Без царя в голове

Стремясь возвышенной душой…

Бросился журнал перечитывать, теперь внимательнее. Оказывается, этот Шершеневич, он всю жизнь страдал. Эта чрезмерная память его мучила – это была его трагедия. Он ничего забыть не мог.

И вправду, представляю себе окрестности своего дома, они просто набиты фразами на церковнославянском. Скажем, заходишь (мысленно пока) в магазин «24 часа»: налево – прилавок с фруктами, над ним надпись (так же воображаемая) висит и мерцает неоновым светом «И в Духа Святого, Господа животворящего», прямо – консервы разные от кабачковой икры до сайры в масле, там следующая фраза «Иже от Отца и Сына исходящего», левее, где пиво – Иже со Отцом и Сыном Споклоняема и славима», правее, где хлеб – «Глаголавши пророки».

Тихий ужас.

Аминь.

Ш. в конце жизни научился забывать, нашел он команду, которая информацию из мозга стирала. Я пока нет. Но к тому, что отделение хорошими стихами набито, привык. Хожу по коридору больничному, и там, где все видят банкетку с парой олигофренов, за ручки ласково держащихся – я строчку из Мандельштама созерцаю:

И печальна так и хороша
Темная звериная душа…

Отлично. Главное норму знать. Это во всем необходимо. Так нас на лекциях по античной литературе гениальная старуха Кучборская учила. Я запомнил.

    27 декабря 2012 года
    Село Троицкое
    Психбольница №5

Океан времени

А я иду такая вся, в «Дольче Габбана»,

Я иду такая вся, на сердце рана,

Слезы душат-душат, я в плену обмана,

Но иду такая вся, в «Дольче Габбана».

    Верка Сердючка (Андрей Данилко)

С утра и всю ночь идет снег.

Кусочек серого неба, видимый с койки, напоминает экран телевизора, включенного на канал без трансляции. До подъема остается около часа, и я разглядываю стену, выкрашенную зеленой краской, всю в трещинах и разводах. Неприличное слово, прочерченное чем-то острым. Выше, под потолком, горит 25-ваттная лампа накаливания – «ночник»: свет в больнице на ночь не выключается. Больные спят, кто ничком, трогательно положив голову на сложенные, как для молитвы, руки, кто свесив голову с кровати и полуоткрыв рот, так, что липкая и тягучая ниточка слюны вытягивалась до замызганного линолеума пола. Разных размеров пятна и трещины на стене складываются в картины, подобно узорам на майке психотерапевта из рассказа Брэдбери «Человек в рубашке Роршаха». Я вижу в них сказочных животных, тропические джунгли с роскошными цветами, тянущиеся до самого горизонта, голубоватые горы с заснеженными вершинами, а вот это черное пятно – лицо миловидной девушки, явно африканки.

А за окном идет снег.

Время, милое время, у меня его бездна. Я представляю себя песчинкой на дне огромного океана времени, и мне очень нравится, что до подъема без малого час. Сосед справа громко выпускает газы, кашляет, отхаркивая, и сплевывает на пол желтый сгусток мокроты. Через несколько секунд накрывает волной удушливой вони.

В эту зиму нас закормили капустой во всех видах. Пахнет эта еда омерзительно еще до ее переваривания, от переработки желудком запах, конечно, не улучшался.

Снег за окном вовсе не напоминает мне о вечности, Боге, тщете всего сущего и еще о сотне вещей, как герою романа Орхана Памука. Это обычный, серее серого, подмосковный снег, от жемчужного до маренго там, куда не достает свет от ярких фонарей больничного забора.

На прикроватной тумбочке лежит сборник Льва Толстого с любимым рассказом «Смерть Ивана Ильича». Каждый раз, доходя до момента, когда сослуживец покойного поправляет ему одежду, и труп издает громкий звук, я ужасаюсь безобразности и неприглядности смерти. Или в «Казаках», когда друг главного героя отгоняет заскорузлыми пальцами мотыльков от лампы, приговаривая: «Дура! Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много».

