Доводы рассудка

Доводы рассудка
Джейн Остен

Энн Эллиот обладала привлекательной наружностью, тонким умом и мягким, спокойным нравом. Она могла бы стать счастливой, выйдя замуж за лейтенанта Фредерика Вентворта, с которым ее связывало глубокое и сильное чувство, но отказала ему, уступив благоразумным доводам родных и своего тщеславного отца, посчитавшего подобный брак крайне унизительным для благородного рода Эллиотов. Спустя восемь с половиной лет, в которые Энн ни одного дня не забывала о своей любви, она снова встречает Вентворта, теперь уже славного капитана и состоятельного человека, но не надеется найти в нем прежнее чувство и прощение за предательство…

Джейн Остин

Доводы рассудка

Глава 1

Сэр Уолтер Эллиот из Келлинч-холла, что в графстве Сомерсет, относился к числу людей, которые для собственного развлечения никогда не брали в руки иных книг, кроме Книги баронетов. В чтении этом он находил занятие в часы отдыха и утешение в минуты горькие и тревожные; книга эта поднимала его дух, приводила его в восхищение. Он испытывал почтительный трепет, рассматривая скупые свидетельства былого величия старинных родов; при взгляде на древние грамоты, по мере того как он переворачивал страницы с перечислением бесконечных имен прошлого столетия, любые неприятные чувства, явившиеся следствием домашних проблем, незаметным образом сменялись на жалость и презрение ко всему ничтожному; и затем, если уж все остальное было бессильно ему помочь, он мог читать свою собственную историю с никогда не иссякающим интересом. Вот страница, на которой его любимый фолиант неизменно открывался при чтении:

«ЭЛЛИОТ ИЗ КЕЛЛИНЧ-ХОЛЛА

Уолтер Эллиот, родился 1 марта 1760 года, женился 15 июля 1784 года на Элизабет, дочери Джеймса Стивенсона – эсквайра из Саут-Парка, что в графстве Глостер; от этого брака с Элизабет (умерла в 1800 году) он имеет дочерей, Элизабет, 1785 года рождения; Энн, рожденную 9 августа 1787 года; мертворожденного сына от 5 ноября 1789 года; Мэри, рожденную 20 ноября 1791 года».

Именно так первоначально печатался этот параграф в типографии; но сэр Уолтер добавил, для сведения своего и всего семейства, следующую запись после даты рождения Мэри: «обвенчалась 16 декабря 1810 года с Чарльзом, сыном и наследником Чарльза Масгроува – эсквайра из Апперкросса, что в графстве Сомерсет», и проставил день и месяц смерти, когда он потерял свою жену.

Затем следовала история происхождения и преуспевания древнего и уважаемого семейства в традиционных выражениях; как оно впервые обосновалось в Чешире, о чем упомянуто у Дагдэйла, как его представители назначались шерифами, представляли город в трех последовательно сменявших друг друга парламентах, проявляли преданность и достоинство баронетов в первый год правления Карла Второго, со всеми Мариями и Елизаветами, на которых они женились; в общем, целых две великолепно написанные страницы книги большого формата, и в заключение – герб, девиз и слова: родовое имение Келлинч-холл, что в графстве Сомерсет, и в конце снова сделанная рукой сэра Уолтера запись:

«Предполагаемый наследник Уильям Уолтер Эллиот – эсквайр, правнук сэра Уолтера-второго».

Тщеславие – вот имя сему.

Тщеславие насквозь пропитало натуру сэра Уолтера Эллиота, оно пропитало все его существование, от внешнего облика до положения. Необыкновенно красивый в юности, он и в пятьдесят четыре года все еще не растерял своей привлекательности. Немногие из женщин могли бы соперничать с ним в заботе о собственной внешности, и ни один камердинер новоиспеченного рыцаря не мог бы больше восхищаться тем местом, которое он занимал в обществе. Красивую внешность, дарованную небом, ставил он ниже одного только счастия родиться баронетом; и сэр Уолтер Эллиот, объединявший в своей персоне оба этих дара, был постоянным объектом самого горячего почитания и преданности сэра Уолтера Эллиота.

