Черныш

Ладонь в наколках с гулким шлепком бьёт женщину по полной кожаной ляжке.

– Не! – обрывает Кила. – Скучно балакаешь, Элька, аж в сон тянет! Купцы-шмупцы… где они теперь? Сгнили давно и кости собаки растащили. Лучше зацени, как старпёры тебе под юбку зырят, а?

Схватившись за верхний поручень, опьяневший бандит встаёт во весь рост, нависает над Георгием Модестовичем и Иваном Клементьевичем, по очереди тычет в них тесаком, будто играет в детскую считалочку:

– Чо притихли, очкарики? Думаете, не вижу? Нравятся вам ляжки у лекторши? Баба сытая, знатная. А? Нравятся ляжки? Быстро отвечай, батон!

Вопрос обращён к Георгию Модестовичу. Старик мычит нечто интеллигентно-невразумительное, однако отделаться от Килы не так-то легко.

– Не финти, старый хрен! Отвечай чётко и ясно: нравится тебе Элька? Вон мясо-то какое козырное!

– Элегия Витальевна – образованная и красивая дама, – увиливает Георгий Модестович, стараясь не потерять лица. – И да, я рад, что нас сегодня обслуживает такой обходительный и грамотный экскурсовод…

– Ну, тогда любуйся дальше и выше! – Кила с тесаком нагибается к связанной Волошиной. – Подарок тебе, как от пацана пацану!

Слышится резкий треск кожи, старушки стыдливо ахают. Кила-нгояма точным надрезом распарывает на связанной Элегии знаменитую кожаную юбку – от подола до живота. Широким жестом разбрасывает части юбки нараспашку, давясь смехом от собственного остроумия.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Салон автобуса озаряется светом – на всеобщее обозрение вырываются две мясистых женских ляжки в барабанно-тугом капроне. Дико соблазнительные в своей женственной полноте и гладкости, они круглятся двумя стовёсельными галерами, отполированные морской солью и слезами гребцов. Колготки цвета обожжённой глины потрескивают, будто раскалённая, зеркально блестящая поверхность упавшего метеорита остывает после запредельных космических температур.

Среди пассажиров шок. Лишившись юбки, Элегия плачет от стыда и ярости, старички и старушки хватаются за головы, с бессильным осуждением взирают на охальника Килу, оголившего ноги пленного экскурсовода.

– Как не стыдно! Как вам не стыдно! – шамкает бабушка в коричневом берете. – Прекратите немедленно!

– Цыц! – Кила доволен своей выходкой. – Чухнул, дед? Смотри и наслаждайся, а то ещё трахнуть её прикажу! Меня не волнует, что старый. Жить хочешь – напрягись и сделай, гы-гы-гы!

Пылая от гнева, Элегия Витальевна бьётся в марлевых путах, а бёдра в колготках всё льют и льют жаркий свет, и в сумрачном ущелье под животиком закатным солнцем розовеет ломтик трусиков, почти спрятанный между ляжек, как между двух сверкающих солончаковых дюн. Только Элегии известно, насколько мокры её трусики, тонкие и острые как фольга, и что они вновь чуть-чуть куда-то сбились, раздражая «причальные створки» Затопленного Города.

Только Элегии известно, что в Городе, скрытом внутри колготок, царит подлинное стихийное бедствие. В последние дни экскурсовод Волошина сильно устаёт на работе, ложится рано и забывает пошалить с Чернышом. Совсем никакой интимной жизни! Изредка возникает мыслишка приласкать себя под вечерним душем, однако проводить на себе «голые» экскурсии – ой, не то! Любить себя распятой и полуодетой куда интереснее.

Элегия сама не знает почему, но секс в полуспущенных колготках и раздраенном лифчике заводит её гораздо круче, азартнее, жёстче. Хочется, чтоб её что-то везде облегало, чтоб капроновая резинка до боли стискивала бёдра, и трусики не давали развести колен, а поводья лифа путались в локтях, будто всеми силами удерживая хозяйку от запретного и жгучего сумасшествия…

Трижды неверный змей Давид знал за Элегией эту слабость и всегда тащил её в постель раздетой лишь наполовину.

Впервые он овладел будущей женой в своей теплоходной каюте, когда у гида Волошиной выдался получасовой перерыв в экскурсии. Покрывая поцелуями, задрал ей платье, заломил назад руки, навалил грудью на столик, заставленный рюмками и кофейными чашками… и судовые моторы с трудом заглушали треск растянутых колготок Элегии, а сквозь рёв дискотечной музыки на палубу упорно прорывались первобытные вопли торжествующей самки.

***

– Гаишники! – кричит вдруг впереди Зуб в синей кепке Бориса.

Разом протрезвевший Кила забывает о спелых молочных ляжках экскурсовода, прилипает животом к переборке водительского отсека.

– Где? Чо? Может, не тормознут?

– Поздняк, нас уже тормозят!

– Дебил! – стонет Кила. – Правила нарушил, что ли?

