АРК

– И ничего не придумываю, глупый, мне сосед наш, Игорь, сказал. Но он один туда идти боится.

– Почему?

– Так ведь, людоеды. Схарчат самого раньше, чем доберешься. А втроем – дело верное.

– Откуда ему знать?

В этот момент в дверь постучали, вошла мать. Первая зима с начала войны ужасно состарила её, хотя та и пыталась следить за собой. Не опускала рук сама и не давала другим спуску. Тихим, но бодрым голосом скомандовала:

– Так, ребята, одевайтесь и сходите с отцом за водой.

Бобка робко спросил:

– Мама, скажи, а правда, что…

Но мать прервала его, сверкнув глазами:

– Разговоры потом, понятно?

Тот опустил плечи и прошептал:

– Да, мама.

Тут же обняла младшего сына, прижав к себе, и сказала, укрывая в старую серую шаль, висевшую на понурых плечах:

– Всё будет хорошо. Теперь у нас всё будет хорошо, Боренька. Иди, одевайся и помоги папе. Договорились?

На улице мороз стоял под тридцать градусов. Да и в квартире – ненамного теплее. Спасала лишь старенькая «буржуйка», служившая одновременно и плитой, когда было что приготовить. Но теперь это случалось очень и очень редко.

Спали в одежде, по квартире ходили в валенках. Канализация не работала. Электричество отключили. Отопления и воды тоже давно не было. Чтобы выйти нарубить дров в обгоревших развалинах или в полынье ближайшего водоема набрать ведро воды приходилось натягивать все теплые вещи, какие были в доме.

Братья, угрюмо молча, утеплялись как могли. В дверях комнаты их уже ждал отец, который внимательно вглядывался в лицо Бобки.

Утром следующего дня родители ушли на работу. Аркаша пытался наладить оптику в самодельном телескопе. Бобка сидел на диване и перечитывал «Войну миров». Дома было стыло, тихо. Лишь глухо гудела на кухне «буржуйка», да в одной из комнат, где во время первых же бомбежек выбило все стекла, завывала метель. Еще недавно там лежала «пеленашка», как теперь выражались в городе: завернутая в тряпки, словно в саван, мертвая бабушка. Она умерла от голода, и Бобке казалось, что по ночам её обледеневшие руки тянутся к его горлу. Вернувшись к февралю из ополчения, отец вместе с Аркашей отвез её на санках в соседний двор. Трупы складывали штабелями, гора росла день ото дня.

Входная дверь внезапно открылась. Ребята выглянули в коридор. Словно на эшафот, медленно и с оттяжкой ступая по скрипящим половицам, мимо них прошел отец.

С его шинели сыпались хлопья не успевшего растаять снега. Аркаша ощутил исходящий от Натана Залмановича запах разложения, как в старом кладбищенском склепе, куда они забрались случайно с ребятами, еще до войны. Молчание становилось все тягостнее.

Выйдя из своей комнаты с вещмешком за плечами, отец также медленно подошел к детям. Потрогал зачем-то на шее свой кулон в виде дельфина, взял стоящий рядом рассохшийся фанерный стул и тяжело опустился на него. Долго сидел, глядя в пол. Затем вытер лицо рукой и поднял глаза на старшего сына.

Тот почувствовал побежавшие по телу мурашки, а в груди что-то словно взорвалось. Показалось, будто в глазах отца мерцает нечто такое, чего ему, в силу возраста, не следовало видеть. Это было больше, чем отчаяние. Сильнее бесстрашия. Глубже смерти и дальше жизни. С небес спустился ангел-смертник, готовый ко всему. И этой бездне – невозможно не подчиниться. Отец резко встал, приказав:

– Одевайся.

Аркаша бросил быстрый взгляд на Бобку, но тот лишь покачал головой. Грустно усмехнувшись, младший вернулся на диван и вновь принялся за книгу.

Словно в тумане, Аркаша натягивал на валенки калоши, укутывался в тёплое, брал свой вещмешок и выходил из комнаты. Ощущение нереальности происходящего не покидало. Он даже не обнял брата напоследок. Лишь в дверях квартиры, сквозь ватный сумрак, услышал за спиной голос отца и замер:

– Бобка, возьми наши карточки и отдай матери. С ними вы протянете до весны. Скажи ей, что мы не могли уже ждать. Ска…

Слова оборвались. Наступила тишина. А потом Аркаша ощутил толчок в спину и вздрогнул от грохота захлопнувшейся двери.

