Золотая петля

Золотая петля
Джеймс Оливер Кервуд

«Брэм Джонсон был необыкновенным человеком даже для своего Севера. Не говоря уже ни о чем другом, он представлял собою продукт окружающей обстановки и крайней необходимости и еще чего-то такого, что делало из него то человека с душой, а то зверя с сердцем дьявола. В этой истории самого Брэма, девушки и еще одного человека к Брэму нельзя относиться слишком строго. Он был способен и на чувствительность и на жестокость. Впрочем, сомнительно, имел ли он то, что принято вообще считать душой. Если же и имел когда-нибудь, то она затерялась где-то в дремучих лесах и в той дикой обстановке, которая его окружала…»

Джеймс Оливер Кервуд

Золотая петля

* * *

Глава I. Брэм и его волки

Брэм Джонсон был необыкновенным человеком даже для своего Севера. Не говоря уже ни о чем другом, он представлял собою продукт окружающей обстановки и крайней необходимости и еще чего-то такого, что делало из него то человека с душой, а то зверя с сердцем дьявола. В этой истории самого Брэма, девушки и еще одного человека к Брэму нельзя относиться слишком строго. Он был способен и на чувствительность и на жестокость. Впрочем, сомнительно, имел ли он то, что принято вообще считать душой. Если же и имел когда-нибудь, то она затерялась где-то в дремучих лесах и в той дикой обстановке, которая его окружала.

История Брэма началась еще задолго до его появления на свет, по крайней мере за три поколения. Она зародилась еще раньше, чем Джонсоны перешли за шестидесятый градус северной широты. А они все время настойчиво и упорно поднимались к северу. Всякий, кто садится в лодку в Нижней Атабаске и отправляется затем на север к Большому Невольничьему озеру и оттуда через Макензи к Полярному кругу, всегда заметит массу удивительных этнологических перемен. По всему его пути будут быстро сменяться одна за другой характерные расовые черты. Худощавый, с впалыми щеками, чиппева, с его быстрыми движениями и остроносой лодкой, сменяется неповоротливыми индейцами племени кри, с их широкими скулами, раскосыми глазами и челноками из березовой коры. И чем дальше на север, тем больше изменяется и кри; каждое новое племя едва заметно отличается от своих более южных соседей, пока наконец те же индейцы кри не становятся похожими на японцев, а их место занимают чиппева. Индейское племя чиппева начинает свою историю там, где ее заканчивает племя кри. Чем ближе к Полярному кругу, тем скорее лодка превращается в каяк, лица становятся скуластее и глаза начинают походить на китайские; и писатели, изучающие историю человеческого рода, получают право называть их уже эскимосами.

Раздвинувшись на север, Джонсоны так и не осели на каком-нибудь определенном месте. Вероятно, сто лет тому назад был один какой-нибудь настоящий Джонсон, который воплотился потом в Брэма. Их за это время было довольно много. Кровь первого Джонсона в самом начале смешалась с кровью племени чиппева, затем кровь следующего поколения – с кровью племени кри, так что получилась порода кри-чиппева-Джонсон, пока наконец Джонсоны не превратились в конце концов в эскимосов. Но удивительнее всего то, что уцелела сама фамилия Джонсон. Входишь в юрту или хижину, надеясь встретить там белого, – и вдруг натыкаешься на инородца.

После целых ста лет такого смешения крови Брэм оказался атавистом. Он представлял собою совсем белого человека по цвету кожи лица, волос и форме глаз. Во всем остальном он походил на свою полукровку-эскимоску мать, за исключением ее роста. В нем было добрых шесть футов, и силищи он был невероятной. У него было широкое, скуластое лицо, тонкие губы и приплюснутый нос. Но цвет лица был совершенно белый. Это бросалось в нем прямо в глаза. Даже волосы у него были светло-рыжеватые, хотя жесткие и лохматые, как грива у льва, и глаза голубого цвета, которые, впрочем, в моменты гнева становились в темноте зелеными, как у кошки.

