Пасынок Вселенной. История гаденыша

– Тс-с, – еле слышно прошептал он. – Не шуми. Все хорошо.

Нет, кто-нибудь слышал более идиотское утверждение? Но возразить я ему, понятное дело, не мог.

Какое-то время он молчал, пристально меня разглядывая. Света, который проникал из коридора в крошечное армированное окошко двери было, видимо, достаточно, чтобы это сделать.

– А ты красивый, – проговорил он все тем же еле слышным шепотом. – Я никогда таких не видел. Очень красивый.

Мамочка моя, ты что, влюбился, что ли?

И тут же, словно в ответ на мои мысли:

– В тебя можно влюбиться. Когда я тебя увидел, сперва мне захотелось тебя защищать. А потом уже – все остальное.

Интересно, если я от таких речей блевану ему прямо в ладонь, он отстанет? Или более вероятен вариант в котором я захлебнусь собственной блевотиной? Тоже не самый худший исход. Так умер один великий человек – мне Виктор рассказывал. Напился как свинья, заснул в машине друга и захлебнулся в собственной блевотине. Все великие люди – такие свиньи[8 - Речь идет о смерти первого солиста группы AC/DC Бона Скотта.].

И тут кто-то в комнате хихикнул. Очевидно, один из пацанов все-таки не уснул и подслушивал. Мой мучитель тут же отпустил меня, безошибочно нашел смеющегося, молниеносно оказался рядом, точно так же как мне зажал рот, а потом с размаху опустил свой пудовый кулачище на голову. Недостаточно сильно, чтобы убить, но вполне, чтобы вырубить.

Я в этот момент уже был на ногах, но он все-таки оказался чертовски проворен. И не подумаешь. Снова обнаружился рядом, завалил на койку и зажал рот.

– Ты первый человек для которого мне хочется что-то сделать, – доверительно сообщил он мне. – Раньше – никогда и ни для кого. Ни для отца, ни для Капитана… Для всех этих уродов… А для тебя – хочется. И если мы подружимся, никто не посмеет даже косо посмотреть в твою сторону. От тебя потребуется совсем немного. И если не сопротивляться – даже больно не будет.

Я дергался, извивался, вырывался и начинал паниковать. Он был намного сильнее меня, тяжелее, и, очевидно, достаточно опытен в этом деле. Его рука вдавливала меня в подушку как пресс. Дотянуться до его уязвимых мест я не мог. Кроме того, лапища почти перекрыла доступ воздуха, так что перед глазами у меня начинало темнеть. О демоны с раздолбанными задницами! Не хватало еще чтобы я потерял сознание и меня изнасиловали как надувную куклу. А может, так даже лучше?

И вот тут…

Я не знаю кто открыл дверь, не заметил когда, не уверен, что она открывалась вообще. Но вдруг оказалась открытой. И там, в освещенном скудной дежурной лампочкой полумраке коридора, стоял… Виктор? Да, это явно был Виктор, но как будто не совсем он. Он выглядел как-то… Не неуклюже даже, а… неясно, что ли. Так, как я представлял его себе, спустя время, что ли? Как слепок моего воображения? Чертовски сложно объяснить. Как и разглядеть его лицо, поймать его выражение. Но это точно был он. И у меня на глаза навернулись слезы. Это не мог быть он, но все-таки был. Правда, что-то в его глазах (странно – лица толком не разглядеть, но глаза я видел ясно) показалось мне… Никогда не видел у него такого взгляда. Словно взгляд из бездны бессмертного существа, которое отчаялось и выбраться, и умереть.

– Ну? – спросил призрачный Виктор. – И долго ты собираешься выпендриваться? Давай уже прими его ухаживания, или объясни в доступной форме, что они тебе малоинтересны. Правда, сперва тебе придется найти возможность говорить. А там как пойдет. Мало ли что сложится.

И я расслабился. Перестал дергаться, пытаться освободиться. Хватка малолетнего озабоченного питекантропа ослабла. Я по прежнему не сопротивлялся. Тогда лапища осторожна убралась с моего лица. Я медленно сел в кровати, глядя прямо в глаза этого молодого, но уже конченного урода, стараясь, впрочем, держать в поле зрения и призрак Виктора, по прежнему маячивший в дверном проеме. Кажется, мой потенциальный сожитель его напрочь не замечал, как и света из коридора.

