Первитин

Первитин
Дмитрий Витальевич Крутолапов

Наш герой – авантюрист, который не производит различия между своим внутренним миром и внешним. Будучи коллаборационистом, добровольно загнав себя на войну, он пытается изучать свои действия и действия других людей: всё происходящее вокруг ему представляется как циничный эксперимент над собой и над другими людьми, на который он однажды дал своё согласие. Моральный выбор здесь соседствует с глупостью, цинизм – с экспрессией, а правда со стремительностью наступления событий. Содержит нецензурную брань.

Этот текст ничего не пропагандирует и не должен.

Вокруг меня целый табун лошадей преимущественно тёмного окраса. В висках пульсирует кровь! Черепную коробку будто распирает во всех направлениях! Шмыгаю носом. Вдруг слышу команду «по коням!» – и тут же множество пехотинцев в тёмно-серой форме и штальхельмах, загруженное оружием до упора, забирается на своих коней. Я игнорирую приказ, ведь у меня кобыла! Я лично подсматривал, что там у неё могло быть между ног! Всадники куда-то мчатся, вокруг всё в клубах пыли! Сквозь пыль ко мне идёт… это мой командир? Я его не узнаю, лицо явно недовольное! Что?! От греха подальше я мигом вскакиваю на свою лошадь. И бегу. Точнее, бью свою кобылу по бокам что есть сил. Довольно незамысловатый способ управления лошадью, особенно когда тебе без разницы куда.

***

Я обнаруживаю себя на лошади. Фаустпатрон бьёт меня по бедрам! Вокруг огонь и пыль! Крики! Моя кобыла несётся так, как никогда раньше не неслась! Я теряю управление? Нет, я держусь вполне уверенно и ногами, и руками. Пожалуй, мои ноги слишком тесно закручены в стремени. Или это стремя закручено вокруг моих ног? Неважно! Мои мысли сейчас как рой насекомых, я не могу угнаться ни за одной из них. Всё что я вижу – это нашивку с двумя скрещенными гранатами. Мне так перекрутило шею? Что происходит?

Противогаз защищает от дыма и лёгких осколков, которые летят со всех сторон. Может не стоит больше так бить свою лошадь? Или она сейчас движется сама по себе? И несёт меня! Не этого ли я хотел? Какое неудобство – испытывать насморк в противогазе! На ум приходят метафоры, неуместные в данной ситуации, да и в любой другой ситуации тоже. Что-то горит! Дым! Моя лошадь ржёт! Как бы самому не заржать! Меня уже распирает! Я больше не могу! Хватаюсь за шашку и рублю всех, кто попадётся под руку (под шашку?), задыхаясь, захлёбываясь от смеха! Вижу брызги крови, пора бы снять эту ерунду, которую, зачем-то нацепил на себя.

О мой хуй! Я даже не могу снять её! Её? Его? Что?! Маска болтается как второе лицо, заслоняя половину обзора. Она плотная! Моя задница потная! Летят искры! Только сейчас понимаю, что вокруг одни выстрелы. Одни выстрелы! В ушах уже даже не звенит. Звонкие хлопки превратились в одну сплошную плотную стену из звука, кажется, после боя я без особого труда смогу вытащить свои ушные раковины-перепонки из ушей, показать товарищам и повесить их сушиться от крови.

***

Стою на пороге какой-то восточноевропейской хаты. Стучу в дверь. Мне не открывают. Стучу, стучу ещё раз. Не останавливаю свой стук! Вдруг дверь открывается. Я вижу лицо довольно молодой девушки славянской внешности. Мгновенно пробиваю ей кулаком в лицо из всех сил, что у меня есть.

***

Я нахожу себя в постели с женщиной, в белой постели, которая выглядит и ощущается свежей. Это не женщина, это девушка! У неё под носом течёт кровь. Она поворачивается на спину и одной рукой обнимает мою шею. Как это мило! Она целует меня в губы. Я чувствую привкус крови на моих губах.

– Как давно я здесь?

– Пять минут, мы только легли! Ты пришёл сюда пять минут назад.

Не встаёт! Как я вообще здесь оказался так быстро? Я начинаю собираться, быстро натягиваю на себя обмундирование. «Ты куда? Зачем? Постой! Я могу тебе помочь! Ну, зачем же! Не уходи!». У меня все равно сейчас не встанет. Будто бы я под чем-то! Да! Точно!

– И как ты мне поможешь?

– А как ты хочешь? Подойди! Для тебя я всё смогу! Как тебе нравится?

Боюсь, она мне ничем не поможет.

– У тебя есть молоко?

– Зачем тебе молоко? Ах да, погоди, сейчас налью!

