Элеонора Дузе умирает в Питтсбурге / Eleonora Duse Dies in Pittsburgh

ДУЗЕ. И что ты делаешь, шныряя в темноте, как мышь – за ночным горшком? Выходи в свет. Ты пахнешь, как французский бордель.

Д’АННУНЦИО (появляется из темноты в глубине сцены, из-за шкафом, усатый денди, дамский угодник, теперь уже миновавший свой пик, но по-прежнему обаятельный). О, моя любимая. Моя обожаемая. Мой розовый бутончик.

ДУЗЕ. Пойди и нассы на себя.

Д’АННУНЦИО. Надеюсь, любовь моя, ты уже не злишься на меня.

ДУЗЕ. Не собираюсь я расточать свою злость на надушенный мешок с овечьим дерьмом, вроде тебя.

Д’АННУНЦИО. Я чувствую в твоем тоне едва заметный привкус горечи, любовь моя. Не пытайся этого отрицать. Женщин я знаю, как скаковых лошадей.

ДУЗЕ. Потому что спал и с теми, и с другими.

Д’АННУНЦИО. Ты жестока ко мне, моя маленькая вишенка, а я так сильно тебя любил, и ты это знаешь.

ДУЗЕ. Ты сильно любил себя. А до меня мы изредка нисходил, между скаковыми лошадьми и овцами.

Д’АННУНЦИО. Это совсем тебе не к лицу, знаешь ли. Такая очаровательная женщина, как ты не должна быть столь озлобленной, столь жестокой. От этого в твоем лице начинает проступать страдающая запором горгулья.

ДУЗЕ. Твои медовые разглагольствования на этот раз не сработают, д’Аннунцио. Да и что ты делаешь в Питтсбурге?

Д’АННУНЦИО. Ты сердишься, дорогая моя? Разве ты можешь сомневаться в моей любви к тебе? Да ради того, чтобы поцеловать маленькие пальчики на ногах моей любимой, я готов помчаться на край света. И, похоже, здесь тот самый край. Вечно гоняться за тобой – моя судьба, моя мука и мой экстаз.

ДУЗЕ. Только если больше тебе не с кем прелюбодействовать.

Д’АННУНЦИО. Ты гневаешься на меня, а ведь в прошлом ты не позволяла мне сомневаться в том, что мои чувства к тебе не остаются безответными.

ДУЗЕ. В прошлом я была молодой и глупой. Теперь я мудрая, больная и в Питтсбурге, и я хочу, чтобы ты ушел.

Д’АННУНЦИО. Ох, пожалей меня, мой маленький цветок. Ты знаешь, нет у меня выбора, кроме как заняться с тобой любовью.

ДУЗЕ. Или, если меня вызовут на пять минут, с тем, на что ты успеешь взгромоздиться, включая и магазинные манекены.

Д’АННУНЦИО. Был только один такой инцидент, но она была такая красивая, пусть немного и зажатая. На моем жизненном этапе, дорогая, у мужчины нет никакой возможности изменять своим привычкам, особенно дурным, потому что они приносят максимальное удовольствие. Но тебе меня не обмануть, моя маленькая голубка. Я знаю, что ты меня по-прежнему любишь.

ДУЗЕ. Нет, любовь я переросла. Что у меня осталось, так это моя работа. Любить тебя все равно, что ночь за ночью оказываться распятой на кресте. Очень похоже на игру на сцене, но без аплодисментов. Так что теперь я прилагаю все силы, чтобы не оставить в себе ничего личного, превратиться в пустой сосуд для моего творчества.

Д’АННУНЦИО (берет ее руки в свои, заглядывает в глаза). В пустой сосуд – да, но не для искусства… Чтобы я наполнил его любовью. Моя несравненная, твои руки холодны, как лед. Ты должна немедленно вернуться в постель.

ДУЗЕ (позволяет ему помочь лечь в постель). Да. Я без сил. Мне нужно отдохнуть перед спектаклем.

Д’АННУНЦИО. Совершенно верно, дорогая моя. Отдыхай. А я лишь прилягу рядом с тобой, чтобы помочь тебе согреться. (Приподнимает одеяло, чтобы забраться под него).

ДУЗЕ (бьет его подушкой). Поди прочь, похотливый хряк.

Д’АННУНЦИО. Да, хряк, если хочешь, но не просто хряк. Я жажду твоей любви. Твои соски для меня – драгоценные трюфели. Я – обожающий тебя хряк.

ДУЗЕ (хватает перьевую ручку с прикроватного столика). Уйди от меня, а не то я воткну эту ручку в твой лиловый нос.

