Венеция. История от основания города до падения республики

Авантюрист и святой

(900–991)

Государю, желающему сохранить свою власть, нужно научиться быть недобрым и пользоваться этим умением в случае необходимости.

    Никколо Макиавелли. Государь, глава XV[30 - Перевод М. Юсима.]

Исполненная торжества после победы над венграми, воодушевленная новым чувством патриотической гордости и защищенная стремительно растущей крепостной стеной, Венеция вступила в X в. с верой в себя и надеждой на лучшее. Ее враги были повержены, обе империи взирали на нее с благодарностью и восхищением, торговля достигла небывалого расцвета. Будущее и впрямь казалось радужным. Пьетро Трибуно мудро и справедливо правил республикой до самой своей смерти. Умер он в 912 г. и был похоронен в церкви Сан-Заккариа: его преемник, еще один Орсо Партичипацио, с тем же успехом проводил ту же мирную политику еще двадцать лет, пока не удалился (по доброй воле) в монастырь Сан-Феличе. После этого, в 932 г., начался 44-летний период господства одной из самых выдающихся фамилий, оставивших след в ранней истории республики, – семейства Кандиано.

Первый дож из рода Кандиано уже промелькнул на страницах этой книги, правда, слишком быстро, потому что правление его оказалось недолгим: в 877 г. он погиб в сражении с далматинскими пиратами. Место дожа занял его сын, а за ним – после краткого и ничем не примечательного перерыва в 939 г. – его внук и правнук. Все четверо, к вящей досаде историков, носили имя Пьетро; все четверо от природы были энергичнее, агрессивнее и самоувереннее большинства своих современников. Все отличались надменностью и упрямством; один оказался ходячим бедствием для своего народа; ни одного из них не повернется язык назвать скучным. Второй из дожей этого имени, едва вступив в должность, развязал жестокую экономическую войну против Истрии, а вскоре, после какого-то пустячного дипломатического инцидента, сжег дотла город Комаччо – соседа и потенциального соперника Венеции. Третий Пьетро Кандиано дважды выступал против нарентийских пиратов, убивших его деда, и в итоге поставил их на колени. За внуком настал черед правнука, но безумную и почти невероятную карьеру Пьетро Кандиано IV невозможно обрисовать в нескольких словах. Она заслуживает гораздо более подробного рассказа.

Его отец, избранный дожем в 942 г. и всего четыре года спустя разделивший должность с молодым Пьетро-сыном, наверняка сожалел об этом решении до конца своих дней. С самого начала юноша выказал мятежный нрав. Был ли он, как предполагают некоторые, развращенным и беспутным по характеру, или, что кажется более вероятным, разногласия между отцом и сыном имели политическую подоплеку, не вполне ясно. Так или иначе, отношения между ними и поддерживающими их фракциями стремительно испортились, и вскоре дело дошло до открытых столкновений на улицах города. Наконец младший Пьетро был схвачен и чудом избежал казни: только заступничество отца побудило суд заменить смертный приговор пожизненным изгнанием. Пьетро-сын стал наемником и завербовался на службу к Беренгару, маркграфу Иврейскому, в 950 г. ставшему королем Италии. Но в сердце младшего Кандиано кипела жажда мести. Через несколько лет он возглавил пиратскую эскадру и захватил семь венецианских галер, перекрыв устье реки По.

Во все времена Венецианская республика страдала от пиратов больше многих других государств. Поэтому неудивительно, что в устах венецианца слово «пират» было настоящим клеймом. Старый дож нес этот позор за сына, насколько ему хватало сил, но ужасная эпидемия, поразившая город в 959 г., сломила его дух, а вскоре и свела его самого в могилу. А затем произошло нечто невероятное. Народ избрал его преемником Пьетро-младшего.

Если даже причины, по которым он был в свое время изгнан, с трудом поддаются анализу, то этот неожиданный поворот и вовсе выходит за пределы разумного. Но самое простое из возможных объяснений заключается в том, что политический маятник внезапно качнулся в обратную сторону и вынес на вершину молодого, целеустремленного и, надо полагать, привлекательного лидера, который умел вести за собой людей и вдобавок принадлежал к семейству Кандиано. Кроме того, имелись и практические соображения (а венецианцы всегда были чрезвычайно расчетливы): как показал прошлый опыт, Пьетро был опасен в качестве врага, так что лучше было держать его на своей стороне. Так или иначе, жребий был брошен, и из Равенны за новым дожем отправили триста кораблей, чтобы доставить его в лагуну со всем подобающим почетом.

На поверку тот день оказался черным для Венеции. Смерть старого дожа положила конец личной вражде между отцом и сыном, но Пьетро Кандиано IV этим не удовольствовался. Он решительно и последовательно выступал против всех принципов, которых придерживался его отец, – против старинных и суровых республиканских добродетелей, на которых зиждилось и развивалось Венецианское государство; против высоких нравственных стандартов, которых (хотя бы теоретически) полагалось придерживаться его правителям; против неприязни к излишней напыщенности и всем проявлениям личного тщеславия. Пьетро пожил при европейских дворах, где царила атмосфера утонченного великолепия, и приобрел вкус к роскоши, а заодно и к самовластию, не скованному той выверенной системой сдержек и противовесов, которая в последние десятилетия все чаще ограничивала венецианских дожей в поступках и решениях. Но при этом он был напрочь лишен тонкости ума, которая позволяла обходить подобные ограничения незаметно. Охотно подчиняясь законам республики в той мере, в какой это помогало завоевать народную поддержку, в остальном он шел на поводу у своего ненасытного честолюбия и стремился раздавить любую оппозицию грубой силой. В Венеции такой человек по определению не смог бы долго продержаться у власти.