Она встаёт и, не одеваясь, идёт в соседную комнату. Я решаю посмотреть, что она будет делать. Она несёт кувшин! Наливает в стакан молоко. В горле моём пустыня. Жарко, сухо и скрипит песок. Я осушаю стакан залпом – мне становится немного легче. Всё тело горит, прохладная жидкость сейчас как-никак кстати.

– Слушай, у меня есть кое-что поинтересней. Ты солдат, тебе такое точно пригодится!

Она открывает прозрачную дверцу шкафа, достаёт с полки коробку, которую я не сразу заметил. Достаёт коробку, на ней орёл и свастика, открывает её. Вижу множество запечатанных колб. О! Это большое сокровище! До моего отряда оно ещё не дошло! Я должен забрать эту коробку с собой! Вроде бы она не возражает! Мои юниты, пешки – им это поможет! Я долго разглядываю коробку, верчу её в руках, верчу колбы. Она протягивает мне запечатанную плитку шоколода. Вижу, у неё есть ещё. И ещё. И ещё. Я больше не буду считать колбы, я теряю счёт уже на третьей или четвёртой и после третьей (или четвёртой?) попытки бросаю это безнадёжное дело. Ах да, шоколад!

– Это танковый шоколад, разве ты не знал?

– Откуда он у тебя?

– Мне принесли с разбившихся вагонов ваших войск.

Она меня за идиота держит? Есть версия, что с помощью этих маленьких колбочек немецкая армия так быстро сожрала Европу. Немецкая армия – армия торчков и наркоманов, возглавляемая, такими же поехавшими, а то и более плотно сидящими, чем рядовые, наркоманами. У начальства всегда больше ресурсов, они могут позволить себе сидеть постоянно и не отвлекаться на трезвое естественное состояние. Есть слух, что весь здоровый образ жизни Гитлера – показуха! Он сам сидит, на первитине плотнее, чем самый упоротый лётчик люфтваффе! А уж им-то только и рады забить все ноздри до упора, по самую глотку-носоглотку всякой крошащейся, похожей на муку или крахмал дрянью – лишь бы летали чаще, выше, сильнее! Мне же в руки такая дрянь попадает впервые. Я знал о ней совершенно понаслышке. Я не одобрял подобное, но находил в этом интересный инструмент и крайне интересное явление.

Нацисты, ага, значит, используют такую вещь, не стесняются совершенно. Она повышает эффективность… но что потом? Она помогает генералам что-то там получше соображать в своих штабах …но что потом (А во время-то что, ты задавал себе этот вопрос, идиот?)? Я представляю как эти люди глубоко за пятьдесят, глубоко дурные от веществ, пытаются подумать и придумать за всю трезвую вооружённую до зубов молодёжь, куда ей шагать, воевать в какую сторону, наконец. Их жизненный и боевой опыт заменяет им хладнокровный расчёт, отравление мозга химической реакцией заменяет им волю. До меня, наконец-то, доходит. Мой отряд Дирлевангер, призванный быть бешеной собакой, возможно, сам находится под руководством, под глобальным управлением таких же бешеных, буквально бешеных буквально псин! С пеной у рта! У которых пена идёт изо рта! Я роняю слюну! Я слишком увлёкся своим внутренним диалогом, своими мыслями! Прямо сейчас слюна стекает по моему подбородку. Как-то неловко вышло, эх!

– Я думала, ты оценишь! Правда, замечательно? Теперь это всё твоё! Смотри, вот это шоколадка!

Честно говоря, я не думал использовать этот «клад» самому. Кажется, я сейчас оказался глубоко в тылу врага? Я лучше передам эту находку своим подопечным, своим соратникам. Так, надо выбираться отсюда! Эта ерунда полностью сварит им мозги и это хорошо! Но я забыл дорогу! Я даже не помню, как я здесь вообще оказался! Но и также поможет им в битве, они будут более бесстрашны, более активны, будут больше калечить врага и калечиться сами! Придётся искать дорогу! Искать новые ориентиры.

Стоп, остановись моя бешеная мысль! Раздробленный шоколад плавает в моём стакане молока, так заботливо налитый этой милой девушкой с разбитым носом (Как же её всё-таки зовут? Не важно). Я дроблю этот кусок шоколада в стакане чайной ложкой и перемешиваю то, что получилось, в надежде сделать какао-напиток. Ох, она так мило улыбается! Её глазки постоянно бегают по мне. Мой взгляд неподвижен, я смотрю ей прямо в глаз с кровоподтёком! Кажется, её это умиляет! Ох уж эта деревенская романтика! Я бы мог прописать ей ещё! Так случаем, не заведено в восточной Европе? Я, кажется, слишком быстро адаптировался к местным реалиям.

Запиваю получившейся смесью три таблетки из только что приобретённого мною боевого набора.

Она хлопает в ладоши совсем как ребёнок! Может она и есть ребёнок?