Д’АННУНЦИО. Перестань, любовь моя. Зачем откладывать неизбежное? Ты знаешь, что совокупление позволит тебе расслабиться.

ДУЗЕ. Я отказалась от совокуплений.

Д’АННУНЦИО. Мы также знаем, что отказ от чего-либо тебе не свойственен.

ДУЗЕ. Это правда. Я по природе эгоистична, безжалостна и предрасположена к насилию.

Д’АННУНЦИО. Да, и дьявол всегда прятался в твоих панталонах. Нет, подожди, это был я.

ДУЗЕ. Да. Я верю, что ты – дьявол.

Д’АННУНЦИО. Нет, я не дьявол. А может, он самый. Я – дьявол? Нет, я не дьявол. Я всего лишь величайший итальянский драматург, величайший писатель и величайший поэт, если не считать Данте, и я не считаю Данте, потому что, ты знаешь, он был ужасным человеком, который сам не знал покоя, а его лицом пугали детей. Но я не дьявол. Некоторые называли меня литературным богом, но я слишком скромен, чтобы примерять к себе такое сравнение.

ДУЗЕ. Ты большущий, мерзкий вонючий кусок прелюбодействующего гипертрофированного самолюбия.

Д’АННУНЦИО. А ты, дорогая моя, слишком часто и надолго затеряна в туманности Мистического неведения. (Видит тарелку с супом). Ах, суп. (Начинает есть).

ДУЗЕ. Уйдешь ты, наконец, и позволишь мне умереть?

Д’АННУНЦИО. Ты не можешь умереть, любовь моя. Ты бессмертна. Прошлым вечером ты играла бесподобно.

ДУЗЕ. Прошлый вечер я провела в постели.

Д’АННУНЦИО. Да, и это было выдающееся выступление.

ДУЗЕ. Это была не я.

Д’АННУНЦИО (садится рядом с ней на кровать и ест суп). Тогда кто-то, почти не уступающая тебе в мастерстве. Ох-х-х. Этот суп божественный.

ДУЗЕ. На выдающееся выступление кто-то не способен. Так выступить можешь только ты. Я так устала, что больше не могу говорить. Ты знаешь, я на сцене с четырех лет. Мои родители были актерами. Собираем вещи. Мы переезжаем. Это все, что я слышала в детстве. И наверное, эти слова я услышу последними в своей жизни.

Д’АННУНЦИО. Что ж, какими-то они должны быть. Крекеры у тебя есть?

ДУЗЕ. Мой дед был великим актером. Отец – ужасным, думаю, потому что театр он ненавидел. И да, столько исступления, суматохи и боли и ради чего? Имеет ли теперь значение, кто получал больше всех, и что написал рецензент, и заснула женщина в первом ряду во время любовной сцены, или ушла из зала, или умерла? Все это было так давно, и актеры растаяли, как туман. Сколько мне лет?

Д’АННУНЦИО. Ты старше меня. (Замечает еду на столе на авансцене). Это же надо. Фрукты! (Идет к столу). И салями. У тебя есть салями. О-о-о-о!

ДУЗЕ. Я не старше тебя. Или старше? Я так не думаю. Давай поглядим. Я родилась третьего октября тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года, то есть мне шестьдесят пять лет. Мне шестьдесят пять дет.

Д’АННУНЦИО (делает себе сэндвич с салями). И все же, что удивительно, меня влечет к тебе. Такого молодого мужчину, как я. У тебя есть сыр проволоне? Ага, вот же он. Это восхитительно.

ДУЗЕ. Бедные актеры. Постоянные переезды из города в город. Странствующие в лабиринте. К чему-то стремящиеся. Теряющие путь. Я родилась в поезде по пути в Милан. В семь лет была суфлером, в четырнадцать сыграла Джульетту в Вероне. Наша труппа была такая бедная и все казалось так безнадежно. Большинство актеров умерли к тому времени, когда мне исполнилось двадцать лет, и я осталась одна.

Д’АННУНЦИО. Все актеры одинокие. Ладно, все одинокие, но актеры особенно.

ДУЗЕ. Да, именно поэтому мы льнем друг к дружке, именно поэтому мы льнем к тому, кто в тот момент ближе всего. Мы держимся на драгоценную жизнь. Именно поэтому нас не хоронят на освященной земле. Те одинокие, которые говорят правду, не могут оказаться среди спасенных.

Д’АННУНЦИО (с полным ртом, но достаточно различимо). Спасенные и проклятые – суть одно. И, честно говоря, не знал я актера, достойного похорон где-либо, помимо придорожной канавы. За исключением, разумеется, тебя, любовь моя. Должен признать, к полному моему изумлению, пусть это невероятно, в Питтсбурге потрясающе хороший проволоне.