При этом следует признать, что в начале своего правления Пьетро IV совершил кое-что полезное. За первый год пребывания в должности он наложил новые и весьма серьезные ограничения на работорговлю, грозившие нарушителям суровыми карами – физическими, финансовыми и даже духовными. До полного запрета дело не дошло: в ситуациях, когда это было необходимо «для государственных нужд», продавать и покупать рабов дозволялось. Однако Пьетро не без оснований опасался, что строгость новых законов вызовет возмущение среди венецианских работорговцев, а потому решил разделить ответственность: помимо него самого, постановление подписали патриарх, епископы и знатные люди города. Судя по всему, это создало прецедент: в дальнейшем к методу коллективной ответственности за те или иные неудобные решения прибегали все чаще и чаще.

Однако на этом Пьетро исчерпал запасы благоразумия. Еще в годы изгнания он положил глаз на сестру маркиза Тосканского Вальдраду, которая была одной из самых богатых и могущественных итальянских аристократок своего времени. И вот наконец время пришло: Пьетро развелся со своей венецианской женой, сослал ее в монастырь Сан-Заккариа и вступил в брак с Вальдрадой. Та принесла ему огромное приданое: обширные земли во Фриули, Тревизанской марке, Адрии и Феррари. Следует понимать, однако, что все эти территории вовсе не перешли под власть республики: они стали только личной собственностью Пьетро. Народный избранник превратился в могущественного феодала, владельца огромных поместий на материке, находившихся в вассальной зависимости от императора Запада (прощай, завоеванная с такими трудами автономия!). Пьетро погряз в роскоши, словно какой-нибудь избалованный византийский царевич, и отгородился от своих подданных личной гвардией, состоявшей из чужеземцев-наемников, которых набирали в материковых владениях дожа.

Как будто этого мало, Пьетро продолжал испытывать терпение народа: в 969 г. он передал патриархат Градо своему сыну Витале (которого еще давно, сразу по вступлении в должность, сделал епископом Торчелло – приказав ослепить и бросить в темницу кандидата-соперника). На протяжении последнего столетия патриархат неуклонно богател и набирал влияние, и в результате его новоиспеченный глава оказался вторым после отца не только в государственной иерархии, но и в перечне землевладельцев: под его руку отошло почти все побережье и территория между Градо и Венецианской лагуной. По этим землям Витале путешествовал с истинно княжеской пышностью, в сопровождении огромной свиты; местные жители выходили воздать ему почести, а монастыри, в которых он останавливался на пути своего следования, соперничали между собой, пытаясь превзойти друг друга в гостеприимстве.

Сосредоточив в своих руках обе ветви власти, светскую и церковную, Пьетро Кандиано IV почувствовал себя всемогущим. К сожалению, как и многие другие представители этой – в других отношениях весьма одаренной – семьи, он ни в чем не знал удержу и не понимал, когда следует остановиться. Летом 976 г. он воззвал к своим венецианским подданным с просьбой встать на защиту его личных интересов в Ферраре, и тут народное терпение лопнуло. Граждане взбунтовались. Первая атака на дворец дожа не увенчалась успехом: здание было слишком хорошо укреплено, и нападающим пришлось отступить. Но это их только раззадорило, и вскоре они нашли выход из положения. Вместо того чтобы штурмовать неприступную крепость, бунтовщики принялись поджигать окрестные дома. В летнюю жару деревянные постройки вспыхивали, как спички, и вскоре пламя перекинулось на дожеский дворец.

О дальнейшем ходе восстания повествует хроника Иоанна Диакона – надежного летописца и даже, возможно, очевидца событий. Отчаявшись и уже задыхаясь в дыму пожара, дож со своей молодой женой и новорожденным ребенком попытался бежать через атриум Святого Марка, где им преградила дорогу группа аристократов. Напрасно Пьетро молил их о пощаде и клялся исполнить все, что они потребуют. «Ответствуя, что он есть муж препорочнейший [sceleratissimus] и достойный смерти, они возопили грозным голосом, что спасения ему не будет. И, тотчас окружив его, жестоко пронзили мечами; и бессмертная душа его, покинув темницу тела, отлетела искать обители блаженных». Зная Пьетро Кандиано IV, трудно поверить, чтобы эти поиски увенчались успехом.

Догарессе Вальдраде каким-то чудом удалось спастись, но ее ребенок был насажен на копье и разделил участь отца. Оба тела бросили в лодку и доставили на скотобойню, откуда их удалось вызволить лишь благодаря вмешательству некоего Джованни Градениго, «мужа весьма набожного»: тот устроил дожу и его сыну негласные, но более пристойные похороны. К тому времени традиционным местом упокоения дожей стал монастырь Сан-Заккариа, но в этом случае использовать его было невозможно. Тела Пьетро и ребенка тайно доставили по воде в дальнее аббатство Сант-Иларио близ Фузины, а венецианцы наконец угомонились и начали восстанавливать город, сильно пострадавший от пожара.

По всей Венеции сгорели или были серьезно повреждены около трехсот зданий, в том числе собор Святого Марка, Дворец дожей и только недавно построенная церковь Санта-Мария-Дзобениго. От старой церкви Сан-Теодоре, возведенной еще в те времена, когда из дерева строили даже церкви, не осталось горсти щепок. Венеция избавилась от ненавистного дожа, но за это ей пришлось дорого заплатить.

