Радио Судьбы

Николаев снова выругался. Это он делать умел.

– К тебе надо на стажировку депутатов из Госдумы присылать, – сказал как-то начальник.

– Да чего уж присылать? Лучше я к ним туда, консультантом, – степенно отозвался Николаев.

– Ну нет, – отрезал начальник, будто речь шла о чем-то серьезном и служебное письмо с требованием немедленно прислать в Госдуму старшину Николаева на должность консультанта по русскому непечатному языку уже лежало у него на столе. – Нам такие кадры самим нужны.

Николаев пожал плечами. Фортуна опять повернулась к нему тылом. А зрелище это весьма неприглядное – любой подтвердит. Спереди она – молодая красивая женщина, а сзади…

– Что такое? – Старшина нажал на газ, надеясь, что карбюратор как-нибудь прочистится сам собой.

Он работал водителем уже двадцать лет и прекрасно знал, что машина, к сожалению, не человек – она никогда не исправится сама собой, но всякий раз питал смутную надежду, что карбюратор не придется снимать и чистить ацетоном, а из бензобака не придется сливать грязную воду.

– «Что такое?» – передразнил Омельченко. – Васильич, ты небось автошколу так и не закончил? А права за бутылку купил?

– Нет, он форму надел. И на экзамены с пистолетом пришел, – отозвался Попов.

– Смейтесь, смейтесь, – пробурчал старшина. – Этому «козлику» почти столько же лет, сколько и вам. Ему уже на покой пора.

– На обратном пути заедем в Козловку, оставим его на свалке. – Попов подмигнул Омельченко. – «Козла» – в Козловку!

– Ага! – поддержал тот. – А заодно уж – и Васильича.

Все было как обычно. Те же самые шутки, которые он уже слышал множество раз – избитые и плоские, но на дежурстве они почему-то казались веселыми. А может, просто парням нужно было над чем-то смеяться, чтобы не свихнуться со скуки?

Двигатель вновь загудел ровно. И треск из рации стал тише. Машина подъехала к указателю «Бронцы – 3 км» и свернула на разбитый проселок. Разбитый до такой степени, что шоферы рейсовых автобусов отказывались туда ездить: чего за копейки гробить подвеску? Хозяйственного Николаева это всегда удивляло: ведь рядом карьер, неужели нельзя отсыпать три километра щебнем?

Они проехали совсем немного, и вдруг Попов сказал:

– Смотри!

– Что? – насторожился Омельченко.

– Впереди. – Заскорузлый палец Попова указывал на странный предмет, лежавший поперек дороги метрах в пятидесяти от машины.

Омельченко выглянул из-за плеча напарника. Машину трясло на кочках, и он долго не мог сфокусировать взгляд. Наконец это удалось, и ему совсем не понравилось то, что он увидел.

Стая жирных, кричащих и бьющих жесткими крыльями ворон сидела на чем-то, отдаленно напоминавшем бревно. Вот только вороны не стали бы КЛЕВАТЬ бревно. И еще… Ему показалось… (Может, только показалось?) Что на конце бревна, обращенном не к придорожной канаве, а к дороге, были надеты ботинки. Обычные, грубые, черные ботинки.

– Остановись, Васильич! – приказал Попов. Он был старшим наряда, и старшина подчинился. – Не глуши двигатель!

Николаев так и сделал. Вообще-то, он и сам знал, что в подобных случаях глушить двигатель не полагается. Лучше не стоит. Но он еще не знал, что через пару минут это спасет ему жизнь.

Попов некоторое время сидел на месте, то выглядывая в открытую форточку справа от себя, то косился влево, то опять смотрел на странный предмет, лежавший на дороге.

Затем он открыл дверцу и скомандовал:

– Васильич, на месте! Серега, за мной!

Он бросил на сиденье форменную кепку, снял с плеча автомат и передвинул предохранитель. Пока просто передвинул предохранитель, не стал передергивать затвор и досылать патрон в патронник, но он был готов сделать это в любое мгновение.