Сталинград, 1937 год

– Так, ну что же, товарищ Стругацкий. Давайте знакомиться. Меня зовут Кнопмус Юрий Альфредович, специально прибыл из Москвы, дабы решить вопрос с вашим делом.

Хозяин кабинета, встав из-за стола, подошел и протянул руку. Стругацкий поднялся со стула, ответил на крепкое рукопожатие, внимательно вглядываясь в собеседника.

Лицо Кнопмуса, в целом, можно было бы назвать непримечательным: прямой нос, морщинистый лоб, тонкие губы, выбрит наголо. Лицо как лицо, в целом.

Но две черты привлекали внимание. Во-первых, вытянутые скулы. Такие он видел на гравюрах у древних восточных мудрецов, хотя ни разу не встречал – во время гражданской войны ни у одного китайца. И, во-вторых, глаза. Маленькие, пронзительные, глубоко посаженные. Казалось, они смотрят не на тебя, и даже не в тебя, а будто бы в другое измерение.

– Что вы так разглядываете меня, Натан Залманович, – поинтересовался Кнопмус, – словно перед вами новое воплощение Будды?

Стругацкий смутился.

– Простите, Юрий Альфредович. Видимо, это было бестактно с моей стороны.

– Извинения приняты. Итак, если позволите, стану говорить начистоту. – Кнопмус прошелся по кабинету, затем вернулся к столу, обитому зеленым сукном. Взяв пачку папирос, закурил и продолжил. – У нас есть полное право завтра же поставить вас к стенке.

Стругацкий попытался вскочить, но Кнопмус положил ему руку на плечо и усадил обратно.

– Сидите, слушайте и не перебивайте. Отвечать будете, когда я о чем-либо спрошу.

Он подошел к шкафу, набитому канцелярскими папками, достал одну из них. Вздохнув, открыл и начал листать бумаги.

– Хм. Ну, это ерунда: «Препятствовал повышению культурного облика сотрудников краевого исполкома». А формулировка-то изящная, экий шельмец состряпал! Каким же образом «препятствовали», Натан Залманович? Привязывали к стулу, в музей не пускали?

– Отказал крайкомовским нахлебникам. Перестал выдавать бесплатные билеты в театр и на концерты, – хмуро ответил Стругацкий. – Детдомавцам они нужнее.

– Я, собственно, не сомневался в чем-то подобном, но уточнить стоило.

Кнопмус вернулся за стол. Затушил окурок в массивной пепельнице, продолжил изучать документы.

– А вот это уже серьезно: «Восхвалял церковного художника Андрея Рублева, призывая учиться искусству живописи у него, а не у передовых советских художников, преданных идеям партии и товарищу Сталину». Как вам? Или вот: «Утверждал в спорах, что великий советский композитор Исаак Дунаевский – „щенок“ по сравнению с царскими композиторами Чайковским, которого подозревают в педерастии, и Римским-Корсаковым. Также, не раз возвышал талант старорежимного писателя Льва Толстого над гением Николая Островского, автора настоящего патриотического романа „Как закалялась сталь“. В разговорах часто критикует и другие проявления в современном советском искусстве».

Чуть наклонив голову, поднял на Стругацкого свои маленькие горящие глаза под густыми бровями, заметил:

– Не находите, Натан Залманович, писал человек не со стороны – кто-то из ваших друзей. Так вот, батенька, это уже антисоветская агитация, как минимум. Станете отрицать свои слова?

– Не привык сомневаться в людях, с которыми работаю, с которыми дружу, уж простите. Зато как старый большевик, прошедший гражданскую войну научился всегда говорить в лицо то, что думаю. Вред партии и делу Ленина-Сталина приносят не те, кто указывает на ошибки и недочеты, а те, кто с утра до ночи поют хвалебные оды.

– Знаете, Стругацкий, я бы сказал, что вы дурак, и дурак опасный, кабы сам не думал также.

Натан Залманович с удивлением посмотрел на Кнопмуса.

– Да, да. Чему удивляетесь? По-вашему, нынче в органах только идиоты и садисты остались? Нет, товарищ Стругацкий. Хотя пока это к делу не относится. Теперь вот что, – Кнопмус закрыл папку, снова встал и начал медленными шагами мерять кабинет, плавно, но решительно подчеркивая каждую мысль взмахом одной руки, заложив вторую за спину, – в партии вы не останетесь.