Пьетро Кандиано IV был сыном своей эпохи – эпохи, которая началась в 888 г. с окончательного раздела империи Карла Великого и стала свидетельницей неуклонного политического распада Италии. На севере, в Ломбардии, еще более полувека бесчинствовали венгры, отступившие от Венецианской лагуны, но ушедшие не слишком далеко. На юге Византийская империя уже едва сдерживала, с одной стороны, ломбардских герцогов, стремившихся лишь к собственной славе, а с другой – морские города-республики Неаполь, Амальфи и Гаэту, верность которых неизменно принадлежала тем, кто сулил больше торговых выгод. А перед безобразиями, творившимися вокруг папского престола, меркли даже эти беспринципные искатели богатства и власти. Дочка Марозии, любовницы Иоанна X, удавила его в замке Святого Ангела, а на его место был посажен незаконнорожденный сын Марозии от одного из предыдущих пап. Иоанн XII был избран папой в возрасте 17 лет; по словам Гиббона, «мы с некоторым удивлением читаем… что Латеранский дворец [при Иоанне XII] был превращен в школу проституции и что вследствие того, что папа насиловал девушек и вдов, женщины стали воздерживаться от благочестивых странствований к гробнице св. Петра из опасения, что его преемник посягнет на их целомудрие»[31 - Э. Гиббон. Указ. соч. Глава 49. – Прим. перев.].

Впрочем, тот же Иоанн XII, при котором папская порнократия достигла низшей точки нравственного упадка, послужил спасению Италии – пусть и по чистой случайности. В 962 г., столкнувшись с угрозой со стороны Беренгара II, короля Италии, подступившего к северным границам папских владений, он обратился за помощью к Оттону, герцогу Саксонскому, который только недавно очистил Ломбардскую равнину от венгров и стал самым могущественным правителем в Северной Италии. Оттон без промедления прибыл в Рим, где Иоанн – несомненно, памятуя о папе Льве и Карле Великом – вручил ему императорскую корону и тем самым подписал себе приговор. Иоанну прощали распутство, но не простили признаков неповиновения, которые он два года спустя выказал собственной венценосной креатуре. Император тотчас созвал синод и низложил Иоанна. Беренгар вскоре был побежден, а триумфом Оттона ознаменовалось возрождение Западной империи, которая – в той или иной форме – просуществовала практически непрерывно с тех самых пор и до походов Наполеона.

На положении дел в Южной Италии эти перемены почти не отразились. Порядок там восстановился лишь после Нормандского завоевания, спустя еще сто с лишним лет. Однако на Севере последовала общественная реакция в виде массового отвращения к распутству и вседозволенности, царившим на протяжении последнего полувека. Возможно, свою роль сыграло и понимание того, что вот-вот завершится первое тысячелетие от Рождества Христова и, как полагали многие, наступит конец света. Не исключено, что эти настроения повлияли и на решение венецианцев избавиться от Кандиано IV, и, что еще вероятнее, на выборы его преемника, прошедшие 12 августа 976 г. в кафедральном соборе Сан-Пьетро ди Кастелло.

В лице Пьетро Орсеоло I перед нами предстает единственный дож за всю историю Венеции (и, возможно, единственный за всю историю глава республиканского государства), которого после смерти причислили к лику святых. Насколько заслуженным в его случае был венец святого, остается под вопросом: в наши дни, пожалуй, не каждый одобрил бы его решение оставить жену, ребенка и бремя политических обязанностей и в возрасте пятидесяти лет удалиться на покой в монашескую келью. Но так или иначе, Пьетро Орсеоло с младых ногтей был настоящим аскетом, а за те два года, которые продлилось его недолгое правление, показал себя мудрым и, самое главное, щедрым властителем. Республика досталась ему в прискорбном состоянии: Кандиано, этот любитель пышных церемоний, опустошил казну; догаресса Вальдрада, нашедшая пристанище при германском дворе императора, требовала вернуть свое огромное приданое, а между тем предстояло еще отстроить после пожара весь центр Венеции. Дворец дожей пострадал так сильно, что Орсеоло был вынужден перенести правительство в собственный частный дом, стоявший на набережной, на некотором удалении от обугленных руин палаццо. После этого он принялся за работу, стараясь как можно скорее снова поставить республику на ноги. Впервые в истории все венецианцы были обложены десятиной; Вальдраде вернули приданое (хотя, вообще-то, ей бы стоило радоваться, что она просто осталась в живых), а дож пожертвовал значительную часть своего личного состояния (которого, как нам сообщают, хватило, чтобы выплачивать строителям по 8000 дукатов ежегодно на протяжении восьмидесяти лет) на восстановление дворца и собора Святого Марка, а также на строительство новой больницы по другую сторону площади, примерно на том месте, которое сейчас занимают Национальная библиотека Марчиана и восточное крыло Новой прокурации[32 - Тот алтарный образ, который спустя тысячу лет вдохновил Йейтса на строки о «чеканном злате и златой эмали», Пьетро Орсеоло выписал из Константинополя в ходе работ по реконструкции собора Святого Марка. В последующие столетия образ был переделан и увеличен; ныне он известен как Пала д’Оро («золотой алтарь»).].