Омельченко весь подобрался, от былой веселости (скорее наигранной, чем искренней) не осталось и следа. Он вылез и встал рядом с машиной. Он даже успел подумать, а не надеть ли бронежилет? Три жилета лежали на заднем сиденье, но в них было так жарко… Стоило натянуть его, и ты чувствовал себя куском тушенки, запечатанным в консервную банку, которую подогревают на газовой конфорке. А на Николаева он и так не налезал.

Попов перехватил автомат левой рукой, правую поднял в воздух, предупреждая: «Тихо!» Омельченко застыл на месте.

Попов стоял, прислушиваясь, но не мог уловить никаких посторонних звуков. Лишь рокотание двигателя уазика, слабый шелест листвы над головой, вороньи крики и еще… Какой-то треск… Ну да, это из рации. Точно. Он это уже слышал.

Он шагнул вперед, махнув рукой за спину. Омельченко понял, что означает этот жест: прикрывай тыл! Следи за тем, что сзади!

Отпустив Попова вперед на добрый десяток метров, он двинулся следом.

Солнце, висевшее вверху и где-то справа, нещадно слепило глаза. Попов крепко сжимал автомат – теперь уже двумя руками.

Не отрывая взгляда от странного предмета, перегородившего дорогу, он поднял плечо и рукавом рубашки вытер пот, струившийся по щеке. Жесткий край погона царапнул мочку уха.

Попов шел не торопясь, крадучись, осторожно ступая в мягкую желтую пыль. Форменные ботинки запылились до самых шнурков, теперь уж без чистки не обойтись. Еще, не дай бог, заметит начальник, начнет выговаривать…

В придорожных кустах послышался тихий шорох.

Тело среагировало мгновенно – гораздо быстрее, чем сознание. Попов присел на одно колено и развернулся лицом в ту сторону, откуда донесся звук. Правая рука оттянула затвор, и патрон с грозным скрежетом встал на место.

– Стоять! Выходи с поднятыми руками!

Краем глаза он успел отметить, что у его напарника реакция оказалась не такой хорошей: прошло не менее двух секунд, прежде чем Омельченко сообразил отбежать назад, укрыться за крылом уазика и приготовиться к стрельбе.

Стрельба… Попову ни разу не приходилось стрелять во время дежурства. И слава богу! И сейчас ему очень не хотелось бы открывать огонь. Но… Если в кустах…

Он скосил глаза в другую сторону. Ботинки, черт их побери! Это были самые настоящие ботинки. И вороны неспроста клевали ТО, что валялось посреди дороги. Они… Завтракали. Сейчас около одиннадцати. Время завтрака. Пусть даже позднего. Для обеда слишком рано.

Шум в кустах больше не повторился. Попов еще раз крикнул, для острастки:

– Кто там? – Но кусты молчали.

Собственно говоря, глупо было предполагать, что убийца (а Попов не сомневался, что человека, чей труп лежал на дороге, именно убили) до сих пор скрывается где-нибудь поблизости. Попов поднялся с колен и снова двинулся вперед.

Он медленно приближался к трупу, изредка оборачиваясь и контролируя действия своего напарника. Омельченко, держа дистанцию, шел следом. Николаев по-прежнему сидел за рулем. Лица его не было видно. Лобовое стекло превратилось в один огромный солнечный зайчик.

До тела оставалось не более десяти шагов. Но вороны и не думали улетать. Они словно не замечали Попова.

– Эй… А ну! Кыш! Пошли вон!

Теперь они увидели человека и косили на него маленькими черными бусинками глаз, но… Попов не видел в них страха. Скорее наоборот. Угрозу. Кто он такой, что осмеливается отрывать их от еды? От их законного пиршества?

Труп был облеплен черными птичьими телами, как раздавленная мышь – навозными мухами.

Внезапно Попов застыл на месте, чувствуя, что… С ним что-то происходило. Он пока не мог понять, что именно. Это был не страх. И не отвращение. И даже не беспокойство.

Это было… опустошение. Медленное, но неотвратимое опустошение. Словно кто-то открыл все краники у него в голове, и теперь мысли, чувства и желания выливались оттуда тонкими струйками, оставляя саму голову пустой и звонкой.