Квартира в строящемся доме

Я наперед знаю все, что будет происходить. Я тысячу раз слышал то, что Она будет говорить мне, но каждый раз как будто впервые ныряешь с головой в эту ледяную воду. Ныряешь, беспомощно хватая воздух ртом. Я перепробовал тысячу рецептов – таблетки, психотерапия, спорт, медитация. По нулям. Кажется, Она просто на меня запала. Возможно, это взаимно – спустя столько лет и совместных воспоминаний уже и не поймешь.

– Скучал без меня? – Она уже уютно устроилась у меня в ногах. Вздыхаю и переворачиваюсь на спину, простыня тянется за плечом. Мерзко. Надо в душ.

– Не особо, – рассматриваю угол. Там притаился паук Васька. – Не начинай, я не в настроении.

– Нет, ныряй сейчас, – и Она нетерпеливо закрывает мне глаза.

Я оказываюсь на дне депрессии.

Я же человеческим языком просил – не сейчас. Честное слово, сама виновата.

На дне живет моя знакомая толстая девушка. Тут в целом неплохо, иногда через тучи пробивается солнце, а когда толстуха вращает попой, переваливаясь с ноги на ногу или, тряся жирными щеками, кричит на меня, то жизнь вообще вполне сносна – настолько забавны эти зрелища. Унылая речка течет, болтая в своих мутных водах маленьких мертвых зверушек. Серое свинцовое небо дышит траурной осенью. Моя жирная подружка сидит на берегу.

– Ну, что тут у тебя новенького? – спрашиваю как старого друга, с некоторым воодушевлением.

– Падаль, как всегда, – подружка кривит рот, обнажая ряд желтых зубов. – Вчера лиска проплыла. Красивая – ух! Белый животик, рыжая мордочка…

Правда, она хороша? Прямо при встрече – сразу под дых. Мне жалко животных. Каждый раз мне кажется, что они здорово страдают из-за моей депрессии: уж больно много падали плавает здесь в реке. Мертвые зверушки для меня – всегда удар ниже пояса, а тут целая лисичка.

Но не сегодня.

– А солнышко-то у тебя тут припекает, – ехидно замечаю, взяв себя в руки. – Почти курорт. Вон как ты загорела и посвежела.

Жируха сердито сопит. А никто не обещал, что быть моим депрессивным глюком – легкая работа! Толстые пальчики сердито и быстро перебирают подол грязной юбки.

– Лес умирает. Воздух здесь ядовитый, – вздыхает она, театрально закатывая глаза. Ветер ворочает жирные волосы на голове толстухи. Я смотрю на противоположный берег, где деревья послушно высыхают на моих глазах, торопливо сбрасывая желтую листву. Одно дерево так спешило, что чересчур накренилось и вырвало корни из земли. Оно рухнуло с жутким треском, образовав мостик над болотцем.

– Вот видишь, – вздохнула жируха.

На упавший ствол запрыгнула толстая жаба и радостно – не вру, именно радостно – квакнула.

– Гляди, как ловко, – кивнул я.

– Ты меня достал, – надулась толстуха. – Какой-то ты незрелый в этот раз. Вали-ка ты отсюда, а?

Я проваливаюсь на дно дна депрессии, и меня тотчас чуть не сбивает серый грузовик. Успеваю запрыгнуть на бетонную тумбу в основании моста. Сверху капает что-то соплистое и липкое. Отвратительно воняет грязными носками. Влажно так, что тяжело дышать. Мимо мчатся фуры и грузовики. За пределами моста – проливной дождь. Мне туда.

Бреду по длинной бетонной тумбе. Где-то тут меня ждет встреча с моим следующим депрессивным глюком – мальчишкой лет десяти. У него вши, вечно сопливый нос и родители-алкоголики.

– Явился – не запылился, – скрипучим голосом отмечает пацаненок. Я уже вымок до трусов. Пролетающие машины окатывают меня волнами ледяной воды.

– Привет, малец, – киваю. – Что новенького?

– Папка вчерась квасил, – привычно завел свою волынку мальчишка слезливым голоском, попутно вытирая драным рукавом грязный нос. – Схватил табуретку и на нас с мамкой кинулся… Братика грузовик сбил… Жучку бомжи на пустыре сожрали… метро, говорят, подорожает…

– Ты мне это в прошлый раз говорил, – напомнил я. – Нового-то чего? Может, сериал какой посмотрел прикольный?