Слишком скоро, однако, на сцене появилась новая, несколько зловещая фигура, а именно некто Гварин, иначе известный как Варрен, – настоятель монастыря Сен-Мишель де Кукса, бенедиктинского аббатства близ Прадеса во Французских Пиренеях[33 - Во время Великой французской революции монастырь был расформирован и разрушен. Позже его восстановили цистерцианцы, но вернуть былое величие в полной мере не удалось. В музее Клойстерс (филиале Метрополитен-музея в Нью-Йорке) можно увидеть реконструкцию галереи Сен-Мишель де Кукса, в которую включены капители колонн, датируемые XII в.]. В какой мере этого человека следует винить в последующих действиях дожа, остается неясным. Был ли он агентом императорского двора, откуда все еще не утолившая обид Вальдрада повела более активное дипломатическое наступление на Венецию при ревностной поддержке своего пасынка – Витале Кандиано, патриарха Градо? Или просто очередным благонамеренным средневековым клириком, которому идеальный мир виделся в образе гигантского монастыря, – одним из тех, кто всю свою жизнь донимал то одного, то другого общественного деятеля уговорами удалиться от мира? Впрочем, не исключено, что Варрен вообще не имел отношения к дальнейшим событиям. Петр Дамиани, этот суровейший из святых, объясняет произошедшее чувством вины, мучившим дожа: дескать, совесть Орсеоло была нечиста по причине соучастия в свержении его предшественника и разрушении дворца[34 - Житие святого Ромуальда, глава 5.]. При первом визите в Венецию, в 977 г., уговоры Варрена (если таковые вообще имели место) не принесли плодов; но годом позже аббат вернулся вновь – под предлогом паломничества в Иерусалим – и на сей раз преуспел. Год выдался трудным. Оппозиция, как внутренняя, так и внешняя, набирала силу, недовольство десятиной росло, а Пьетро по-прежнему жертвовал личные средства на благо республики, но, очевидно, уже убедился, что щедрость – не гарантия популярности. Можно предполагать, что он устал сопротивляться давлению, нараставшему со всех сторон. Предпочтя дальнейшей борьбе легкий выход, 1 сентября 978 г. он бежал из города. Под покровом ночи, в сопровождении своего зятя Джованни Морозини и некоего Градениго (по всей вероятности, того самого, который двумя годами ранее спас от надругательства тела Пьетро Кандиано и его сына), он переправился по воде в Сант-Иларио, где беглецов уже ожидали оседланные лошади. Накануне отъезда дож сбрил бороду, чтобы никто из случайных встречных его не узнал. Несколько недель спустя он благополучно добрался до аббатства Сен-Мишель, где и провел оставшиеся девять лет своей жизни. Там же долгое время хранились его останки, и только в 1732-м, через год после канонизации, по приказу Людовика XV они были возвращены в Венецию.

Правление преемника Орсеоло, слабого и, по всей видимости, тяжелобольного Витале Кандиано[35 - Не следует путать этого Витале с его тезкой, патриархом Градо. Степень его родства с другими, более знаменитыми представителями рода Кандиано, не установлена.] стоит назвать скорее междуцарствием. Всего через четырнадцать месяцев он тоже удалился в монастырь, передав должность еще одному члену того же семейства. Трибуно Меммо, или Менио, не обладал никакими заметными достоинствами, кроме познаний в садоводстве. Он приходился зятем покойному Кандиано IV, что не помешало ему сразу после вступления в должность, в 979 г., объявить общую амнистию всем соучастникам убийства, бежавшим из города. Но если он надеялся таким образом восстановить мир и спокойствие в лагуне, то просчитался. Межфракционная борьба по-прежнему разрывала Венецию на части; две главные партии, сплотившиеся вокруг двух соперничающих семей, тянули республику каждая в свою сторону. Семейство Морозини ратовало за укрепление давних связей с Византией, а род Колоприни возлагал надежды на Западную империю, во главе которой теперь стоял новый император, молодой и полный сил.

Оттону II было всего восемнадцать, когда он сменил своего отца на троне в 973 г. Следующие семь лет он потратил на укрепление своих позиций к северу от Альп, а затем, в декабре 980 г., разгневанный и встревоженный набегами сицилийских мусульман на Апулию и Калабрию, двинул войска на юг, чтобы раз и навсегда очистить Италию от сарацинских захватчиков. То обстоятельство, что провинции, пострадавшие от набегов, формально принадлежали к Византийской империи, не слишком его беспокоило: жена Оттона, Феофано, приходилась сестрой двум византийским императорам-соправителям – Василию II и Константину VII, а те были слишком заняты внутренними проблемами, чтобы уделить должное внимание столь отдаленным и сравнительно неважным для них владениям. Поначалу кампания развивалась успешно, но летом 982 г., в ходе продвижения на юго-запад, в Калабрию, Оттон II потерпел сокрушительное поражение. Сарацины застали императорское войско врасплох близ Стило и истребили его поголовно. Самому Оттону удалось спастись только чудом: бросившись в море, он доплыл до проходившего мимо корабля и, к счастью, остался неузнанным. Позже, когда судно приблизилось к Россано, он снова прыгнул за борт и добрался до берега вплавь.

Дух его не был сломлен: уже в июне следующего года император созвал общий съезд своих вассалов в Вероне и начал подготовку к новой кампании, а заодно возобновил старый договор с Венецией, касавшийся торговли и обороны. По всей видимости, Оттон II сделал это без всякой задней мысли; но вскоре ко двору прибыла группа венецианцев во главе со Стефано Колоприни, который недавно убил одного из членов фракции Морозини на площади Сан-Пьетро-ди-Кастелло и бежал, спасая свою жизнь. Стефано обратился к Оттону с предложением: Венеция, сказал он, набирала силу, но все еще зависела от материка в отношении коммуникаций и снабжения. Если отсечь эти линии связи, можно будет поставить республику на колени в мгновение ока. Венецианцы будут вынуждены избрать Колоприни дожем, а тот передаст город под сюзеренитет императора. Тогда в распоряжении Оттона II окажется весь венецианский флот, который можно использовать в следующей кампании против сарацин.