– Я знала! Ты оценишь!

На мне лицо совершенно тупого барана, жующего чёрствое овсянное печенье за щекой. Она резко обнимает меня. Несколько крошек попадает ей прямо в волосы. Она пытается почесаться, чешет макушку – место, куда упали крошки, поднимает голову и улыбается мне, слегка, едва слышно хихикнув. Я чувствую себя отвратительно. В желудке полная бурда, которая ещё и разыгралась! Интересно, она осознает весь абсурд сложившейся ситуации? В каких только грязных наивных дырках не были мои грязные наивные пальцы! Колекция постоянно пополняется. Следите за обновлениями!

Она снова поднимает голову с моей груди и говорит тёплым полушёпотом, слегка придыхая: «Ты мне нравишься!». И снова припадает к моей груди.

Партизаны! Она сотрудничает с партизанами! Они могут прийти сюда в любой момент! Или они уже здесь! Стоят за мной! Или в этом шкафу! Я поймал себя на следующей мысли: на сколько осколков я должен раздробить ей череп, чтобы я, наконец, смог посчитать её убитой? Откуда у неё может быть столько дерьма? Да, это партизаны! Это точно партизаны! Я бы не подумал, что эта милая, хрупкая девушка может сама пустить поезд с нацистскими вещами под откос или стырить у нацистов такие вещи! Или хотя бы найти среди разбросанных вокруг поезда брошенных, не оценённых по достоинству партизанами, вещей. Последний вариант вполне вероятен, но мне он, почему-то, кажется наименее правдоподобным! Зачем ей первитин? Чтобы соблазнить забредшего к ней немца? Она, действительно, об этом рассуждала? Она действительно об этом думала? Это был её настоящий план? Так вот в чём дело!

– Ты мне нравишься! Ты такой милый!

Нет, ну это уже совсем свинство! Далее следует ещё один резкий удар моего кулака. Она падает, приземляясь на затылок. По полу из её прекрасной головы льётся кровь. Не сильно – жить будет, но льётся. Она сгибает правую руку в локте, пытаясь ею дотянуться до виска. Левой у неё это получается успешнее. Она лежит на полу с едва выразимой гримасой, не выражающей ничего кроме боли.

Может, зря я её так?

Ты когда-нибудь заткнёшься, мой драгоценный внутренний голос? Твоя паршивая пасть вся в пене! Твой ментальный собачий лай всё никак уймётся! Не утихнет! Я чувствую, как по мне разливается непонятная энергия… Кажется, последний раз я это чувствовал перед тем вскочить на лошадь, точно после того как надел противогаз! Что это было? Почему я не помню ничего до того момента в этот день? И в этот ли день вообще? Я имею ввиду, был тот самый день – сегодня? Не знаю, как объяснить самому себе то, что на самом деле имею в виду. Ах да. Не время извиняться за случайные небоевые потери, когда сам заплутал, когда ты сам – заброшенная небоевая потеря. Классно, оправдания всегда были моей самой сильной стороной. В этом отношении, я стою на ногах крепко! Я уверенный в себе человек, даже слишком! Я самоуверен и самонадеян. Я – парад самых разнообразных самостей и коллекционер самых разнообразных самок! («Я», «я», «я» – улавливаете?) Они, в свою очередь, тоже оказывались коллекционерами! Я всегда был в подходящей мне компании! Иногда, кстати, компания была на вырост, но я не жаловался. Мне в пору сейчас рассмеяться! Но, почему-то, стыдно перед самим собой, поэтому я перешагиваю через всё, что лежит на полу, включая тело, едва сдерживая смех, хотя никто не видит – лицо всё горит от стыда, я едва сдерживаю истерику, а то, вдруг, засмеюсь и ненароком порву себе всё лицо.

Я выбегаю на крыльцо, захватив с собой все, что мне было интересно. Чёрт, надо было у неё узнать, где ближайший город! Тем временем, в штанах у меня, наконец, наступило пробуждение.

***

С выпученными глазами, буквально натянутыми на лицо, которое буквально натянуто на буквально выпученный череп, я кричу на польском те единственные слова, которые на нём знаю: «Ты… ШЛЮХА?!». Казалось, что целый квартал, если не весь город сейчас, только что меня очень-очень хорошо расслышал и понял, особенно последнее слово. Городок кишел советскими солдатами. Проститутка накинула на меня свою шаль и стала быстрыми-быстрыми движениями меня подталкивать внутрь здания, буквально заталкивая в дверь: «Тише! Давай! Идём, идём!». Она старалась как можно сильнее смягчить свой голос, но её нервозность была мне очевидна. С собой я ничего не мог (или не хотел) в тот момент поделать. Из меня разве что пена не текла: изо рта, из глаз, из носа, уретры – из чего угодно! Моя кожа горела так, что, казалось, от неё идёт пар… или дым. Я как сумашедший уголёк нырнул в здание, а затем по тёмному сырому и заплесневелому коридору – в комнату проститутки. Комната была пуста.

