Пророк

Пророк
Халиль Джебран (Джибран)

Эксклюзивная классика (АСТ)
Пророк Альмустафа, двенадцать лет прожив в чужом для него городе Орфалес, собирается вернуться домой. По дороге его останавливает группа местных жителей, их интересует мнение пророка о любви и смерти, свободе и власти, добре и зле. Лаконичные, но вместе с тем всеобъемлющие рассуждения Альмустафы представлены в виде притч. Они не только дают ответы на вопросы горожан, но и находят отклик в сердце любого человека.

Халил Джибран

Пророк

Kahlil Gibran

The Prophet

© Kahlil Gibran, 1923

© Перевод, предисловие. С. Таск, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Так говорил Джибран

Великие книги пишутся вопреки. Вопреки всему. Житейской логике, эпохе, обстоятельствам. Они пишутся по одной простой причине – так было угодно небесам. В этой предопределенности слышится поступь Командора. Смертный бросает вызов вечности. И начинается отсчет недель, часов, минут…

К главной книге своей жизни Халил Джибран (1883–1931) шел тридцать семь лет. Все, что им было сказано до и будет сказано после, – это горная гряда вокруг одинокой вершины. Велико искушение так высоко забраться, но расплата неотвратима. На своем чествовании в 1929 году он разрыдался: «Это трагедия. Я утратил свой природный дар… Я не способен писать, как когда-то».

Что остается Моисею, который поднялся на Синай и говорил с Богом? Только разбить скрижали. А в Землю обетованную спустя сорок лет войдут другие.

О Джибране известно и много, и мало. Считая любопытство большим пороком, в разговорах о себе он либо отмалчивался, либо слегка расцвечивал свою биографию. Он называл это «креативной правдой». И пояснял: если вы спросите у араба, чем он поужинал, то в ответ можете услышать «нектаром и пищей небесной», хотя на самом деле все ограничилось картошкой или бобами. Но ваш собеседник не солгал, просто таким образом он вышел из затруднительного положения, в которое вы его поставили. Джибран мог сказать, что он родился в Бомбее или что Роден при встрече назвал его величайшим поэтом, но эта невинная провокация преследовала вполне серьезную цель: думайте своей головой, ищите ответы в творчестве, а не в сенсационных «фактах». Давайте же ограничимся более или менее достоверными свидетельствами.

Вся жизнь Джибрана была преодолением. Он родился у подножия горы Ливан, на территории Сирии, и до двенадцати лет, запрокинув голову, смотрел на недостижимую снежную макушку. На что рассчитывал сирийский мальчик из деревушки Бешарри? Какие слова вознамерился сказать миру юный мистик из секты христиан-маронитов, производивший свою родовую фамилию от арабского корня jebr или aljebra? До ответа пока далеко. Сначала надо было пережить семейный позор (отец получил срок за финансовые махинации). Бегство в Америку. Нищету в арабском квартале Бостона. Смерть младшей сестры и матери. Свое изгойство в новой культуре. На его счастье, нашлись люди, разглядевшие в юноше таланты – прежде всего рисовальщика. Одно имя по крайней мере должно быть названо: Мэри Хаскелл, учительница по профессии. На протяжении семнадцати лет она безвозмездно ссужала Джибрана деньгами, снимала для него студии в Нью-Йорке, оплатила его стажировку в Париже, помогла ему освоить английский язык и, наконец, отредактировала его первые книги, включая «Пророка». Этой женщине, которая даже не была с ним близка, он завещал полтора десятка рисунков и… свое сердце. (Тело, согласно его воле, будет предано земле в родной деревне.) Без этого проводника-шерпа не состоялось бы великое восхождение. Или лучше так: кому-то было угодно, чтобы Мэри помогла ему взойти на вершину.

В этом хрупком с виду юноше была сила травы, пробивающей асфальт. Как художник он возжелал ни много ни мало нарисовать портреты всех знаменитых современников – и отчасти преуспел. В его галерее, среди прочих, Юнг, Йейтс, Сара Бернар, Джузеппе Гарибальди. Как писатель он мечтал создать произведение, абсолютное в своей завершенности, своего рода новую Библию. А как человек… он признался Мэри, что с удовольствием бросил бы живопись и литературу ради Учительства. «Пророк» потерял кавычки.