– Дык под знак для легковушек сейчас проскочил – они и усекли. Я сто лет на автобусах не гонял.

– Водила-мудила! Тормози, всё равно на этой калоше не уйдём! Да ещё с тобой, рукожопым.

Поникшие было старички оживают, начинают тайком вертеть головами, Георгий Модестович нервно потирает руки. Их остановила милиция! Может, Кила с Зубом сейчас сдадутся на милость дорожных инспекторов или выскочат и ударятся в бега? Может, сейчас всё кончится?

«Пежо» замедляет ход метрах в двадцати от машины ДПС. В заднее окно Элегия видит, как к автобусу бредёт гаишник в зелёной жилетке. Но Кила уже выставляет динамик «Oratorа» в поднятый вентиляционный люк на потолке.

– Эй, мент! – гремит из усилителя на крыше. – Назад, лейтёха! И машину отогнать на сто метров! На сто! Чухнул? Автобус заминирован! Здесь у меня девять заложников! Назад!

Сонный гаишник недоумённо смотрит на «Пежо», оглядывается на напарника, затем хватается за рацию на поясе. Начинает кого-то вызывать.

– Передай там своим: я – Килаев Сергей Анатольевич! – надрывается Кила в микрофон. От напряжения природная смуглость на его желваках уступает место голубоватой бледности. – Статья сто одиннадцатая, часть четвёртая, ночью спрыгнул с «шестёрки»! У меня тут до хрена тротила и восемь старпёров вместе с лектором! Чухнул? А теперь охраняй нас! Кто приблизится – рвану бомбу!

Наркоман Зуб стряхнул с себя абстинентную летаргию, крутит в гнезде ключ зажигания.

– Давай, Кила! Пугани их, чтоб на расстоянии держались, может, переулками оторвёмся?

– Стоять, дурила! – орёт в ответ Кила. – Горючки мало, на чём отрываться будем?

– Километров сорок-то протянем…

– Хрен там хватит! В переулках их и сожжёшь! Короче, стоим! Нам сейчас «Паккарда» подадут, понял? Или «Феррари»! Что хочешь?

– Съе…ся отсюда, вот что я хочу! Блин, ломает меня… дай водки.

Обстановка понемногу нагнетается. Гаишник уже оповестил кого надо, из подворотен выкатывают всё новые полицейские машины, сотрудники в бронежилетах отгоняют любопытных прохожих, встают в оцепление. Все глаза устремлены на тупорылый бордовый «Пежо» с динамиком «Оратора» на крыше.

– Эй, в автобусе! – над переулком летит глуховатый бас. – Я – подполковник Степанов, криминальный отдел! Вы готовы вести переговоры?

– А почему всего подпола прислали? – горланит Кила. – Не уважаете, што ли? Генерала хочу!

– Будет и генерал. Для начала объясните, Килаев: есть ли у вас раненые, нужна ли помощь? Еда, вода, медикаменты?

Несмотря на громкую связь, Элегия Витальевна слушает перекличку бандитов с полицией невнимательно, как бы издалека. Нгояма-Кила попивает водку, ругается, торгуется, требует немедля подать им с Зубом бронированный инкассаторский джип, два автомата и сто тысяч долларов «на дорожку». Невидимый подполковник Степанов обещает всё исполнить, как только оперативный штаб наверху даст отмашку, а для начала предлагает себя в обмен на пожилых заложников.

– На хрен ты мне нужен, подпол с дулей в кармане! – кривляется Кила. – У меня тут такая бикса сидит!… Каждая сиська – с трамвай! Нет, меньше чем за генерала не отдам!

– Опомнись, Килаев! – по-отечески распекает подполковник. – Ты же не чеченский террорист, ты по жизни правильный каторжанин с понятиями.

– Все вы мягко стелете, суки. Что ты знаешь о понятиях, легавый? Ты со мной на Коряжме шконку не грел.

– Господин террорист, – вдруг вежливо кашляет Иван Клементьевич. – То есть, товарищ Килаев… У нас все пожилые… бабушки уже давно хотят в туалет.

– И этот туда же! Пошёл ты! – Кила отводит ото рта микрофон, торопливо закуривает под люком сигарету. Быстро соображает. – Хотя… короче, кому типа невтерпёж – ходим по одному в дальний конец салона. Строго по одному! Посуду ищите сами! Чухнули?

Пенсионеры некоторое время ёрзают и шушукаются, однако первым идти в импровизированную уборную никто не хочет. Элегия Витальевна с радостью сходила бы в туалет, если бы кто-то развязал на ней бинты. Между ляжек у неё творится такой потоп, словно она уже сто раз обмочилась в свои розовые трусики. Это в створки райских врат колотится прибой Затопленного Города.

Кила и Степанов продолжают перепалку. Наверное, полицейский подполковник нарочно тянет время, пока на крышах не засядут снайпера. У Элегии больше нет сил слушать хрипатые выкрики живого двойника Черныша-ногямы. Она делает единственное, что может сделать связанная и настрадавшаяся женщина: погружается в обморочное забытье.