Кукушка

Родригес пожал плечами, отступил от входа, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами:

Послушай, hoinbre, в последнее время ты задаёшь какие-то нелепые вопросы. Вообще-то, ты на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей – Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне… тоже дела… в общем, есть одно дело там… ага.

– Какие это, интересно, у тебя дела?

– De nada, – буркнул Родригес, отводя глаза. – Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там, при них, со своим протазаном? А у тебя всё же меч.

Губы маленького испанца тронула улыбка.

– Ты боишься, Родригес, – сказал он. – Боишься этой ведьмочки. Я прав?

Глаза Родригеса забегали.

– Ты бы следил за своим языком, – проворчал он.

– Ты боишься, – продолжал подначивать Мануэль. – Трусишь, как заяц.

– Canarios! – Родригес встопорщил усы. – Замолкни, сопляк! Я никого не боюсь, и ты не хуже других это знаешь. Я служил в святой эрмандаде, когда ты ещё ходил под стол! Мы с Санчесом протопали пешком от Мадрида до Антверпена, я был в тридцати городах и видел такое, что тебе и не снилось. Кто ты такой, чтобы ругать меня такими словами? Кто, а? Жестянщик, переводчик, tinta alma[49 - Чернильная душа (исп.).]! Тьфу!

Он выплюнул жвачку ему под ноги и умолк.

Некоторое время оба, тяжело дыша, молча буравили друг друга взглядами. Мануэль с трудом сдерживался, чтоб не наброситься на друга. Меч на поясе, казалось, тоже чувствовал его раздражение; рукоять так и просилась в руку. Однако, хоть в душе и бушевало пламя, разумом Мануэль сознавал, что ссора была совершенно беспричинной. «Что это на меня нашло?» – подумал Гонсалес. Усилием воли он подавил вспышку гнева и заставил себя успокоиться и пойти на попятный.

– Ладно, Альфонсо, – медленно проговорил он, так медленно, что за это время можно было сосчитать до десяти. – Ладно. Извини. Скажи мне только одно: это наш командир приказывает, чтобы я сопровождал их к этой девке, или этого хочешь именно ТЫ?

Родригес выдохнул и опустился на скамью, не глядя на собеседника.

– Ты стал таким проницательным, hombre, – с горечью сказал он. – У тебя, наверное, глаз вырос на затылке. Врать не буду. Я не понимаю отчего, но мне не по себе от одной мысли, что её будут допрашивать. Всё время кажется, что она возьмёт и как скажет что-нибудь такое, от чего нам всем гореть потом в огне. Valgame Dios! Я видел ведьм, сотраdre, видел всяких, можешь мне поверить, – от девчонок до старух. И ты их видел. Она на них похожа, как считаешь? Скажи, похожа или нет?

– Палач разберётся.

– Палач с кем хочешь разберётся… А что потом? – Он обратил к Гонсалесу лицо, и того поразила его необычная бледность. Усы Родригеса перекосились и теперь напоминали стрелки на часах (без четверти четыре). – Вот что я тебе скажу, hombre: эта девка так похожа на ведьму, что я стал сомневаться, были ли ведьмами те, до неё. И в то же время, она какая-то… не такая.

Как ни был Мануэль разгорячён и зол, он ощутил, как спину его тронул холодок.

– Это ты так думаешь из-за ребёнка? – Он сказал это и тотчас поймал себя на мысли, что все, решительно все в их маленьком отряде в последнее время избегают обсуждать любые обстоятельства беременности девушки.

Родригес помотал головой:

– Я не знаю, откуда ребёнок. Только я твёрдо знаю, что она – не простая женщина. Это пахнет или чудом, или ересью. Стеречь её – это одно, допрашивать – совсем другое. А я ещё не успел покаяться во всех своих грехах.

– И поэтому решил послать туда меня, – подвёл итог Гонсалес. – Ладно, старая лиса, я подменю тебя, если ты этого хочешь.