– Дядя, ты тю-тю? – пацаненок даже обернулся, и я впервые увидел, что у него серые глаза. Не водянистые и безразличные, как ливень вокруг и зловонные лужицы под мостом, а ярко-серые, как асфальт сразу после дождя в лучах солнца.

– Да брось, – я уселся рядом с малым. – Рассказывай давай, что у вас тут смотреть принято? На дне дна моей депрессии?

– Ну, – пацаненок почесал затылок, – по вечерам мы смотрим порнуху с твоей бывшей и ее новым хахалем.

– Та ладно, тебе же восемнадцати нет, – возмутился я.

– И не будет, – ехидно заметил мальчишка, – я от туберкулеза раньше умру.

– Ври да не завирайся, – хмыкаю. – Ты – плод выдумки моей депрессии. По сути, бессмертное существо. Возможно, божественного происхождения.

Пацан покосился на меня и как-то странно шмыгнул носом.

– Ты это… Что сейчас ляпнул, а? – тихо поинтересовался он. – Какого нафиг божественного происхождения? С дуба упал? Думаешь, если ты на самом дне депрессии, можно вести себя, как скотина, да, дядя? За языком своим следи, вот что!

– Какой ты милый, малыш, – улыбаюсь так, что пролетающие мимо грузовики истерически сигналят. – Уже решил, куда поступать будешь, как школу закончишь?

– Мааааааа! – пацан вскакивает, с ужасом глядя на меня. Он срывается с места и с воплями мчится к серым халабудам по другую сторону дороги. – Мааа, мамочкааа! Этот козел меня доведет, я те клянусь!

– Выучи столицы всех стран! – назидательно ору ему вслед. – Приду в следующий раз – проверю!

Пацан оборачивается, его лицо красное от слез. Он молча показывает мне непристойный жест и…

…я снова проваливаюсь. Я на днище дна дна депрессии. А давно я тут не был, честно говоря.

Это как метро, но без метро. Огромный тягучий подземный переход без единой лестницы наверх. Вместо ярких светильников – лампочки, которые распыляют дрожащий свет. Где-то впереди раздаются звуки негромкой беседы. По краям прохода сгущается сумрак, в нем копошатся жирные крысы, которые что-то – а возможно, кого-то – жрут. У меня в руках тяжелый, как мой характер, чемодан. В нем труп. Зачем он туда забрался – не могу взять в толк, ему явно тесно в чемодане. Я слышу, как труп сердито пыхтит. Останавливаюсь, ставлю чемодан на землю и открываю его. Труп удивленно смотрит на меня.

– Ну хорош, – киваю ему. – Чемодан с трупом – это для снов, когда у меня высокая температура. А в депрессии моей ты что делаешь?

– Как что? – покойник пожимает плечами. – Антураж создаю. Атмосферу нагнетаю. Вообще не знаю, я Ей тоже говорил, что это уже перебор. Хотя мне-то что, у меня оплата фиксированная.

– Ей? – уточняю.

– Ну этой, фифе этой твоей, – раздраженно поясняет труп. – Депрессии. Но Она ж у тебя баба совсем безмозглая.

– Есть такое, – ухмыляюсь. – Сам ее разбаловал, никогда границ ей не ставил, вот Она и пытается творить, что хочет. Но фигушки. А теперь поднялся и иди отсюда, хорошо?

– Никакого уважения к мнимым покойникам, – возмутился мой собеседник, вылезая из чемодана. Он не очень хорошо владел телом. – Надеюсь, расчет-то будет по договоренности, как сверхурочные?

– Это не со мной обсуждай, – я пнул чемодан. – Вали отсюда. Шкандыбай куда подальше.

Труп презрительно поджал губы, поплелся сторону и исчез в полумраке.

– Жаловаться на тебя буду, – донеслось до меня уже издали. Валяй, жалуйся. Интересно, кому. Впрочем, подумать об этом я не успел – в аккурат подоспели они. Хорошо, что я покойника успел отправить восвояси.

– Слышь, Вася, курить есть? – парень в белой кепке. У него очень, очень сильная правая. Я вспомнил об этом, и мне стало заранее больно, немножко страшно и тоскливо. Сейчас меня будут бить.

– Угости по-братски, не жлобись, да, слышь, Вась, – еще один в фирменном «Абибасе», через полморды шрам. Кулаки у них чешутся. Не люблю с этой гопотой встречаться.

Хотя… с какой радости?