Его привлекательная внешность и положение предполагали одно справедливое дополнение, поскольку ему была необходима жена превосходного нрава, им вовсе не заслуженного. Леди Эллиот была превосходной женщиной, разумной и добросердечной, чье суждение и поведение, не считая юного безумного увлечения, и превратившего ее в леди Эллиот, впоследствии никогда не нуждались в оправдании. Она приноравливалась, или смягчала, или маскировала его слабости и недостатки и поддерживала его респектабельность все семнадцать лет; и, хотя не относилась к числу счастливейших из смертных, находила достаточно радости в своих семейных обязанностях, друзьях и детях, чтобы оставаться привязанной к жизни, и нельзя сказать, что покидала этот мир без сожаления, когда настал ее черед и ей пришлось оставить его. Тяжко было матери завещать трех своих девочек, двум старшим из которых исполнилось шестнадцать и четырнадцать, невыносимо было оставлять их на попечение тщеславного и глупого отца. Она имела, однако, одну очень близкую подругу, разумную, достойную женщину, которая под влиянием сильной привязанности к ней и по ее настоянию поселилась поблизости, в Келлинче; и на ее доброту и советы леди Эллиот, главным образом, и уповала, препоручив ей отстаивать в девочках хорошие принципы, которые сама она так стремилась в них развить.

Эта подруга и сэр Уолтер не поженились, как бы нам ни казалось это возможным и естественным следствием их знакомства. Тринадцать лет прошло со дня смерти леди Эллиот, но они по-прежнему были близкими соседями и близкими друзьями, однако один оставался вдовцом, другая – вдовой.

Леди Рассел, женщина солидного возраста и степенного нрава и очень хорошо обеспеченная, должно быть, не имевшая намерения сочетаться вторым браком, не нуждается ни в каких извинениях перед обществом, которое склонно проявлять необоснованное недовольство скорее тогда, когда женщина снова выходит замуж, чем когда она не делает этого, но упорное нежелание сэра Уолтера оставаться в одиночестве требует объяснений. Да будет известно, что сэр Уолтер, как хороший отец (столкнувшись с одним или двумя тайными разочарованиями в крайне неблагоразумных попытках), гордился сохранением одиночества ради пользы дорогих дочерей. Ради одной из дочерей, его старшей, он действительно пожертвовал бы чем-нибудь из того, что он и сам был бы не прочь бросить. Элизабет в шестнадцать унаследовала все, что было возможно, из прав и влияния матери; и, будучи необыкновенно красивой и очень похожей на отца, всегда пользовалась большим влиянием на него, и они прекрасно ладили друг с другом. Две другие дочери представляли для него значительно меньшую ценность.

Мэри приобрела некоторый, весьма относительный вес в его глазах, став госпожой Чарльз Масгроув; но Энн, с присущим ей тонким умом и мягким и спокойным нравом, что само по себе уже должно было возвысить ее среди людей понимающих, была никем и для отца, и для сестры; ее слово не имело никакого веса, ее вечно отодвигали на задний план. Она была для них – всего лишь Энн.

Правда, леди Рассел именно к ней, дорогой крестнице, любимице и другу, питала самые теплые чувства. Леди Рассел любила их всех, но только в Энн она видела повторение ее матери.

Еще несколько лет назад Энн Эллиот была очень привлекательной девушкой, однако ее красота рано увяла, но даже в самом ее расцвете отец не находил в ней ничего, достойного восхищения (настолько разнились ее тонкие черты и кроткие темные глаза с его собственными). Теперь же, когда она похудела и поблекла, в ней вообще не осталось ничего, что побуждало бы его считаться с ней. Он никогда особо и не надеялся, а теперь вовсе потерял всякую надежду когда-либо прочесть ее имя на какой-нибудь иной странице его любимой книги. Все чаяния о достойном их рода союзе отводились Элизабет, поскольку Мэри просто соединила судьбу со старым помещичьим семейством, респектабельным и богатым, и поэтому отдала свое имя, не получив ничего взамен. Элизабет же, рано или поздно, выйдет замуж за ровню.