Никто не желал быть с Брэмом в дружбе. Он представлял собою какую-то тайну. Он никогда не оставался в посту долее, чем это было необходимо для того, чтобы обменять меха на съестные припасы, и проходили целые месяцы и даже годы, прежде чем он снова появлялся в том же самом посту. Он находился в постоянном движении. Иногда пограничная стража нападала на его след и во многих своих донесениях о деятельности своих передовых патрулей сообщала в свою главную квартиру только следующими лаконическими фразами: «Мы видели, как Брэм ехал к северу на своих волках» или «Брэм и его волки промчались мимо нас» – и всегда нераздельно: Брэм и его волки. Целых два года полиция не имела о нем ровно никаких сведений. Это было в то время, когда Брэм затерялся где-то в Северной стране к востоку от Большой Медвежьей реки. После этого полиция принялась за еще большую слежку за ним, так как являлось предположение, что это отсутствие происходило недаром. И действительно, кое-что произошло. Брэм убил человека. Он сделал это так просто и так легко, точно переломил пополам спичку, и успел удрать раньше, чем узнали, что его жертва уже умерла. За этой первой трагедией последовала вторая, когда, две недели спустя, капрал Ли вместе с простым солдатом из казарм форта Черчилл задержали его на границе Баррена. Брэм даже не захотел в них и стрелять. Они еще издали услышали его громкий, страшный хохот, а затем он спустил на них своих волков. Каким-то чудом капрал Ли дополз потом до становища какого-то метиса, у которого потом и скончался, и этот-то самый метис и донес затем о происшествии в форте Черчилл.

После этого случая Брэм точно канул в воду. На целых четыре или пять лет. Он и его волки. Только подумать об этом! Один. За все это время о нем ни слуху ни духу. Ни одного раза он даже не явился ни в один из постов для покупки съестных припасов. Это – отщепенец. Человек-зверь. Укротитель волков. К концу третьего года в его запряжке не оказалось уже ни одной капли собачьей крови. Это были одни сплошные, чистокровные волки. Он воспитывал каждого из своих упряжных волков еще со щенков. Все они были громадного роста, на подбор, так как недоразвившихся он убивал. Всего их бегало у него в запряжке двадцать штук. Возможно, что недоразвившихся вполне он прямо отпускал бы на волю вместо того, чтобы убивать, но они сами не хотели от него уходить. В нем они инстинктивно признавали сверхчеловека и считали себя его рабами. И Брэм, дикий и полуживотное сам, со своей стороны, любил их. Они заменяли ему братьев, сестер, жену и все прочее. Он с ними спал и ел и голодал, когда не хватало пищи. Они были его друзьями и защитой. Когда Брэму хотелось мяса и его можно было достать в том месте, где он находился, он просто посылал своих волков на охоту за лосем или оленем, и если они загоняли этих животных миль за десять впереди самого Брэма, то на обглоданных ими костях он все-таки по прибытии находил еще достаточное количество мяса и для себя.

Целых четыре года такой жизни! Полиция даже не хотела этому и верить. Пограничники только саркастически посмеивались, когда до них доходили о нем отдаленные слухи: будто где-то, в совершенно противоположных местах, кто-то видел самого Брэма, слышал его голос, который покрывал собою в тихие, зимние ночи вой его своры, или будто его то там, то здесь видели метисы и индейцы. Относиться к этим слухам так критически заставляло их главным образом суеверие французских метисов, которые считали его чертом, а над чертом на всем Севере никто не позволяет себе смеяться. Мало ли несчастных, которые продали свои души дьяволу только за то, чтобы иметь возможность летать по воздуху, – и находились люди, которые могли бы поклясться на Евангелии, что собственными своими глазами видели, как Брэм со своими волками проезжал по небу, преследуя на нем каких-то громадных, бесформенных зверей.

Итак, полиция была уверена, что Брэм умер; а между тем Брэм, совершенно скрывшись из виду, с каждым днем все более и более превращался в волка и становился волчьим братом. Но белая кровь все-таки оказывалась в нем непобедимой, и в душе у Брэма часто появлялась тоска. Безумное желание слышать человеческий голос, поговорить с близким ему человеком, хотя он никогда не любил ни одного мужчину и ни одну женщину, по временам было для него тяжелее, чем смерть. Это-то и приводит нас к самому тяжкому осложнению в жизни Брэма – к столкновению его с девушкой и еще с одним мужчиной.

Глава II. Филипп Брант считается с очевидностью

Этим другим мужчиной был Филипп Брант.

Он сидел как-то вечером в избушке у Пьера Брео. Сам Пьер сидел как раз против него по ту сторону стола, а сбоку их обоих горела раскалившаяся докрасна железная печь.