– Да не в этом дело, – отмахнулся Родригес. – Просто… ну что ты мог наделать в своей жизни, ты, мальчишка? Ты и не жил ещё. А мы с Алехандро… Ты сказал, что я боюсь. Нет, Мануэль, я не боюсь. И я пойду, но в свой черёд. Но помяни мои слова: сожгут её, отправят в тюрьму или отпустят, мы всё равно не будем спать спокойно. У тебя есть водка?

– Есть. А что?

– Глотни для храбрости. И мне тоже дай глотнуть, а то у меня вся кончилась.

Фляжка перешла из рук в руки. Родригес присосался к горлышку и запрокинул голову.

– Ты всё-таки боишься, – глядя куда-то поверх его головы, сказал Мануэль. От водки запершило в глотке, язык едва ворочался, слова произносились словно сами по себе. Он почему-то чувствовал, что должен это сказать. Холод снова накатил и начал подниматься вверх, к затылку. Заболели глаза. – Ты боишься, как бы мы случайно не отправили на костёр новую Марию,

Родригес поперхнулся и закашлялся: водка пошла у него носом. Он вытаращил глаза, разинул рот и замер, глядя на Гонсалеса.

– А если это так, – безжалостно продолжал развивать свою мысль Мануэль, – если это так, то через сколько-то там месяцев родится… тот, кто у неё родится. И наступит светопреставление. Ты ведь об этом думаешь, а? Об этом, старый cabron? – Он криво усмехнулся. – Конечно, об этом! Иначе для чего тебе так спешно потребовалось каяться в грехах?

Родригес наконец обрёл дар речи.

– Ты… это… думай, что говоришь! – хрипло закричал он. Мануэль невозмутимо взял у него из рук флягу, заткнул её пробкой и повесил на пояс.

– Я солдат, – ответил он. – Я не умею думать. И ушёл.

…Ящик палача являл собою зрелище невероятно мерзкое и с любопытством даже как-то вовсе и несовместимое и в то же время – неотвратимо притягательное. Ялка проснулась от шагов, потом – от скрипа дверных петель, потом два человека с натугой втащили сундук, и ей стало не до сна. Его даже не открыли, а просто поставили в углу, но он сразу будто занял полкомнаты. Палач, его помощник и охранник Мануэль Гонсалес – аркебуза на руках и меч на поясе – молча замерли рядом и теперь ждали, что произойдёт. Ялка тоже молчала.

После злополучного визита Карела монахи посчитали целесообразным перевести пленницу на первый этаж – поближе к караулке, дабы слышать подозрительное. Здесь было сыро, гуляли сквозняки. Когда бритоголовый с толстым помощником втащили сундук, её заставили встать, и теперь она безучастно наблюдала за происходящим, зябко переступая босыми ногами. В эти минуты душа её как бы ушла далеко-далеко, все чувства притупились, будто всё происходило не с ней, а с другою, но по случайности она получила возможность смотреть на мир глазами этой девушки. Она стояла и слушала, изредка бросая взгляд на низенького стражника, а точней – на его меч, а брат Себастьян говорил:

– …и поскольку мы, Божьей милостью инквизитор, монах святого братства ордена проповедников брат Себастьян, во время предыдущих дознаний и допросов не в состоянии были добиться от вас желаемого признания и добровольного раскаяния, то вынуждены были из-за этого держать вас взаперти до тех пор, пока вы не передадите нам всю правду, но мы так её и не добились. Посему я ешё раз хочу напомнить, что, поскольку Святая Церковь подозревает вас в колдовстве и еретических деяниях, что нашло подтверждения в показаниях свидетелей и очевидцев, то мы, с целью спасти вашу душу и предать вас очистительному покаянию, ещё раз настоятельно просим вас сознаться и покаяться в совершенных вами деяниях.

Тягучим мёдом, даже нет, не мёдом – янтарём застыла пауза, потом за окошком цвиркнула ласточка, и все в комнате вздрогнули.

– Мне нечего вам сказать, – помолчав, ответила девушка.

Брат Себастьян вздохнул.