Честолюбивый молодой император не мог устоять перед соблазном добавить столь яркий бриллиант в свою корону. Только что подтвержденный договор был забыт; Оттон II отдал приказ о немедленной блокаде Венеции. Герцог Каринтии, один из его вассалов, получил распоряжение закрыть для венецианских торговцев земли Вероны, Истрии и Фриули, а Колоприни и их приверженцы заняли стратегические точки вдоль всех дорог и рек. С наступлением зимы Венеция, все еще не оправившаяся после пожара семилетней давности, деморализованная междоусобной борьбой и с трудом терпевшая власть нерешительного и слабого дожа, вплотную столкнулась с двумя нешуточными угрозами: голодом и переходом под власть императора. В некотором смысле этот кризис был даже тяжелее, чем при столкновении с Пипином и, позднее, при нашествии венгров. В тех ситуациях республику, по крайней мере, защищали воды лагуны с их коварными отмелями и течениями, незнакомыми никому, кроме местных моряков. Но на сей раз врагами оказались сами венецианцы, знавшие лагуну как свои пять пальцев. Кто мог ответить, сколько своих агентов и сторонников они оставили в городе? Охваченные паникой горожане разрушили дома, принадлежавшие семейству Колоприни, и захватили в заложники женщин и детей. Больше ничего поделать было нельзя: оставалось только ждать, когда противник перейдет в атаку.

Но нападения так и не случилось. Стефано Колоприни внезапно скончался, а в декабре того же 983 г., на двадцать девятом году жизни, сошел в могилу и сам император Оттон II, умерший от передозировки лекарства (4 драхмы алоэ), которое ему прописали от лихорадки. Его мать Аделаида, ставшая соправительницей при своем трехлетнем внуке, поначалу не собиралась снимать блокаду, но влияние вдовы Оттона, Феофано, с которой она делила регентство, оказалось слишком сильным. Аделаида смогла добиться лишь амнистии, по которой Колоприни и остальным заговорщикам было разрешено вернуться в Венецию. Но лучше бы они этого не делали! Их старые враги, Морозини, не забывшие убитого родственника, поклялись отомстить и терпеливо дождались удобного случая. В 991 г. они напали на троих Колоприни, когда те садились в лодку близ заново отстроенного Дворца дожей, пронзили их мечами и бросили тела в воду.

Возлагать вину за эту очередную вспышку насилия на Трибуно Меммо, пожалуй, не вполне справедливо. Да, он состоял с Морозини в родстве через брак, а в 982 г., когда Джованни Морозини, устроивший своего беглого тестя в аббатстве Сен-Мишель де Кукса и сам постригшийся в монахи, вернулся в Венецию и стал искать землю для основания бенедиктинского монастыря, дож выделил ему островок прямо напротив дворца, в те времена называвшийся Островом кипарисов, а ныне известный как Сан-Джорджо-Маджоре. В этом смысле совершенно очевидно, на чьей стороне были его симпатии. Но по характеру Меммо был кроток и миролюбив, и увидеть, как через десять лет относительного спокойствия в городе снова вспыхнут междоусобицы, явно не входило в его планы. Тем не менее обвинили именно его. Не выдержав всеобщего осуждения и нападок, Меммо последовал примеру двух своих предшественников. Он тоже удалился в монастырь – а именно в монастырь Сан-Заккариа по соседству со своим бывшим дворцом – и окончил там свои дни в безвестности, подобавшей ему куда более, чем мирская слава[36 - Как ни странно, именно этот дож, который практически ничем не запомнился потомкам, был удостоен первого постоянного памятника, хотя случилось это лишь полтысячи лет спустя, в конце XVI в., когда Паладио перестроил монастырскую церковь Сан-Джорджо-Маджоре. Портретный бюст Меммо установили над символическим саркофагом в нише по левую сторону фасада – в знак признания того, что своим основанием монастырь был обязан не только Джованни Морозини, но и Трибуно Меммо.].

5

Амбициозная династия

(991 –1032)

Над морем он простер державную порфиру:
Трезубец Посейдона – скипетр мира.

    Антуан Марен Лемьер

Десятый век начался для Венеции на победной ноте, с изгнания венгерских орд. Но дальнейшие события развивались далеко не так радостно, как можно было надеяться. На протяжении пятидесяти лет (исключая двухлетнее правление Пьетро Орсеоло I) судьба республики оставалась в руках семейства Кандиано, приведшего ее на грань катастрофы. Своим высокомерием и неуемными амбициями (а в случае с последним дожем из этого клана, Трибуно Меммо, – полной профессиональной непригодностью и неспособностью на решительные поступки в кризисных ситуациях) они испортили отношения с Западной империей, не сделали практически ничего для укрепления выгодных связей с Византией и посеяли вражду и раздоры среди собственных подданных. К началу последнего десятилетия X в. Венеция прогнила до мозга костей. Ничего не подозревающий чужеземный гость, возможно, увидел бы лишь внешние признаки процветания: корабли в гавани, оживленную торговлю и изобилие товаров на прилавках Риальто – меха, шелка и пряности. Но республика больше не внушала соседям ни страха, ни уважения; репутация ее была подорвана, и венецианцы совсем пали духом. Они утратили ту национальную гордость, которая покоилась на осознании себя единственным и неповторимым народом, не таким, как другие, и наделенным особой судьбой, – гордость, которая придавала отвагу и чувство локтя отцам-основателям республики и поддерживала их преемников на пути к величию. Отчаявшаяся Венеция нуждалась в сильном правителе, который снова сплотил бы ее как нацию и вернул бы ей самоуважение и уверенность в себе.