Так иногда случается, что женщину отличает особая красота в двадцать девять лет, и она видится намного красивее, чем была десятью годами раньше; да и в целом по большей части, если не вмешалось плохое здоровье или страдания, это как раз тот возраст, когда едва ли уже утеряно всякое обаяние. Так было и с Элизабет, все той же красавицей мисс Эллиот, какой она начинала тринадцать лет назад, и поэтому сэра Уолтера легко оправдать, что он забывал ее возраст, ну, или, по крайней мере, считать это лишь отчасти проявлением его глупости, если он видел и себя, и Элизабет по-прежнему цветущими среди всеобщего увядания; ведь не мог же он явно не замечать, как старели все остальные члены его семьи и знакомые. Осунувшаяся и подурневшая Энн, огрубевшая Мэри, все лица в округе становились хуже, а стремительно углублявшиеся птичьи лапки у висков леди Рассел долго вызывали у него душевные муки.

Элизабет, в отличие от отца, не страдала столь явным прекраснодушием в отношении своего положения. Тринадцать лет видели ее хозяйкой Келлинч-холла, возглавлявшей стол и управлявшей домом с таким самообладанием и решимостью, которые никогда не давали истинного представления о ее столь юном возрасте. В течение тринадцати лет выполняла она почетную миссию и устанавливала порядки дома, первой шла к фаэтону или карете, запряженной четверкой, и сразу же за леди Рассел выходила из всех салонов и гостиных в округе. Тринадцать зим возвращающиеся морозы видели ее хозяйкой бала, который давали они для не слишком обширного своего окружения, и тринадцать весен начинали свое цветение, когда она отправлялась в Лондон вместе с отцом, она и там несколько недель наслаждалась великосветскими развлечениями. Она хранила воспоминания обо всем, она прекрасно осознавала свои двадцать девять, чтобы испытывать некоторые сожаления и некоторые мрачные опасения; и, радуясь непоблекшей своей красоте, она все же чувствовала приближение опасных лет и не отказалась бы присовокупить к этой радости удовольствие получить соответствующее предложение от какого-нибудь баронета в обозримые двенадцать месяцев, ну, максимум еще через год.

Тогда смогла бы она снова вчитываться в книгу книг с таким же рвением, как и в ранней своей юности, пока же она порядком к ней поостыла. Разочаруешься и в этой великой книге, если останешься представленной на ее страницах одной лишь датой своего рождения и не видишь в ней упоминания о браке, не считая дописанных отцом строчек о самой младшей сестре; и не раз, когда отец оставлял книгу открытой на столе подле нее, она захлопывала ее, стыдливо отводя глаза, и отодвигала в сторону.

Кроме того, когда-то давно ее постигло разочарование, о котором каждый раз напоминала ей та книга, особенно история ее собственной семьи, изложенная в ней. Предполагаемый наследник, тот самый Уильям Уолтер Эллиот, эсквайр, чьи права были столь великодушно поддержаны ее отцом, разочаровал ее.

Еще совсем маленькой девочкой, с того самого времени, как узнала она, что этот ее кузен станет, в случае если у нее не появится больше брата, следующим баронетом, возымела она намерение выйти за него замуж, а ее отец всегда поддерживал в ней подобное ее стремление. Сэр Уолтер не знал его в детстве, но вскоре после смерти леди Эллиот стал искать знакомства с наследником своего титула, и, хотя попытки его завязать дружбу были встречены без должной теплоты, он упорно продолжал действовать в этом направлении, извиняя сдержанность и холодность сего молодого человека и объясняя его старание держаться в стороне молодостью; и, во время одного из их весенних посещений Лондона, когда Элизабет была еще в первом расцвете своей юной красоты, мистера Эллиота вынудили быть представленным ей.