– В таком случае, – продолжил он, – я хочу, чтобы вы подтвердили под присягой своё обязательство повиноваться Церкви и правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, и выдать все, что знаете, о еретиках и ереси, и выполнить любое наложенное на вас наказание. Вы клянётесь в этом?

– Мне нечего вам сказать, – опять сказала она.

– Вы клянётесь?

– Да, – сказала девушка. – Да, я клянусь.

– Клянётесь в чём?

– Святой отец, – сдавленно заговорила Ялка, – я уже сказала вам раз и повторю опять: я клянусь святым крестом и именем Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, в которых я верую, что ни мыслями, ни действием я никогда не хотела причинить вреда другим людям. Я жила, как живут все добрые христиане-католики в этой стране, и вся моя вина состоит в том, что однажды я отравилась бродяжить, чтоб найти свою судьбу. А когда я не нашла, что искала, то не смогла остановиться… и пошла дальше. Я не творила непотребств, не сожительствовала во грехе, не насылала порчу, град, болезнь или туман… Я не вижу злобы и предательства в том, что я делала и делаю, а если я сделала что-нибудь, что могло оскорбить вас… и Святую Церковь в вашем лице… то скажите мне, в чём я виновата… в чём причина моего ареста… скажите, и тогда я постараюсь дать ответ… и выполнить… наложенное наказание. Но не заставляйте меня говорить о ереси и еретиках, потому что я ничего не знаю об этом!

Монах покачал головой:

– Этого недостаточно. Вы увиливаете и недоговариваете. Вы думаете спровоцировать меня, но что могу знать я, скромный служитель божий, о ваших бесовских игрищах и чёрных ритуалах, коим вы, как нам стало известно, предавались на ведьмовских шабашах? Я не смею предъявить вам, дочь моя, конкретных обвинений, поскольку вы можете согласиться с любыми предъявленными вам обвинениями, чтоб только избавиться от моего присутствия и дальнейших допросов. Этого не будет. Только одно может вам помочь: сознайтесь во всём добровольно, сами, и вы возвратитесь в лоно Церкви очищенная и спасённая.

Руки девушки бесцельно мяли юбку.

– Если клятва именем Христа ничего для вас не значит… мне нечего больше сказать.

– Подумайте хорошенько, дитя моё, – произнёс инквизитор, пристально заглядывая пленнице в глаза. – Подумайте над своими словами ещё раз. И помните, что Святая Церковь не желает вам зла. Я искренне желаю, чтобы вы добровольно признались во всём, неправедно содеянном, и выдали бы мне ваших сообщниц и сообщников. Сердце моё полно печали и сострадания, но мы имеем право оправдывать исключительно в тех случаях, когда это предусмотрено законом. И здесь многое зависит от того, с какой степенью добровольности подсудимый содействовал ходу расследования. Мы не будем торопиться. Мы дадим вам ещё время до того, как прибегнуть к более действенным средствам дознания и убеждения. Вас ждёт долгий допрос, я хочу использовать каждую возможность апеллировать к вашему разуму. Не хочу вас пугать, но, чтобы вы не подумали, что я шучу или говорю пустые слова, я пригласил сюда этих двух уважаемых граждан. Посмотрите на этого человека в чёрном, посмотрите на него. Этот господин – палач, а в сундуке – его инструментарий, и мне очень не хотелось бы прибегать к его услугам. Но если вы решитесь мне довериться, найти во мне поддержку, раскрыть мне свою душу, дайте знать об этом мне через него, и я сделаю всё, чтобы помочь вам и облегчить вашу участь. Через два дня вас отведут на допрос в присутствии аббата, свидетелей и прочих добрых людей. Подумайте, что вы там скажете. С тем мы оставляем вас сегодня. Да вразумит вас Господь.

С этими словами он развернулся, сделал знак писцу и стражнику следовать за ним, и вышел из комнаты. Палач с помощником подхватил свой страшный груз, так и оставшийся нетронутым, и тоже удалился, а последним вышел Мануэль, бросив перед тем на девушку взгляд, исполненный странного выражения. Дверь за ними закрылась.