Я смотрел в глаза самого мерзкого урода, какого встречал в жизни, и очень старался, чтобы мой взгляд светился хотя бы приятием. Урод отвечал мне тем же. Затем… Блин, кому-то покажется странным, но это же такой анекдот… Затем он так нежно провел своей клешней по моей щеке, потом по груди, потом так ласково и незатейливо опустил ладонь на пах… Чего мне стоило не вздрогнуть и не заржать от щекотки – историки разберутся.

Кажется, в этот момент я каким-то краешком сознания понял, что ощущает женщина, когда получает власть над озабоченным мужиком.

– Ты почти приручил его, – сообщил мне призрак Виктора.

Я был с ним почти согласен. Если бы он еще объяснил мне, что делать с таким прирученным орангутангом и чем его кормить… Но призрак решил объяснить мне другое.

– А теперь покажи этому червяку, что никто не смеет так с тобой обращаться!!! – взревел он.

Виктор никогда так не орал. Он вообще не любил повышать голос. Но, поскольку это было явное шизофреническое проявление, голос звучал только в моей голове и был, безусловно, частью моей слетевшей с катушек психики. И неудивительно, что гоблин ничего не услышал и не понял.

Я поманил его пальцем. Он приблизился. В его глазах горело что-то… Какая-то смесь мерзких эмоций – похоть, переходящая в безудержное желание, некое подобие даже любви, недоверие. Но это было скорее недоверие испуганного ребенка. Елки-палки, а ведь и впрямь – не просто так же он сделался таким. Что-то случилось с ним – может, его самого кто-то оприходовал в сопливом возрасте. И то как он смотрел… Да, я его почти приручил. Потрясающим умением обзавелся. Соблазнять и обретать сексуальную власть над уродами.

– Ты удивительный, – шепотом сообщил мне урод.

– Ты даже не представляешь себе насколько, – ответил я и выбросил вперед обе руки.

Мои скрюченные большие пальцы протаранили его глазные яблоки. Он заорал от боли и неожиданности. Но ненадолго. Внутренним ребром раскрытой правой ладони я ударил в щитовидный хрящ. Он захрипел и повалился на пол.

И тут краем глаза я увидел, что призрак Виктора повернулся спиной и собирается уходить.

– Постой! – заорал я.

– Не-а, – сказал он. – Ты сейчас занят. Мне пока тут больше делать нечего. Еще увидимся.

У меня был выбор – побежать за ним, или продолжить с гоблином. И я остался. Пацаны в комнате уже проснулись (кроме того, которого уложил спать сам гоблин), и теперь садились в кроватях, протирали глаза, силясь понять что происходит. Меня это не интересовало. Я приблизился к неудавшемуся насильнику, посмотрел на него, а потом подпрыгнул и с силой одним коленом опустился ему на грудную клетку. Хрустнуло. Затем наотмашь, как плетью, ударил ребром кулака в пах. Чвакнуло. И я принялся буквально месить не оказывающее сопротивления тело. Меня пытались оттащить – я отшвыривал тех, кто пытался. В комнате и коридоре зажегся свет, так что я смог увидеть его разбитую физиономию и струйки крови, вытекающие из глаз, ушей рта. Но остановиться я уже не мог. Или мог? Да, я остановился, с трудом поднялся на ноги. Меня бросало из стороны в сторону, так что я вынужден был ухватиться за стену.

Мои собратья по несчастью с тихим ужасом смотрели то на меня, то на поверженного, не подающего признаков жизни гоблина. На побежденного монстра. Интересно, а скольких из них он успел оприходовать? Нет, не интересно.

– Ну ты и разнес его чувак, – пробормотал один из пацанов.

Я посмотрел на него мутным взглядом. А потом вдруг треснул по морде.

– За что?! – заорал он.

Но теперь у меня началась истерика.

14

«Если надавить на глаз – галлюцинация раздвоится»

Братья Стругацкие «Понедельник начинается в субботу»

Забавно. Наверное всем людям – даже таким ненормальным как я – свойственно перевирать свои детские и подростковые переживания. Ну а что делать – мы же ни черта не помним. Кто помнит что это значит – быть ребенком, подростком, как мы мыслили в то время, как и что чувствовали? Разве что великие педагоги. Ну вот мы и фантазируем с высоты своего нынешнего взрослого, отягощенного брюхом, скукой и бессилием понимания. Как говорил Виктор, в нашем распоряжении только то мироощущение, которое есть у нас в данный момент. Остальное – домыслы и фантазии.