Он был в то время очень молодым человеком, только-только приступившим к занятиям по изучению права; и Элизабет нашла его чрезвычайно приятным и лишь утвердилась в своих планах. Он был приглашен в Келлинч-холл; о нем много говорили и его приезда ожидали всю оставшуюся часть года; но он так никогда и не приехал. На следующую весну его вновь встретили в городе, нашли все так же приятным, снова хвалили, приглашали и ожидали с визитом, и снова он не приехал; а затем пришло известие, что он уже женат. Вместо следования предначертанной ему судьбе стать со временем наследником дома Эллиот, он приобрел независимость, соединив себя узами брака с богатой женщиной из более низкого сословия.

Сэр Уолтер негодовал. Как глава рода, он чувствовал, что следовало бы спросить и его совета, особенно после того, как он публично выказывал знаки внимания этому молодому человеку. «Ведь нас должны были видеть вместе, – заметил он, – один раз в Таттерс-холле и дважды в кулуарах палаты общин». Его явное неодобрение было выражено, но с его мнением слишком очевидно мало считались. Господин Эллиот и не пытался предпринять попыток принести извинения и показал себя столь же мало интересующимся дальнейшим вниманием со стороны семьи, сколь сэр Уолтер рассматривал его достойным этого, и колченогое это знакомство между ними прекратилось вовсе.

Эту очень щекотливую историю господина Эллиота, по прошествии нескольких лет, Элизабет вспоминала с гневом. Молодой человек ей нравился и сам по себе, а еще больше как наследник ее отца, чья непомерная гордость за семью могла видеть только в нем надлежащую пару для старшей дочери сэра Уолтера Эллиота. Среди всех баронетов от «А» до «Я» не существовало такого, которого она могла бы так охотно признать равным себе. И все же этот несчастный повел себя так жалко, что, хотя она в настоящее время (лето 1814 года) и носила черные ленты траура по его жене, она не могла и мысли допустить, что о нем стоило бы подумать снова. Позор его первого брака можно было бы со временем уладить, поскольку не существовало никаких причин предполагать свершенное вечным, можно было бы считать содеянное пережитком прошлого, не соверши он еще худшего; но он имел, согласно информации доброхотов, обыкновение обсуждать их всех самым пренебрежительным образом и свысока отзываться о семействе, к которому он принадлежал, и той чести, которой ему предстояло со временем удостоиться. Такое не прощается.

Вот каковы были чувства и эмоции Элизабет Эллиот; таковы тревоги, омрачавшие жизнь, вносившие в нее волнение и смятение, разнообразившие однообразие и элегантность, процветание и небытие, каждую следующую сцену жизни; таковы чувства, придававшие интерес бесконечному, лишенному событий течению жизни в однообразном кругу, заполнявшие безучастную пустоту, в которой не существовало никакой привычки к практической полезности вне дома, как не было никаких талантов или достоинств, способных занять ее дома.

Но теперь и другая забота заняла мысли в добавление ко всему сказанному выше. Ее отца стала беспокоить нехватка средств. Она знала, что, когда он теперь брал в руки Книгу баронетов, он делал это, чтобы отодвинуть прочь увесистые счета лавочников и забыть о неприятных намеках господина Шеферда, своего поверенного. Поместье Келлинч было отличным местом, но оно не отвечало непомерным запросам своего обладателя, сэра Уолтера. Пока жива была леди Эллиот, в нем царили порядок, умеренность во всем и экономия, которая не позволяла превысить расходы над доходами от имения, но вместе с ней умерла и всякая разумность и рачительность, и с того времени он постоянно допускал перерасход.