Такой правитель нашелся. У Пьетро Орсеоло I, который тринадцатью годами ранее бежал от семьи и государственных обязанностей, остался юный сын, которого тоже звали Пьетро. В 991 г. венецианцы избрали дожем этого сына, которому тогда исполнилось тридцать лет. Это был идеальный выбор. Выдающийся политик, военачальник и дипломат, Пьетро Орсеоло II возвышается над остальными дожами той поры, как великан среди пигмеев. Подданные с самого начала признали его величие: стоило ему вступить в должность, как все междоусобицы, столько лет портившие атмосферу республики, внезапно прекратились. Такое впечатление, что венецианцы в одночасье повзрослели и превратились в ответственный и одаренный народ, готовый следовать за своим новым вождем по дороге славы.

Но залогом славы для Венеции всегда была торговля, так что новому дожу прежде всего предстояло восстановить дружественные и взаимовыгодные торговые связи с обеими империями. Не прошло и года, как он заключил с византийским императором Василием II Болгаробойцей договор на таких благоприятных условиях, о каких Венеции до сих пор не приходилось даже мечтать. Императорский хрисовул, датированный мартом 992 г., устанавливал для подлинных венецианских товаров (исключая те, что лишь доставлялись на венецианских судах из других мест производства) гораздо более низкие налоговые ставки, чем для всего прочего импорта. Не менее важно и то, что венецианские торговцы в Константинополе отныне переходили в непосредственное ведение великого логофета – высокопоставленного дворцового чиновника, сопоставимого по статусу и обязанностям с министром финансов. Это избавило их от проблем с византийской бюрократией, известной своим крючкотворством, и вдобавок гарантировало возможность в крайних случаях донести прошение до самого императора. Взамен Венеция обязалась по первому требованию предоставлять свои корабли для перевозки имперских войск.

На переговорах с императором Запада новый дож добился не меньших, а возможно, и больших успехов: между двумя молодыми правителями быстро возникла взаимная приязнь и восхищение. Оттон III с детства был необыкновенным: не зря он получил прозвище Чудо Мира. Он родился в 980 г., унаследовал корону в три года и скоро утвердился в мыслях о своем великом предназначении. Традиционное для его династии честолюбие соединилось в нем с романтическим мистицизмом, унаследованным от матери-гречанки: Оттон мечтал превратить свою державу в великую теократию по образцу византийской, объединив германцев с итальянцами и славянами. Во главе этой священной империи стоял бы сам Господь Бог, а двумя его наместниками на земле выступали бы сам император и папа римский (именно в таком порядке). В погоне за этой мечтой Оттон III интересовался делами Италии даже больше, чем его отец. К дожу Венеции он проникся глубоким уважением, считая его самым способным правителем к западу от Константинополя, и эти чувства переросли в настоящее юношеское преклонение перед старшим кумиром. В 996 г., впервые посетив Италию для коронации в Риме, Оттон III наглядно доказал свою дружбу. Во-первых, он заставил двух упорствовавших епископов вернуть Венеции земли, которые те присвоили незаконно; во-вторых, дозволил венецианскому дожу основывать склады и фактории по берегам Пьяве и Силе, одновременно даровав всем венецианцам беспрепятственный проезд и свободу от налогов на имперских территориях. Наконец, самое главное: император пригласил третьего сына Орсеоло к себе в Верону, где выступил его посаженым отцом на конфирмации и нарек его Оттоном.

Итак, к концу пятого года своего правления Пьетро Орсеоло II обеспечил Венеции превосходные перспективы в торговле с двумя величайшими христианскими державами. Широкие реки Северной Италии заполнились венецианскими баржами, загруженными по самую ватерлинию железом и древесиной, зерном, вином, солью и – вопреки всему – рабами. Поднявшись вверх по течению до главных перевалочных пунктов в Вероне, Пьяченце или Павии, баржи поворачивали обратно, а товары отправлялись дальше по суше: через Апеннины – в Неаполь, Амальфи и соседние города или через Альпы – в Германию и Северную Европу. Другие, более массивные суда тем временем устремлялись на юго-восток через Адриатику, огибали Пелопоннес и поворачивали на север, к Константинополю, а иногда доходили и до Черного моря. Ряд торговцев сосредоточились на новом и очень быстро развивавшемся рынке – странах ислама. Торговлю с арабами вели и раньше (в конце концов, кто, как не венецианские купцы похитили мощи святого Марка из Александрии?), но дела всегда осложнялись такими факторами, как склонность сарацин к пиратству, память венецианцев о том, как полтора века назад мусульмане напали на лагуну и едва не одержали победу, и, наконец, типичное для западных христиан отвращение при одной только мысли о дружественных связях с иноверцами. Но Пьетро Орсеоло твердо решил наладить с мусульманским миром если не дружественные, то по крайней мере деловые связи. Он разослал послов по всем городам и странам Средиземноморья, над которыми реяло зеленое знамя пророка: в Испанию и Берберию, Сицилию и Левант, ко дворам Алеппо, Каира и Дамаска, в Кордову, Кайруан и Палермо. Один за другим местные эмиры встречали их благосклонно и принимали их предложения. Послы возвращались к дожу с подписанными договорами, гордые и довольные собой. Существовала опасность, что имперские соседи с Востока и Запада, вечно обеспокоенные ростом мусульманской угрозы в Южной Италии, ужаснутся его политике и объявят Пьетро предателем веры. Но для Пьетро, истинного венецианца, торговля всегда была желаннее кровопролития – и, уж конечно, во много раз выгоднее.