Стояла ужасная погода. Охотник на лисиц Пьер выстроил свою избушку как раз на самой стрелке узкой полосы соснового леса, глядевшей как нарочно на самый Баррен, и в этот вечер оттуда дул на нее такой резкий, злобный ветер, разгуливавший по пустым пространствам, что это заставляло Филиппа дрожать. Совсем близко на востоке находился Гудзонов залив, так близко, что когда за несколько минут перед этим он высунулся из двери, то до него донесся гром никогда не прекращающегося морского прибоя, катящего свои воды прямо с Ледовитого океана, и резкий, точно звук от громадного ножа, треск ледяных гор под напором такого же ледяного, северного ветра. К западу от хижины Пьера тянулся лишенный всякой жизни Баррен, пустой и безграничный, без малейшего камня или куста, с нависшим над ним небом, которое не раз заставляло Филиппа вспомнить о картине Доре «Ад», – тяжелым, хмурым, синевато-красным, как гранат, всегда готовым разрешиться ужасающей снежной бурей. Таково оно было днем. А уж ночью, когда начинали брехать белые лисицы и завывал дикий ветер, – нечего было и говорить.

– Так как я человек верующий, – повторил через стол Пьер, – и все-таки еще надеюсь на спасение души, то клянусь вам, что я видел его с глазу на глаз.

Брант, служивший в пограничной страже и находившийся всегда при патруле в форте Черчилл, перестал недоверчиво улыбаться. Он всегда считал Пьера Брео человеком храбрым, иначе бы тот никогда не забрался в своей охоте на белых лисиц в самую глушь Баррена один, и несуеверным, как большинство из его соотечественников, иначе Пьер давно бы уже убежал от горьких рыданий и бурных воплей вечных, ни на минуту не прекращающихся ночных ветров.

– Клянусь вам! – повторил Пьер.

Что-то почти задорное вдруг появилось на лице у Филиппа. Он перегнулся через стол, крепко ухватившись пальцами за его края. Ему было уже тридцать пять; он был так же худощав, как и Пьер, только у Пьера были глаза черные, а у него – цвета стали. Было время, – давно уже, – когда и он жил в большом западном городе и носил черный сюртук так, как ни один человек в мире; а теперь рукава на его оленьем полушубке были истерты и разорваны, руки огрубели, и все лицо было изборождено следами от морозов и ветров.

– Нет, это невозможно, – ответил он. – Брэма Джонсона нет в живых!

– Он жив, мсье… Уверяю вас.

Какая-то страшная дрожь слышалась в голосе у Пьера.

– Если бы я только слышал, а не видел, – продолжал он, сверкнув глазами, – то вы еще могли бы мне не верить, мсье. Да, вначале я только услышал вой его запряжки и потому подошел к двери, отворил ее и долго стоял и прислушивался, вглядываясь в темную ночь. Уф! Волки пробежали как раз мимо меня. Я слышал, как от них убегал олень. А затем последовал громкий крик, покрывший собою вопли волков, точно это кричали сразу десять человек. Тогда я понял, что это Брэм Джонсон добывает для себя мясо. Да, он еще жив! Но это еще не все. Нет, нет! Это еще далеко не все.

Пальцы его судорожно постукивали по столу. В третий или четвертый раз за последние три четверти часа Филипп Брант замечал, как он откидывался назад в каком-то странном возбуждении. Недоверие прошло. Филипп уже начинал верить Пьеру.

– Значит, вы действительно видели его? – спросил он.

– Да. Я не хотел бы поступать так опять, мсье, как поступил тогда, за всех лисиц, начиная от Атабаски и кончая Гудзоновым заливом. Я до сих пор не могу дать себе отчета, почему именно я так поступил. Что-то повлекло меня прямо в ночную темноту. Я последовал за ним. Скоро я нашел следы от волков и от лыж человека. Да. Я отправился далее по этим следам. Я дошел таким образом до того самого места, где звери уже расправлялись со своей добычей. Ветер дул мне прямо в лицо, и потому я отлично мог слышать, как они щелкали зубами и раздирали оленя на части. Да, да! Я услышал, кроме того, еще и ужасный смех человека! Если бы ветер вдруг переменился и это дьявольское отродье вдруг почуяло бы мой запах, то мне несдобровать бы!

Он вздрогнул, повел плечами и хрустнул пальцами.

– Но я оставался, мсье, там, где и стоял, чуть не по грудь увязнув в снегу. Через несколько времени они побежали далее. За темнотою я не мог рассмотреть их более подробно. Тогда я подошел к тому месту, где они расправились с оленем, и увидел, что Брэм захватил с собой два оленьих окорока. Это был старый, довольно крупный карибу. Окольными путями, через голую равнину, я добрался наконец до леса, в котором Брэм расположился уже у костра. Теперь уж я мог видеть его отлично и, клянусь вам всеми святыми, что это действительно был Брэм! Давно уже, еще перед тем, как он убил человека, он два раза посетил меня в этой самой моей избушке, – и с тех пор не изменился нисколько. Вокруг него, греясь у костра, лежали его волки. Только тогда я наконец и пришел в себя. Я видел, как он их ласкал, видел, как они оскаливали зубы. Да, я слышал собственными ушами, как он разговаривал с ними и смеялся себе в бороду. И я бросился поскорее обратно, к себе домой, я побежал со всех ног, боясь, как бы меня не догнали волки. И тем не менее это… это еще не все!

