгнул из постели, испугавшись, что к нам кто-то вломился, и нашел ее в гостиной – она говорила по сотовому телефону, которого я до сих пор не видел. Она смотрела на рисунок, над которым я работал… работал, и работал, и работал, переделывая его снова и снова.

– Нет, я думаю, это оно. Приезжай и посмотри сам. Нет, серьезно. Хорошо. – Она нажала отбой, повернулась и увидела меня, воззрившегося на нее.

– Откуда ты взяла этот телефон?

– Его мне дал Ньерца. Просто до сих пор в нем не было надобности. Они дали его мне на случай, если произойдет что-нибудь особенное. Мы ведь находимся здесь ради тебя – не меньше чем ради чего-либо еще. Они чувствовали, что тебе необходимо пристанище, какое-нибудь знакомое место, где бы ты смог чувствовать себя уверенно, чтобы… – она указала на рисунок, – чтобы нарисовать вот это, так мне кажется. Скоро они будут здесь. Мне нужно помедитировать. Посиди тут, ладно?

– Но…

Но больше она ничего не пожелала сказать и не выходила из своей комнаты до тех пор, пока они не прибыли четырьмя часами позже, на том же вертолете, на котором улетели.

Ньерца и Пейменц вошли в гостиную, осматриваясь вокруг, как мне показалось, с чувством облегчения. Каким бы он ни был неопрятным и эксцентричным, все же это был дом. Интересно, подумал я, в каких условиях им приходилось жить с тех пор? Оба они выглядели изможденными; на Пейменце была та же самая одежда, в которой я в последний раз его видел. Он обнял Мелиссу, потряс мою руку, поприветствовал котов; Ньерца же стоял у маленького деревянного столика, за которым я рисовал, разглядывая один из моих рисунков.

– У вас было достаточно еды? – спросил Пейменц.

– Вполне, – ответил я. Учитывая, что снаружи время от времени наступал настоящий голод, было бы ребячеством сетовать на невысокое качество пищи. Нам повезло, что у нас вообще было что есть.

– Там, кажется, какой-то труп на крыше, – сказал Пейменц. – На нем сидели птицы, так что трудно сказать, но такое впечатление, что его… нарезали кусками.

– Да. Там, наверху, был Придурок, но он не стал приближаться к Мелиссе. Тот парень, что на крыше, должен был тем или иным способом добраться до нее. У него не вышло, и…

– Еще были нападения со стороны людей? – спросил Ньерца, поднимая голову от столика.

– Одно. Спровоцированное, как это ни странно, через Интернет – у одного парня была прямая линия с демонами.

– Не так уж и странно, – сказал Пейменц, устало садясь на подлокотник кресла. – Им очень нравятся игры с Интернетом. – Он криво усмехнулся. – Зубачи, например, проявляют настоящую приверженность к масс-медиа. Подозреваю, что скоро они подпишут контракт с фирмой «Вильям Моррис» [33 - Имеется в виду фирма, продолжающая дизайнерские разработки Вильяма Морриса.].

Я был совершенно уверен, что он шутит. По крайней мере относительно Вильяма Морриса.

Ньерца посмотрел на меня, и я понял: он хочет, чтобы я подошел к столику.

– Да?

– Вот этот рисунок, Айра. Вы… вы знаете, что это за город?