На пути торговой экспансии оставалось только одно препятствие – славянские пираты у берегов Далмации. Последний большой поход против них, во главе с Пьетро Кандиано I в 887 г., закончился катастрофой: сам дож погиб в сражении; и, хотя его внук лет через шестьдесят сумел отчасти восстановить честь семьи и республики, угроза не стала меньше. Об этом говорит хотя бы то, что всю вторую половину X в. Венеция платила ежегодную дань, чтобы обеспечить своим кораблям безопасный проход через узкие воды Адриатики. Но Пьетро Орсеоло был не из тех, кто поддавался шантажу. Вступив в должность, он запретил дальнейшую выплату дани и, когда подошло время очередного взноса, направил к берегам Далмации шесть галер для защиты от потенциальных актов возмездия. Как и следовало ожидать, завязалась битва, по итогам венецианцы взяли под контроль остров Лисса[37 - Ныне остров Вис. Далматинские топонимы представляют некоторую проблему, потому что латинские и итальянские их варианты, употреблявшиеся историками того времени, не имеют почти или совсем ничего общего с современными славянскими названиями. В этой книге последовательно используются итальянские версии, но в примечаниях я всегда указываю современные славянские эквиваленты.] – один из главных пиратских оплотов – и радостно возвратились в лагуну на своих кораблях, битком набитых пленниками обоих полов.

Венеция выиграла первый раунд, но пираты еще не сдались. Основные их базы близ устьев Наренты и Цетины нисколько не пострадали, и морские разбойники обрушили всю мощь своего гнева на беззащитное население прибрежных городов. С этнической и языковой точки зрения пираты не имели ничего общего со своими жертвами. Они принадлежали к славянскому народу хорватов, мигрировавшему на запад из Карпатских гор в VI–VII вв. (в рамках массового продвижения славян по Балканскому полуострову) и в X в. основавшему собственное королевство. Но это государство охватывало далеко не все побережье Далмации, на котором располагались еще и независимые города – Пола, Зара, Трау, Спалато[38 - Современные Пула, Задар, Трогир и Сплит.] и многие другие, более мелкие поселения. Их обитатели, предки которых говорили на латыни и были гражданами Рима, взирали на хорватских соседей как на варваров-выскочек. Формально все эти города, кроме Зары, подчинялись Константинополю, но на практике это почти ни в чем не выражалось. По словам одного историка, «императора официально чествовали и уважали, но никто его не слушался, потому что он и не отдавал никаких приказов»[39 - R. Cessi, Cambridge Medieval History. Vol. IV. Part I. Р. 269.]. Прекрасно понимая, что от Византии помощи не дождешься, далматинские города воззвали о спасении к Венеции.

Тем самым они дали Орсеоло превосходный повод завершить начатое – если он вообще нуждался в каком-то поводе. 9 мая 1000 г., в день Вознесения, дож посетил мессу в соборе Сан-Пьетро ди Кастелло и принял из рук епископа Оливоло освященное знамя[40 - А.-Ф. Гфрёрер полагает, что на этом знамени – возможно, впервые в истории – была изображена знаменитая ныне эмблема Венеции: крылатый лев, держащий раскрытую книгу.]. Из собора он торжественно проследовал к гавани, где уже стоял наготове огромный венецианский флот. Поднявшись на борт флагманского корабля, дож распорядился поднять якоря. Ночь они переждали в порту Езоло, а наутро следующего дня прибыли в Градо, где патриарх (все тот же наш старый знакомец, Витале Кандиано, за тридцать лет пребывания в этой должности явно утративший вкус к политическим интригам и превратившийся в верного слугу республики), встретил дожа со всеми подобающими почестями и вручил ему мощи святого Гермагора[41 - Друга и ученика святого Марка, который назначил его первым епископом Аквилеи. Позже, во времена Нерона, Гермагор был обезглавлен.]. Наконец, 11 мая, изготовившись к предстоящей борьбе не только материально, но и духовно, Пьетро Орсеоло повел свои корабли через Адриатику.

В описании Иоанна Диакона путь этого флота вдоль побережья Далмации напоминает скорее триумфальное шествие, чем военную кампанию. Епископы, бароны и городские старейшины приветствовали венецианцев в каждом порту. В честь дожа устраивали общественные приемы; навстречу ему из церквей выносили святые реликвии; многие клялись дожу в вечной верности, а некоторые молодые люди по собственной инициативе вставали под венецианское знамя, чтобы присоединиться к походу. В Трау брат хорватского короля добровольно объявил себя вассалом Венеции и предоставил своего малолетнего сына в качестве заложника (позднее тот вырос и женился на дочери дожа). Впервые дож встретился с противником лицом к лицу только в Спалато, куда прибыли для переговоров пиратские вожди из устья Наренты. Корсары были не в том положении, чтобы диктовать условия: в ответ на отступление венецианского флота они согласились отказаться от ежегодной дани и прекратить нападения на венецианские суда, следующие по своим делам через Адриатику.