Я чувствовал себя так, будто моё тело вот-вот выползет наружу, разорвав кожу в каждой её точке одновременно и убежит-разбежится сразу во все стороны: полетит-поползёт от стыда – лишь бы со мной больше не встречаться взглядом, мыслями, не быть мной. Мысли заворачивались в крендель, в бретцель! Посыпаный с избытком солью тревоги! Нет, это не метафоры! Я был уверен, что меня сожрут, таким сладким представлялся я сам себе в тот момент! Солёненьким-то уж был точно! Я захлёбывался от пены, мои глаза захлёбывались от слёз и буквально рвались вон как из глазниц, так и по швам мельчайших кровеносных сосудов! Руки уже были вывернуты наизнанку и закручены по-садистски, как окружающая окопы колючая проволока. Мне некуда… Больше! Что?!

Она с меня стягивает шлем, я это замечаю только краешком своего ума, который в этот момент тонет сам в себе и в чём-то ещё, что мне представляется невероятно-невероятно страшным, будто я сидел на коленках дьявола, который вот-вот засунет мне обмотанный колючей проволокой кирпич в жопу. Мои глаза стреляли по сторонам похлеще любого окончательно сошедшего с ума пулемёта. Мне казалось, будто мой взгляд материален, что куда бы я ни посмотрел, мой глаз трогает всей своей поверхностью то, куда бы он вдруг ни оказался направлен. Каждый поворот глазного яблока сопровождался чувством, будто по глазу проводят не то наждачкой, не то садистской очень мелкой тёркой, которую создали скорее для изощрённых пыток, нежели для приготовления овощей. Я едва видел, но мои глаза были широко распахнуты, а я ощущал, будто они наполнены распирающим светом до предела.

Если Спаситель ко мне не придёт… Если Спаситель ко мне не придёт! Сейчас я был в шаге от веры, я был в шаге от самой настоящей Веры (да, именно так, с большой буквы), я был в шаге от предательства всех своих собственных родных предрассудков насчёт религии и христианской веры в частности. Сказать, что мне было больно – означало серьёзно преуменьшить всю глубину проблемы, серьёзно преуменьшить весь масштаб того, что я на самом деле в тот момент чувствовал. Сказать, что мне было больно – было бы очень жестокой и бесчеловечной насмешкой.

С меня снята большая часть одежды. Я понимаю, что моё внимание переключилось. Эта женщина меня протирала холодными мокрыми тряпками. Мой лоб, мою шею, мою грудь. Нет, я не хочу называть её женщиной! Это прекрасная девушка! Да, слегка старше тридцати, испещрённая долинами стресса на своём лоснящемся лице, старая, стрёмная, скорее всего скучная и руки у неё костлявые (пальцы, кстати, вообще как у старухи) – но я хочу называть её девушкой! Я хочу делать ей комплименты! Это Дева Мария! Богородица! Так вот, эта польская шлюха продолжала протирать меня, иногда давая мне попить воды из чайной чашки. Мои чувства отступали вверх и вниз, чтобы потолкаться на тонком мостике настощего момента с другими неистово рвущимися непонятно куда ощущениями.

Я чувствовал, как потоки крови несутся по моему телу, словно поезда, гружённые танками и тяжёлым вооружением, но намного-намного быстрее и с гораздо большим грохотом, настолько тяжёлым, что я чувствовал как мои сосуды – вены и артерии – совсем скоро разворвутся, словно шёлковые колготки набитые кирпичами, заполнив всё окружающее меня пространство кровью. В ушах страшный свист, звон, треск – все звуки одновременно, да с такой силой, будто в каждое ухо орёт по целой красной армии разом.

Я хотел, чтобы кто-нибудь меня сейчас же пристрелил или зарезал, но боялся, что пуля будет лететь до меня невыносимо долго, даже если будет выстрелена в упор. Нож!? Я продумывал, одновременно и такую мысль, точнее, она выстрелила и улетела за горизонт, став отвратной, словно осуществивший своё предназначение мгновение назад завязанный контрацептив. Что за мысль? Ах да, аккуратно подберём снова это вонючее изделие. Если меня будут резать, то в лучшем случае того кто будет резать, просто разрежет или прострелит насквозь струя, хлещащей и кипящей как вулканическая лава, крови, а я умру относительно быстро. В худшем случае, я буду ещё десятку сотню тысяч миллионов миллиардов лет созерцать, как в меня погружается нож, в итоге умерев, скорее от распирающего во все стороны нетерпения, а может быть смеха или даже стыда перед самим собой.