Для него не представлялось возможным перестать тратиться. Он делал только то, что удовлетворяло сэра Уолтера Эллиота; но, как бы мы ни оправдывали его, он не только ужасно погряз в долгах, но слышал об этом так часто, что стал тщетно делать попытку дольше скрывать сам факт, даже частично, от дочери. Он прозрачно намекнул ей на это прошлой весной в городе; он даже решился спросить:

«Не могли бы мы урезать наши расходы? Не знаешь ли ты, на чем мы могли бы сэкономить?» И Элизабет, надо отдать ей должное, в первом порыве женской тревоги заставила себя серьезно задуматься, что могло быть сделано, и наконец предложила такие две статьи экономии, как немного сократить расходы на ненужную благотворительность и воздержаться от приобретения новой обстановки в салоне; и к этому она впоследствии добавила счастливую мысль совсем не тратиться на традиционный подарок Энн, который они привозили ей каждый год. Но эти меры, отличные сами по себе, были недостаточны при той реальной степени зла, во всей глубине которого сэр Уолтер посчитал себя обязанным признаться ей впоследствии. Элизабет не придумала ничего лучше предложенного. Она чувствовала себя обиженной на судьбу и несчастной, так же как и ее отец; и никто из них не находил никакого способа уменьшения своих расходов без того, чтобы не поставить под угрозу достоинство или лишиться комфорта, чего они не в силах были бы вынести.

Сэр Уолтер мог распоряжаться только небольшой частью своего поместья; но, даже имей он право отчуждать землю, ничего не изменилось бы. Он снизошел до того, чтобы заложить все, на что распространялись его права, но он никогда не снизошел бы до продажи ни единого акра. Нет; он никогда не смог бы позволить себе настолько обесчестить свое имя. Поместью Келлинч предстояло перейти дальше целым и неделимым, таким, каким когда-то и он получил его.

Двое доверенных друзей, мистер Шеферд, живший в ближайшем городке, и леди Рассел, были призваны на совет. Отец и дочь, казалось, ожидали, что какое-то неожиданное решение снизойдет на них и избавит их от проблем и уменьшит их траты, но без малейшего ущемления их гордости или привычных пристрастий.

Глава 2

Мистер Шеферд, осмотрительный поверенный в делах, безотносительно того, что мог бы он держать в уме, и независимо от тех видов, которые он имел на сэра Уолтера, предпочел бы, чтобы неприятные вещи произнес кто-то другой, постарался избежать хоть на йоту каких-либо предположений, уклонившись даже от намека, тонко сославшись на превосходное суждение леди Рассел, благоразумие которой позволяло, по его мнению, ожидать в ее советах только таких решительных мер, которые он хотел бы видеть в конце концов принятыми.

Леди Рассел глубже всех с тревогой раздумывала о предмете обсуждения и посвятила серьезному обдумыванию этого вопроса много времени. Она была сторонницей обоснованных и взвешенных решений, но не отличалась живостью ума, поэтому решения давались ей с трудом в любом случае, а в этот раз они были тягостны вдвойне из-за непримиримого противостояния двух главных действующих лиц. Она сама следовала определенному кодексу чести, в утонченным смысле этого понятия; поэтому она жаждала спасения чувств сэра Уолтера, одновременно заботясь о добром имени семейства, такого до мозга костей аристократичного по ее представлениям, размышляя о том, что пойдет им на пользу, как и любой здравомыслящий и честный человек на ее месте. Эта доброжелательная, отзывчивая, добрая женщина, способная к сильным привязанностям, на удивление правильная в своем поведении, строго соблюдала собственное понимание этикета, с манерами, которые отличали человека с хорошим происхождением и воспитанием. Она обладала развитым умом и была, вообще говоря, рациональна и последовательна; но она страдала предубеждениями в отношении родословной; она была высокого мнения о титулах и положении в обществе. Это делало ее немного снисходительной к ошибкам тех, кто обладал ими. Будучи всего лишь вдовой рыцаря, она отдавала должное достоинству баронета; и сам по себе сэр Уолтер, не говоря уже о правах старого знакомого, внимательного соседа, любезного землевладельца и к тому же мужа очень дорогой ее сердцу подруги, отца Энн и ее сестер, в ее понимании сэр Уолтер имел право на признаки сочувствия и участия с ее стороны в разрешении такого затруднительного положения, в котором по своей вине и оказался.