Опять он уставился на Бранта и стал сжимать и разжимать свои пальцы.

– Теперь вы верите мне, мсье? – обратился он к нему.

Филипп утвердительно кивнул головой.

– Но все это как-то фантастично… – ответил он. – Все-таки нельзя же предположить, чтобы это вы видели, Пьер, во сне!

Брео вздохнул с облегчением и поднялся на ноги.

– И вы поверите мне, если я расскажу вам остальное? – спросил он.

– Да, – ответил Брант.

Пьер подошел к сундуку и достал оттуда мешок из оленьей кожи, в котором у него хранились кремни, кресала и другие принадлежности для добывания огня во время пути.

– На следующий день я вернулся туда обратно, мсье, – сказал он, снова садясь за стол против Филиппа. – Брэм и его волки уже ушли. Оказалось, что он провел ночь в шалаше из еловых ветвей. Весь снег кругом был утоптан его мокасинами и лапами волков. Я обшарил все это место, надеясь хоть что-нибудь после него найти, и, к счастью, кое-что нашел. Это силок, петля для ловли кроликов.

Не слова, а выражение глаз Пьера Брео, когда он стал шарить своими длинными пальцами в мешке из оленьей кожи, заставило Филиппа почувствовать какой-то особый трепет и предположить что-то особенно интересное. И, не произнося ни слова, он стал терпеливо ожидать, когда Пьер покончит наконец со своими поисками.

– Простая петля для ловли кроликов, мсье… – продолжал Пьер. – Она вывалилась у него из мешка прямо в снег…

И он протянул ее Филиппу. Тот нетерпеливо схватил ее и стал разглядывать. Свисавшая с потолка лампа освещала весь стол и их головы и плечи. Рассмотрев петлю, Филипп вдруг вскрикнул от удивления. Пьер ожидал этого. Сначала Филипп не доверял ему, а теперь наконец-то сам убедился. Некоторое время казалось, что он перестал даже дышать. Лампа освещала то, что он держал в руке, а он, широко раскрыв глаза, смотрел на это нечто и от изумления не двигался. Это был силок. В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Он был сплетен из волос длиною чуть не в целый аршин, с одного конца имел петлю и с другого – двойной узел.

Но удивительнее всего было то, что этот силок был сплетен из золотых волос женщины. Он представлял собою золотую петлю!

Глава III. Брант принимает решение

Процесс человеческого мышления иногда не останавливается на своем пути, чтобы обсудить свои дальнейшие действия, а сразу делает скачок к немедленному и подчас неожиданному решению, которое, благодаря именно этой внезапности, является точно снег на голову. Вскрикнув один раз от удивления, Филипп больше не издал ни единого звука. Он не сказал ни одного слова Пьеру. Среди наступившей вдруг тишины слышно было, как его часы тикали, точно барабан. Затем, не спеша, он выпустил из пальцев шнурочек из шелковых волос, поднял глаза и встретился со взглядом Пьера. Оба знали, о чем каждый из них думал. Если бы волосы были черные! Если бы они были рыжие! Если бы даже в них была грубая краснота эскимосской шевелюры с верхнего течения реки Макензи!

Но нет, волосы в петле были золотые, – так и отливали светлым золотом!

Все еще не говоря ни слова, Филипп вытащил из кармана нож, отрезал им петлю от доски, к которой она была прикреплена, и стал тщательно расплетать ее, пока наконец перед ним на столе не оказались длинные пряди волнистых волос. Если он до сих пор сомневался, то теперь не было места ни малейшему сомнению. Он не мог припомнить, где и когда в своей жизни видел женщину, у которой были бы волосы такого настоящего золотого цвета. Это было вовсе не червонное золото. В волосах не было ни малейшего оттенка красной меди, когда они лежали на столе и отражали от себя ламповый свет. Они были точно лен или точно расчесанный шелк и настолько тонки, что, глядя на них, он удивлялся тому терпению, которое потребовалось для того, чтобы сплести из них петлю. Опять он посмотрел на Пьера. Тот же самый вопрос занимал и его.

– Отсюда вытекает, – прервал наконец молчание Пьер, – что у Брэма есть женщина.

– Безусловно, – ответил Филипп.