Альмустафа напрямую не связан ни с Кораном, ни с Библией, хотя соблазнительно провести параллели с образом Христа. Это пророк нового времени, чьи слова должны были предотвратить холокост и остановить лихих парней с «Индианаполиса», сбросивших «Малыша» на Хиросиму. Оставалось только эти слова услышать, но со слухом у потомков Адама и Евы, как известно, всегда были проблемы.

Для осуществления столь дерзкого замысла мало в совершенстве овладеть языком Шекспира, которого, вместе со Священным Писанием и современными классиками, он постоянно штудировал. Тут нужен особый строй мыслей, особое внутреннее состояние. Рассуждая о преступлении и наказании (так называется одна из глав его поэмы, над которой он в тот момент трудился), Джибран признается: «Этот предмет мне весьма близок. Я не могу отделить себя от преступника. Когда читаю о какой-нибудь подделке, то чувствую себя фальсификатором; читаю об убийстве – чувствую себя убийцей. Если один из нас совершает какое-то действие, мы все его совершаем, и то, что делает все человечество, делает каждый из нас». В психологии это называется эмпатия – умение полностью отождествить себя с другим. Трудно сказать, был ли знаком Джибран с эпистолярным наследием Джона Китса, чьи стихи он высоко ценил, но именно это состояние описывал рано ушедший английский гений в одном из своих писем.

Если тотальная любовь и абсолютная гармония со всем сущим – две доминанты поэмы Джибрана – позволяют возвести генеалогию «Пророка» к Песни песней, особо чтимой на Ближнем Востоке, то мудрое приятие жизни и смерти, а также весомость каждого слова роднят поэму с другой книгой царя Соломона – «Притчами». Стилизуя свою вещь с оглядкой на библейские образцы, вводя покрытую патиной времени лексику и устаревшие грамматические обороты, автор, однако же, был серьезно озабочен соблюдением меры. В письмах Джибрана то и дело звучит лейтмотив: не слишком ли архаичен и книжен мой английский язык? Насколько ему удалось избежать тяжеловесного стиля, равно как и назидательного тона («нет ли здесь налета проповеди?»), как говорится, судить читателю.

Еще один важный литературный ориентир – «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше, хотя тут уместнее говорить не о сближениях, а об отталкивании. Восхищаясь языком своего немецкого предшественника, Джибран принципиально расходится с ним в мировоззрении. Заратустра – поджигатель и разрушитель; Альмустафа – строитель и созидатель. Первый в ожидании преображения живет анахоретом в пещере, второй – среди людей, тесно общаясь с ними, путеводя их. Заратустра ищет и находит в человеческом роде исключительно слабости; Альмустафа выявляет и всячески подчеркивает его силу. Бог одного мертв, тогда как Бог другого жив и прекрасен. Однако есть и несомненные параллели. Например, в трактовке состояния современного человека и пути его духовного возрождения. Согласно Заратустре, сверхчеловек (Ubermensch) должен победить человека, который, в свою очередь, победил в себе обезьяну. Ту же, в сущности, триаду – человек-великан (the vast man), человек, пигмей – находим у Джибрана. Сходным образом оба используют танец как метафору божественного начала и символ обновления. Но не будем утомлять читателя перечислением формальных заимствований, вольных или невольных. Принципиально другое: Джибран – не философ, а визионер, его мир – сугубо поэтический, на чем он сам настаивает. Вот характерная обмолвка: «У него [Ницше] аналитический ум… а аналитический ум слишком много говорит».

Чуткий к языку и всегда дотошный в работе над текстом, Джибран вместе с тем не был пуристом. В созданном им литературном кружке «Аррабитах», объединившем сирийских писателей Нью-Йорка, держались таких заповедей: «Если не существует слова для выражения вашей идеи, позаимствуйте или изобретите его… Если вам нужно употребить свежий оборот, а синтаксис этому препятствует – долой синтаксис…». Переводчику Джибрана, которому предстоит разгадывать хитроумные головоломки и решать неразрешимые задачи, прежде чем приступить к делу, стоит вооружиться этими заповедями.