Они должны были сократить свои расходы, в этом не было сомнений. Но она очень стремилась сделать это для него и Элизабет с наименее болезненными последствиями из всех возможных. Она составила планы экономии, она все точно рассчитала, и она сделала то, что никто еще не додумался сделать: она посоветовалась с Энн, по мнению остальных, вовсе не проявляющей никакого интереса к данной теме. Она посоветовалась и в некоторой степени под влиянием своей крестницы наметила план сокращения расходов, который и был наконец представлен сэру Уолтеру. Каждое изменение, вносимое Энн, было скорее проявлением добродетели и скромности, нежели важности. Она была сторонницей применения более энергичных мер, желая кардинальных преобразований и скорейшего освобождения от долгов, демонстрируя куда более высокую степень безразличия ко всему, кроме справедливости и равенства.

– Если мы сможем убедить твоего отца согласиться на все эти меры, – сказала леди Рассел, просмотрев свои записи, – многое можно было бы поправить. Если он предпримет все эти меры, через семь лет он избавится от долгов; и я надеюсь, что мы сумеем убедить его и Элизабет, что Келлинч-холл сам по себе сохранит респектабельность, на которую не повлияют эти меры экономии. Если он будет принципиален, достоинство сэра Уолтера ни на йоту не пострадает в глазах разумных людей. Что он будет делать, на самом деле, так это только то, что многие из наших первых семейств и сами делали или должны были бы сделать. Не будет ничего неестественного или исключительного в его случае, ведь именно исключительность нашего поведения часто причиняет нам самое худшее страдание. Я питаю большую надежду уговорить и убедить их. Мы должны быть серьезны и решительны; ибо, в конце концов, человек, наделавший долгов, должен платить по ним; и хотя существуют определенные условности, и многое зависит от чувств джентльмена и главы дома, каковым и является твой отец, но в большей степени все проистекает из характера честного человека.

Энн хотела, чтобы друзья отца сумели убедить его опираться в своем поведении на эти принципы. Она считала обязательным, не допускающим никаких отступлений требованием избавиться от всех претензий кредиторов со всей поспешностью, которую самые всесторонние меры экономии могли бы гарантировать, и не видела никакого проявления достоинства в чем-нибудь кроме этого. Она хотела, чтобы ее слова прозвучали и были восприняты как должное. Она высоко ценила влияние леди Рассел и, исходя из крайней степени самоотречения, которую диктовала ей собственная совесть, полагала, что возникнет не намного больше трудностей в убеждении отца и сестры предпринять как можно скорее полное, нежели частичное преобразование. Зная своего отца и Элизабет, она понимала, что обоим пожертвовать одной парой лошадей будет едва ли возможно, и в том же духе по всему списку и без того щадящих мер по сокращению расходов, составленному леди Рассел.

Как могли бы быть восприняты куда более жесткие ограничительные меры, предлагаемые Энн, было уже несущественно. Меры, разработанные леди Рассел, и то не имели вообще никакого успеха; с ними и то нельзя было примириться, их нельзя было принять.

Как! Лишиться всех жизненных прелестей! Поездок, Лондона, прислуги, лошадей, стола – повсюду урезания и ограничения! Лишить себя удобств, приличествующих даже самому обыкновенному рядовому джентльмену! Нет, лучше сразу оставить Келлинч-холл, чем оставаться в нем на таких позорных условиях.

Оставить Келлинч-холл!

Мистер Шеферд, чьи интересы также затрагивала реальная угроза сокращения расходов сэра Уолтера и который был совершенно убежден, что ничего нельзя сделать без перемены места жительства, немедленно подхватил идею. «Поскольку идея поступила от самого сэра Уолтера, который и должен диктовать свои условия, у него, у Шеферда, не осталось никаких сомнений, – сказал он, – в том, чтобы признать, что он полностью за подобное решение. Ему и в голову не приходило, будто сэр Уолтер мог существенно изменить стиль жизни в доме, в котором требовалось поддерживать традиционное гостеприимство и достоинство. В любом другом месте сэр Уолтер мог бы решать сам за себя и мог бы улучшить состояние своих дел, регулируя свой образ жизни любым способом, который ему заблагорассудится выбрать для ведения своего домашнего хозяйства».