Следующие два дня я провел в карцере. Тоже, собственно, ничего особенного по сравнению с теми жуткими фантазиями, которые блуждали у нас по приюту. Просто небольшая комната без окон, но с неярким плафоном на потолке, кровать, унитаз, раковина. Никаких личных вещей (которых у меня, в общем-то, теперь и так не было). Одиночка, в сущности. Я ничего не имел против одиночки. Желал того Капитан или нет, но он оказал мне услугу. Надо было успокоиться, разобраться, подумать.

Может быть, я должен был радоваться тому, что избежал изнасилования, но радость как-то не шла. С точки зрения логики, я слабо понимал за что меня сюда посадили. За то что здоровенный амбал пытался меня трахнуть, а я его уделал? За превышение необходимой самообороны? Вот это уже достаточно смешно. Можно поржать.

Пытался ли я его убить? Понятия не имею. Остановился я сам, никто меня не оттаскивал. Но в принципе… Наверное, при определенных обстоятельствах, мог. Как всегда. И вряд ли испытывал бы при этом некое чувство вины. Мне это чувство вообще слабо свойственно. А уж в данной ситуации…

Изменилось ли что-то в моей жизни? Ну, впору снова вспомнить про верблюда. Изменилось многое. Не важно, что я смог отразить нападение и повергнуть врага в говно. Не в этом дело. Виктор говорил, что самое сложная и единственно интересная для него форма существования – максимально возможная свобода и самостоятельность. На самом деле, ведь и впрямь, если разобраться, свобода – штука поганая. Приходится самому все решать, принимать на себя ответственность, не закроешь глаза, не спрячешься стыдливо ни за Бога, ни за патриотизм, ни за какие-то там иллюзии. Потому что Бог, патриотизм и прочее – это ведь несвобода и есть. А без них – чертовски неуютно и холодно. Но вот ведь говеный парадокс – стоит человеку осознать, что он прячется за всем этим… И оно исчезает. Нельзя спрятаться за щитом в который не веришь. Нельзя свалить вину на Бога, если не веришь в Бога. Нельзя убить тысячи людей, а потом на голубом глазу объявить, что сотворил сие непотребство на благо родины. Если нет у тебя никакой родины и не отождествляешь ты себя ни с какой недвижимостью или территорией. Вот что такое свобода – жутковатое место в которое вполне может провалиться любое сознание. И обратного пути ведь нет. Невозможно снова убедить себя во вранье, которое ты уже осознал как вранье.

И вот я чувствовал себя, наверное, именно таким. Свободным. Жизнь сложилась так, обстоятельства жахнулись мне на голову, карма треснула с характерным хрустом в области главной чакры имени самообмана – понятия не имею. Но я ощущал себя опустошенным. Свободным и очень одиноким. Я мог позаботиться о себе до такой степени до которой уже позаботился. Я не нуждался во взрослых – в их советах и опеке. Не нуждался в ответах на вопросы. Ни в каких ответах со стороны. Потому что единственный человек от которого я бы принял такие советы, выпал из моей жизни навсегда. И теперь мне придется искать все эти ответы самому, потому что я не приму ни от кого помощи…

Думал ли я именно так в тот момент? Понятия не имею. Наверное, думал. Но уж точно не в такой форме и не такими словами. Мне было тринадцать, чего вы хотите?

А еще я думал о галлюцинации в виде призрака Виктора, посетившей меня в критический момент. Странное дело. Может, мое сознание, задымившись от перегрузки, просто нашло спасение в единственном образе от которого я бы принял помощь? Единственное за что, вернее, за кого оно цеплялось? Наверное, отчасти так и было. А еще мне почему-то казалось, что это не было совсем уж галлюцинацией. Шизофренией? Или шизофрения – это когда слышишь голоса? Типа радио. Деструктивное расстройство личности? Безусловно. Но я помню, что в тот момент я как будто… не знаю как сформулировать… Я чувствовал присутствие. Виктор был там. Совершенно реальный (на каком-то определенном уровне реальности). И потом, я не уверен, что бывают призраки еще не умерших людей. А Виктор ведь, насколько я знал, не умер.

Ну, или я просто свихнулся. Простое объяснение, и тогда я готов был в него поверить. Почти. Потому что на второй день моего пребывания в карцере, Виктор появился вновь. Он снова стоял в проеме распахнутой двери и как будто дразнил мое восприятие находясь на границе тени и света.

– Привет, – сказал призрак.

Я подорвался на кровати как под хвост ужаленный.

– Дерьмово выглядишь, – доверительно сообщил он мне из полумрака.