Увы, нарентинцы не могли говорить от имени всех прибрежных островов. Курцола[42 - Корчула.] не проявила сговорчивость, и ее пришлось подчинить силой, а население Лагосты[43 - Ластово.] надеялось на свою островную крепость, которая слыла неприступной, приготовилось оказать еще более серьезное сопротивление. Но венецианцы приняли вызов. Подступив к стенам крепости под градом камней, которыми осыпали их защитники, они вскоре пробили брешь в основании одной из башен – по счастливому стечению обстоятельств, именно той, в которой осажденные хранили запасы воды. После этого, как пишет Иоанн Диакон, который, по всей вероятности, присутствовал при этих событиях как друг и преданнейший слуга Орсеоло:

…неприятели, совершенно павши духом, сложили оружие и на коленях молили ни о чем ином, а лишь об избавлении от смерти, премного их страшившей. Посему дож, будучи человеком милосердным, решил пощадить их всех, настояв лишь на том, чтобы город их был разрушен… Архиепископ Рагузы со своим клиром приветствовал его, принес дожу присягу на верность и выказал ему множество знаков повиновения[44 - Справедливости ради стоит добавить, что некоторые историки Рагузы (современного Дубровника) горячо оспаривают это последнее утверждение.]… Затем он проследовал еще раз через те же города, которые только что посетил, и с великим торжеством возвратился в Венецию.

Подданные встретили его всеобщим ликованием, что и неудивительно. Вопрос о том, как долго нарентинские пираты будут держать свое слово, оставался открытым, но, по крайней мере, они убедились, что с Венецией шутки плохи, а судьба Лагусты стала наглядным тому примером. Кроме того, республика утвердила свою власть над восточным побережьем Адриатики. Формально эти земли все еще не принадлежали Венеции; далматинские города и селения, принесшие дожу клятву верности и пообещавшие платить ежегодную подать[45 - С острова Арбе (Раб) – десять фунтов шелка-сырца, из города Оссеро (Осор) на острове Црес – сорок куньих шкур, с острова Велья (Крк) – пятнадцать куньих и двадцать лисьих шкур, из Полы (Пулы) – 2000 фунтов масла для собора Святого Марка. Спалато (Сплит) пообещал отряжать две галеры и один барк на помощь венецианскому флоту всякий раз, как тот будет выходить в море.], делали аккуратные оговорки, касавшиеся общего сюзеренитета Византии, а дож, со своей стороны, охотно его признавал. Но отныне во всех основных морских портах можно было открыть торговые склады и фактории, что сулило беспрепятственную торговую экспансию вглубь Балканского полуострова.

Стратегических выгод тоже было немало: Венеция обзавелась альтернативным источником провизии на случай нужды. Несмотря на то что острова Риальто еще не были застроены полностью, пахотной земли на них уже давно не хватало для обеспечения быстро растущего населения. В отношении поставок продовольствия Венеция зависела от материка: потому-то ей и пришлось так нелегко семнадцатью годами ранее, когда Оттон II перекрыл сухопутные и речные пути к лагуне. Но отныне и в обозримом будущем любая подобная блокада не доставила бы республике никаких серьезных неудобств. Теперь достаточно было отправить несколько кораблей через Адриатику – и в считаные дни они вернулись бы со всей провизией, какая только могла понадобиться городу. Наконец, сосновые леса на Курцоле и других островах обеспечили венецианским верфям практически неистощимый запас древесины для строительства новых кораблей.

К числу почетных званий дожа добавился сладкозвучный титул Dux Dalmatiae, а в память о столь удачном походе решили, что отныне каждый год в день Вознесения – годовщину отбытия флота к берегам Далмации – сам дож и епископ Оливоло в сопровождении благородных и простых горожан будут вновь выходить в открытое море из порта Лидо для богослужения и благодарственной молитвы. Служба в те времена была короткой, а молитва – простой, хотя и не сказать что скромной: «Даруй, о Боже, нам и всем, кто плавает в море, воды покойные и тихие во веки веков!» Затем дожа и его свиту кропили святой водой, а хор между тем читал нараспев из 50-го псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист…»[46 - В древности из веточек иссопа делали кропила.] – после чего остаток воды выплескивали в море. Позже эта традиция приобрела ореол почетной древности и усложнилась: в море стали бросать золотое кольцо как умилостивительный дар. Этот обычай, в свою очередь, постепенно приобрел иной смысл: его стали трактовать как символическое бракосочетание с морем (Sposalizto del Mar) и в этом качестве соблюдали до последних дней республики[47 - См. главу 7.].

Для Оттона III новое тысячелетие началось далеко не так благоприятно. Ведомый своими сумасбродными политико-мистическими мечтами, молодой император обосновался в Риме, где построил великолепный дворец на Авентинском холме. Там он вел необычную жизнь, в которой роскошь причудливо смешивалась с аскетизмом. Окружив себя двором, строго соблюдавшим пышный византийский церемониал, император вкушал пищу с золотой посуды и непременно в торжественном одиночестве. Но время от времени он менял свой пурпурный далматик на простой плащ пилигрима и босиком отправлялся в паломничество к какой-нибудь дальней святыне. При этом он по-прежнему восхищался Венецией (возможно, усматривая в ней единственный в Италии город, где западная практичность сливалась воедино с византийским мистицизмом) и, как всегда, надеялся сделать ее орудием своей итальянской политики.

Но его постигло разочарование. На предложение о совместной кампании в Северной Италии, которое привезли императорские послы, прибывшие на Риальто вскоре после возвращения дожа из Далмации, Орсеоло ответил вежливым, но твердым отказом. Лучше, чем кто бы то ни было из его предшественников, он понимал, до какой степени благополучие Венеции зависит от моря. Никакие завоевания на материке не прибавили бы ничего к ее величию. Однако другое предложение, которое император передал через Иоанна Диакона примерно в то же время, наверняка заинтересовало дожа куда больше. Оттон III выражал желание тайно посетить Венецию и встретиться с Орсеоло, «дабы выслушать его мудрый совет и ради любви, которую он к нему питает».