Сэру Уолтеру предстояло покинуть Келлинч-холл; и после еще нескольких дней сомнений и нерешительности великий вопрос о том, куда ему следовало бы отправиться, был улажен и первые контуры этого важного изменения прорисованы.

Навскидку существовало три варианта: Лондон, Бат или другой дом в сельской местности. Все помыслы Энн сосредоточились на последнем варианте. Маленький дом, где-нибудь поблизости, где они могли бы по-прежнему видеть леди Рассел в своем обществе, оставаться поблизости от Мэри и все так же наслаждаться видом лужаек и рощ Келлинча, – вот каково было ее заветное желание. Но обычный рок Энн определял их выбор и на сей раз, и, вопреки всем ее порывам, они отдали предпочтение совершенно иному. Она терпеть не могла Бат и не считала, что он подходит ей, но Бату суждено было стать ее домом.

Сэр Уолтер сначала больше склонялся в пользу Лондона; но мистер Шеферд чувствовал, что доверие к нему в Лондоне сильно пошатнулось бы, и приложил все свое искусство убеждения, чтобы отговорить его от этого шага и сделать выбор в пользу Бата.

Это было намного более безопасное место для джентльмена в его затруднительном положении: он мог бы не потерять там свою значимость при сравнительно небольшом расходе. Двум материальным преимуществам Бата по сравнению с Лондоном конечно же все воздали должное: его куда менее значительному удалению от Келлинча, всего в пятьдесят миль, и тому, что леди Рассел проводила какую-то часть каждой зимы там; и к самому большому удовлетворению леди Рассел, которая с самого начала ратовала за планируемый переезд в Бат, сэр Уолтер и Элизабет были склонны дать себя уговорить, что им не придется потерять ни значимости своего положения, ни удовольствий, переселившись туда.

Леди Рассел чувствовала себя обязанной выступить против известных ей желаний своей любимицы Энн. Было бы слишком уж ожидать, будто сэр Уолтер снизойдет до небольшого домика в ближайшем соседстве от своих владений. Самой Энн подобная жертва принесла бы больше разочарования, чем она предполагала, а для чувств сэра Уолтера эта жертва была бы просто ужасна и невыносима. А что касается неприязни Энн к Бату, она видела в этом отношении только предубеждение и ошибку, вызванную, во-первых, не чем иным, как обстоятельствами пребывания в школе в течение трех лет после смерти матери; а во-вторых, не слишком хорошим расположением духа в ту единственную зиму, которую она впоследствии провела в Бате в гостях у самой леди Рассел.

Короче говоря, леди Рассел, предпочитая Бат, расположена была думать, что это место могло бы удовлетворить их всех; а что касается здоровья ее юного друга, то, проводя все жаркие месяцы в гостях у нее в Келлинч-лодж, Энн и так избежит всякой опасности; а на самом деле подобные перемены должны благотворно повлиять на ее здоровье и душевный настрой. Энн слишком редко покидала дом, слишком мало видела. Следовало поднять ее дух. Большое общество могло повлиять на это положительно. Она хотела, чтобы о девушке узнали.

Нежелательность выбора любого другого дома в окрестностях для сэра Уолтера была, конечно, очень усилена еще одной, и очень существенной частью плана, который был счастливо оглашен в самом начале. Ему предстояло не только покинуть свой дом, но и видеть его в чужих руках: испытание, которое и более крепкие головы, чем сэр Уолтер, нашли бы слишком жестоким. Келлинч-холл должны были сдать в аренду. Это, однако, сохранялось в глубокой тайне, и не следовало распространяться об этом за пределами своего домашнего круга.