После «Пророка» из-под пера Джибрана вышло еще около десятка книг: афоризмы, притчи, стихотворения в прозе и стоящее особняком – вослед Ренану – жизнеописание Иисуса. Но если вернуться к вопросу о духовном, если не творческом кризисе, пережитом им после создания его opus magnum, то интерес для нас представляет прежде всего… ненаписанная вещь. В третьей книге об Альмустафе (вторая, «Сад Пророка», увидела свет в 1933 году) герой, по замыслу автора, возвращается в Орфалес, где его сначала бросают в тюрьму, а затем толпа забивает его камнями на площади… Светлое пророчество не было услышано. Умерло пшеничное зерно, павшее в землю.

Впрочем, что бы сам Джибран ни говорил о своем творческом кризисе, слава «ближневосточного Тагора» как в Америке, так и на его родине росла стремительно и желающих идти за новым мессией день ото дня прибавлялось. Период затянувшегося отшельничества оборвался с пугающей внезапностью. Публичные лекции, чтения, светские мероприятия. Письма прозелитов, желавших «просвещения» и «благословения». Не отставали и критики. Появились неологизмы: джибранит – новый человек… джибранизм – философия полной свободы и непредвзятый взгляд на человека и социальные явления. Справляться с агрессивным натиском внешнего мира становилось все труднее, а тут еще участились болевые приступы… Последние слова Халила Джибрана: «Не волнуйтесь. Все хорошо».

Сергей Таск

Приход корабля

Альмустафа, избранник и возлюбленный Божий, провозвестник нового дня, ждал в городе Орфалесе долгие двенадцать лет, когда вернется корабль и заберет его на остров, где он был рожден.

И на двенадцатый год седьмого дня месяца Иелула, месяца жатвы, взошел он на холм, возвышавшийся за городской стеной, и обратил взор свой к морю, и увидел корабль, надвигавшийся вместе с туманом.

Тогда врата его сердца распахнулись, и радость его полетела над морем. И закрыл он глаза, и молился в безмолвии души своей.

Но когда спускался он с холма, им овладела печаль, и подумал он в сердце своем:

«Уеду ли я отсюда умиренный и беспечальный? Нет, с уязвленным духом оставлю я этот город.

Долгими были дни боли и ночи сиротства, проведенные в его стенах; а кому дано расстаться со своей болью и сиротством без сожалений?

Часть души моей осталась на этих улицах, возлюбленные чада мои невинные блуждают среди холмов, и я покидаю их с тяжелым сердцем и болью.

Не одежды сбрасываю я сегодня, но собственную кожу своими руками с себя сдираю.

Не раздумья оставляю я здесь, но сердце, сладко ноющее от голода и жажды.

А все же медлить нельзя.

Море, которое зовет в свои объятия все сущее, призвало меня, и я должен взойти на корабль.

Ибо остаться, как бы ни горел каждый час светильником в ночи, значит застыть, превратиться в глыбу льда.

Тщетно пытаться забрать все это с собой. Как я это сделаю?

Не может голос унести с собой язык и губы, давшие ему крылья. В одиночестве будет он рваться в эфир.

Как орел, оставив внизу гнездо, в одиночестве воспарит к солнцу».

И когда достиг он подножия холма, то вновь обратил к морю взор свой и увидел, как корабль входит в гавань, и увидел на носу корабля мореходов, своих соплеменников.

И душа его воззвала к ним, и он сказал:

«Сыновья моей праматери, покорители морских зыбей,

Сколько раз видел я вас бороздящими моря, но то был сон, а ныне явь, которая есть еще более глубокий сон.

Я готов, паруса мои подняты и только ждут, когда их наполнит ветер.

В последний раз наберу в легкие этот недвижный воздух, в последний раз с любовью обернусь назад,

И займу место рядом с вами, мореход среди мореходов.

И к тебе я взываю, безбрежное море, бессонная мать,

В чьих объятиях реки обретают покой и свободу: