Кировская весна 1936-1937

Оно ворвалось в сердце видением громадной бухты, блеснувшей в вагонном окне после какого-то длинного тоннеля. Темная ее синева лежала в белых и зеленых откосах скал, и не успел Костя разглядеть, что за черточки и палочки чернеют на мягком синем шелке воды, как поезд повернул и бухта исчезла. И лишь потом, поднимаясь на трамвайчике в город вдоль обрывистого ската и рассматривая бухту во все глаза, Костя понял, что черточки эти и были военные корабли.

И они стали центром его внимания все то время, которое он провел в этом городе флота и моря. Часами он просиживал на пристани с колоннадой, встречая и провожая военные шлюпки и катера, или торчал на Приморском бульваре возле Памятника затопленным кораблям, жадно всматриваясь в близко проходящие у бонов крейсера, миноносцы, подлодки. Деньги, которые Анна Иннокентьевна давала ему на кино, уходили на другое: он брал в яхт-клубе байдарку и делал на ней смотр кораблям, стоящим в бухте. Замирая от восторга, он медленно греб вдоль серо-голубых бортов линкора, на котором служил Николай Глухов, и крейсеров, останавливался, положив мокрое, теплое весло на голые ноги, и прислушивался к дудкам, звонкам, склянкам, горнам, к командам и песням, влюбленно впиваясь взглядом в орудия, шлюпки и мостики, готовый обнять и расцеловать каждую якорную цепь, свисающую в воду (если бы часовой у гюйса позволил байдарке подойти вплотную).

Часами он просиживал на Приморском бульваре, жадно всматриваясь в проходившие корабли.

Костя дорого дал бы за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на таинственную жизнь за чистыми голубыми бортами, и, покачиваясь на байдарке, мечтал о чуде. Чудес было множество – на выбор. Мог, например, вылететь из иллюминатора подхваченный сквозняком секретный пакет? Он вылавливает его из воды и доставляет командиру. Мог, скажем, во время купания начать тонуть краснофлотец? Он спасает его, кладет на байдарку и доставляет командиру. Или с бакштова отрывается шлюпка и ее несет в море, – он нагоняет ее, берет на буксир и доставляет командиру. Диверсант на такой же байдарке мог вечером подкрадываться к борту с адской машиной? Он задерживает его и доставляет командиру… Все чудеса обязательно заканчивались стандартным свиданием с командиром и его вопросом: что же хочет Костя в награду? Тут он скромно говорит, что ему ничего не нужно, кроме разрешения осмотреть корабль или (здесь даже в мечтах Костя сомневался, не перехватил ли он) согласия взять его с собой на поход.

Но чудо не приходило, а дни проходили, и пора было оставлять Севастополь. И вдруг за пять дней до отъезда чудо – невероятное и простое, как всякое настоящее чудо, – само свалилось на голову.

В выходной день Костя сидел на пристани на своей любимой скамейке у колонн. Звучало радио, светило солнце, темной синевой лежала за ступенями бухта, и далекой мечтой виднелись там корабли. От них то и дело отваливали баркасы и катера: был час праздничного увольнения на берег. Краснофлотцы, выскакивая из шлюпок, мгновенно заполняли всю пристань, потом взбегали по ступеням и растекались по площади. Сверху, от колоннады, казалось, что с бухты на пристань накатывается мерный прибой: ступени то исчезали под бело-синей волной моряков, то появлялись, яркие платья девушек крутились в этой волне, словно лепестки цветов, подхваченных набегающим валом. Скоро прибой кончился, а на краю пристани все еще пестрел букет платьев и ковбоек, и Костя понял, что это очередная экскурсия на корабли, ожидающая катера.

Он с острой завистью посмотрел на шумную группу молодежи. Ужасно все-таки быть неорганизованным одиночкой!.. Какие-то девчонки, которым что зоосад, что крейсер, попадут сейчас на корабль, а он… И, увидев, что три «девчонки», устав дожидаться на солнцепеке, побежали к его скамье, встал, собираясь уйти, как вдруг одна из них приветливо поздоровалась и назвала его по имени. Он узнал в ней Панечку, медицинскую сестру, ухаживавшую за отцом в санатории. Она заговорила с ним о скором отъезде, стала спрашивать, все ли успел он в Севастополе посмотреть, но тут их перебил юноша в ковбойке, подошедший со списком в руках. Он спросил, не видели ли они какого-то Петьку. Девушки сказали, что Петька, верно, проспал по случаю выходного, и Костя, не сдержавшись, буркнул, что такого Петьку мало за это расстрелять. Девушки расхохотались, юноша удивленно на него посмотрел, а Панечка объяснила, что это Костя Закурдаев, комсомолец из Москвы. Юноша в ковбойке оказался работником горкома комсомола, и с ним можно было говорить как мужчина с мужчиной. Костя отвел его в сторонку и выложил ему всю душу (проделав это, впрочем, в крайне быстрых темпах, ибо катер с крейсера уже приближался). Тот ответил, что лишнего человека он взять не может, но что если Петька опоздает…

Петька опоздал – и чудо свершилось. Выяснилось, что катер везет экскурсию не просто на крейсер, а лучший крейсер эскадры «Червона Украина»!

В комнатку, которую они с матерью снимали возле санатория, Костя вернулся к вечеру в таком самозабвенном, открытом восторге, что мать спросила, что такое случилось. И Костя тут же честно признался ей во всем: и в дружбе с Сережей, и в походах по озеру, и в любви своей к морю, и в том, что теперь, побывав на крейсере «Червона Украина» и пощупав своими руками орудия, он уже окончательно, твердо, бесповоротно понял, что после школы ему одна дорога – в училище имени Фрунзе. Мать заплакала и заговорила о том, что на море тонут. Костя засмеялся, обнял ее поласковее и сел рядом с ней. Они провели один из тех вечеров, которые так драгоценны в дружбе матери с взрослеющим сыном, – вечер откровенностей, душевных признаний, слез, сожалений, готовности к взаимным жертвам, – и Анна Иннокентьевна обещала ему не мешать в его разговоре с отцом.

Разговор этот Костя отложил до возвращения домой: нельзя же было в вагоне, при чужих людях, говорить о том, что переполняло сердце. И только дома, повидавшись сперва с Сережей и доведя себя рассказами о Севастополе и о крейсере «Червона Украина» до последнего накала, Костя решился поговорить с отцом.

*

– Ну вот у тебя бывает так, что все вдруг сразу понятно и ясно? Будто как сейчас: ударило солнце в муравейник – он и виден, а не ударило бы – так и пройдешь мимо, – выбрав удачный момент, спросил отца Костя.

– Чтобы все понятно, этого не бывало, – улыбнулся отец, – а кой о чем догадываться случалось… Только, конечно, не вдруг.

– Нет, именно вдруг, – упрямо повторил Костя, – именно вдруг… Мучился-мучился человек, думал-думал, колебался, не знал, как решить, и вдруг – раз! – и открылось… И оказывается, все очень просто… А главное – ясно! Так ясно, так легко, что прямо кричать хочется! – И он в самом деле закричал звонко и счастливо.

– Эк тебя надирает! – сказал Сергей Петрович, все еще улыбаясь. – Счастливый у тебя возраст… Ну ладно, как говорится, «простим горячке юных лет и юный жар, и юный бред» … Только имей в виду: такому наитию, брат, грош цена. Решение должно в самом человеке созреть, а не с неба свалиться.

– Да ты не понимаешь! – досадливо отмахнулся Костя. – Я и не говорю, что с неба. Человек перед этим долго думал и мучился, а тут… Скачок, понимаешь? – добавил он важно. – Переход количества в качество…

– Вон что! Тогда понятно, – так же важно ответил отец. – И какой же в тебе произошел скачок?

Он спросил совершенно серьезным тоном, но в глазах его Костя увидел искорки смеха, и это его подхлестнуло: неужели отец все еще считает его мальчиком, неспособным к раздумьям, колебаниям и решениям! И неожиданно для самого себя Костя заговорил о том, что «открылось» ему в Севастополе на палубе крейсера «Червона Украина».

Сергей Петрович слушал его, не прерывая и даже не поворачивая к нему лица. Это были удивительные слова мечты и надежды, исполненные юношеской горячности и одержимости, целая поэма о море, кораблях и орудиях, развернутый трактат о воинском долге мужчины, страстное исповедание веры в свое призвание. И, только выложив все и закончив тем, что жизненный путь избран им навсегда и что путь этот – военный флот, Костя повернулся к отцу.

– Так, брат… Выходит, ты и в самом деле вырос… Рановато, конечно, в пятнадцать лет всю свою судьбу решать, но против рожна, видно, не попрешь… Значит, решил ты всерьез?

– Да, – виновато сказал Костя.

– Ну что ж, дело твое. А я тебя всегда поддержу!

{18}

28.06.36 Самолет ХАИ-5

В конце июня 1936 года летчик Кудрин поднял новый самолет-разведчик Немана в небо. ХАИ-5 легко оторвался от земли и в полете показал хорошую управляемость, добрые летные качества. Заводские испытания самолета провели за двадцать летных дней. Выполнили 42 полета, причем ежедневно вносились какие-то изменения для устранения возникших неисправностей: меняли покрышки колес, устраняли утечки воздуха из воздушной системы, установили новый карбюратор. Но, несмотря на недостатки, стало ясно, что Неману удалось создать наиболее совершенный самолет-разведчик своего времени. Его максимальная скорость превысила скорость состоявшего на вооружении Р-5 на 109 км/час!

{36}

03.07.36 Аркадий Гайдар

Мне тогда было тридцать два года. Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной. В начале июля я получил отпуск, и мы сняли на месяц под Москвой дачу.

Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи. А пришлось сразу подметать двор, подправлять ветхие заборы, протягивать веревки, заколачивать костыли и гвозди. Нам все это очень скоро надоело, а Маруся одно за другим все новые да новые дела и себе и нам придумывает. Только на третий день к вечеру наконец-то все было сделано.

И как раз, когда собирались мы втроем идти гулять, пришел к Марусе ее товарищ – полярный летчик. Полярный летчик – это, конечно, да! Тут поспорить трудно. Однако речь все же о моей жене. И согласиться тут трудновато. Они долго сидели в саду, под вишнями. А мы со Светланой ушли во двор к сараю и с досады взялись мастерить деревянную вертушку. Когда стемнело, Маруся крикнула, чтобы Светлана выпила молока и ложилась спать, а сама пошла проводить летчика до вокзала. Но мне без Маруси стало скучно, да и Светлана одна в пустом доме спать не захотела.

Мы достали в чулане муку. Заварили ее кипятком – получился клейстер. Оклеили гладкую вертушку цветной бумагой, хорошенько разгладили ее и через пыльный чердак полезли на крышу. Вот сидим мы верхом на крыше. И видно нам сверху, как в соседнем саду, у крыльца, дымит трубой самовар. А на крыльце сидит хромой старик с балалайкою, и возле него толпятся ребятишки. Потом

выскочила из черных сеней босоногая сгорбленная старуха. Ребятишек турнула, старика обругала и, схватив тряпку, стала хлопать по конфорке самовара, чтобы он закипел быстрее.

Посмеялись мы и думаем: вот подует ветер, закружится, зажужжит наша быстрая вертушка. Ото всех дворов сбегутся к нашему дому ребятишки. Будет и у нас тогда своя компания. А завтра что-нибудь еще придумаем. Может быть, выроем глубокую пещеру для той лягушки, что живет в нашем саду, возле сырого погреба.

Может быть, попросим у Маруси суровых ниток и запустим бумажного змея – выше силосной башни, выше желтых сосен и даже выше того коршуна, который целый день сегодня сторожил с неба хозяйских цыплят и крольчат.

А может быть, завтра с раннего утра сядем в лодку – я на весла, Маруся за руль, Светлана пассажиром – и уплывем по реке туда, где стоит, говорят, большой лес, где растут на берегу две дуплистые березы, под которыми нашла вчера соседская девчонка три хороших белых гриба. Жаль только, что все они были червивые.

Вдруг Светлана потянула меня за рукав и говорит:

– Посмотри-ка, папа, а ведь, кажется, это наша мама идет, и как бы нам с тобой сейчас не попало.

И правда, идет по тропинке вдоль забора наша Маруся, а мы-то думали, что вернется она еще не скоро.

– Наклонись, – сказал я Светлане. – Может быть, она и не заметит.

Но Маруся сразу же нас заметила, подняла голову и крикнула:

– Вы зачем это, негодные люди, на крышу залезли? На дворе уже сыро. Светлане давно спать пора. А вы обрадовались, что меня нет дома, и готовы баловать хоть до полуночи.

– Маруся, – ответил я, – мы не балуем, мы вертушку приколачиваем. Ты погоди немного, нам всего три гвоздя доколотить осталось.

– Завтра доколотите! – приказала Маруся. – А сейчас слезайте, или я совсем рассержусь.

Переглянулись мы со Светланой. Видим, плохо наше дело. Взяли и слезли. Но на Марусю обиделись. И хотя Маруся принесла со станции Светлане большое яблоко, а мне пачку табаку, – все равно обиделись. Так с обидой и уснули.

А утром – еще новое дело! Только что мы проснулись, подходит Маруся и спрашивает:

– Лучше сознавайтесь, озорной народ, что в чулане мою голубую чашку разбили!

А я чашки не разбивал. И Светлана говорит, что не разбивала тоже. Посмотрели мы с ней друг на друга и подумали оба, что уж это на нас Маруся говорит совсем напрасно.

Но Маруся нам не поверила.

– Чашки, – говорит она, – не живые: ног у них нет. На пол они прыгать не умеют. А кроме вас двоих, в чулан никто вчера не лазил. Разбили и не сознаетесь. Стыдно, товарищи!

После завтрака Маруся вдруг собралась и отправилась в город, а мы сели и задумались. Вот тебе и на лодке поехали! И солнце к нам в окна заглядывает. И воробьи по песчаным дорожкам скачут. И цыплята сквозь деревянный плетень со двора на улицу и с улицы на двор шмыгают. А нам совсем не весело.