Вчера, ближе к обеду, в отделении крикнули: «Пять человек ящики таскать!», и вскоре небольшая «телевизионная» комната наполнилась картонными коробками из-под молдавских вин, загадочных продуктов под маркой «Невская сушка», явно очень тяжелыми и тщательно перевязанными капроновыми веревками.

Больные столпились у ящиков, гадая, что там может быть внутри. Медсестры принесли ножницы и, выгнав больных, поскольку ножницы колюще-режущий и, следовательно, опасный предмет в клинике для душевнобольных преступников, быстро разрезали веревки и принялись доставать из ящиков пачки книг и раскладывать их на полу. Это было сокровище. Для меня.

Сотни книг в разнообразных переплетах, с позолотой, красные с серебряным тиснением, многообещающие собрания сочинений: зеленые – Тургенева, голубоватые – Чехова, матерчатые лиловые тома Дюма и Дрюона, дымчато-лазоревый – Есенин и темно-синий – первый советский Мандельштам, настоящий клад. Самые бойкие больные, когда персонал спрятал ножницы, принялись перебирать книжки, сортируя их то ли по размеру, то ли по цветам переплетов, и откладывать себе понравившиеся. Я, не задаваясь мыслью, откуда все это богатство, погрузился в рассматривание и перекладывание книг, пытаясь понять, что мне взять. Хранить в тумбочке можно только одну. Так что выбор был делом важным. Перебрав сотню книг, я отложил «Три мушкетера» Дюма и томик Льва Толстого. Подумав немного, вернул развлекательного и легкого Дюма, остановился на яснополянском графе.

Весь вечер, после ужина, подвинувшись поближе к окну, из рамы которого немилосердно дуло (но лучше холод, чем вонь), читаю, время от времени глядя поверх обложки на падающий снег. К ночи снег так завалил окно снаружи, что в крохотном боксе палаты стало тепло: ветер уже не так задувал с улицы.

Затем, после очередного окрика постовой медсестры, я кладу томик на тумбочку, скоро и легко засыпаю. Снится, что с женой бреду в резиновых сапогах по песчаному берегу вдоль реки. Вода в реке прозрачная настолько, что видно каменистое дно с разноцветными камнями, поросшими длинными спутанными зеленовато-бурыми водорослями. Из-за поворота реки вверху по течению показывается удлиненное тело. Сначала я думаю, что это огромный сом. Но животное приближается, и я вижу голову, очень похожую на голову китайского дракона с миниатюры, которую я когда-то разглядел в книжке, но она, в отличие от миниатюры, как-то диковато реальна – кожа рептилии лаково-блестящая, с чешуйками зеленого сверху, ярко-голубого на шее, и желтого цвета на брюхе. Секунду, когда животное слегка покачнулось на излучине, темно-коричневые агатовые глаза с золотыми блестками по ободку и вертикальными черными зрачками, яркая алая пасть с раздвоенным языком багрового цвета, выпуклые ноздри и, главное, тяжелый запах из этой пасти протухшей рыбы, гниющих водорослей, переваренной капусты – на секунду морской змей устремляет на меня тяжелый немигающий взгляд, затем, легко для такой туши, скользит вниз по течению, изгибаясь всем телом, и я ясно вижу островки изумрудно-зеленой травы у него на спине, выросшей из почвы, которую он несет на себе.

Жена протягивает руку, и я вижу, что вслед за ним скользят в прозрачной воде еще три создания – миниатюрные копии большого – и исчезают за поворотом реки, впадающей где-то там за горизонтом в великое море.

Я просыпаюсь с ощущением, что побывал в реальном мире: цвета, запахи, ощущения сыпучего песка под ногами, лицо жены, глаза диковинного животного – все было зримо, ярко, четко.

За десять минут до подъема я беру томик Толстого и открываю наугад. Попадается сцена убийства «немирного» чеченца. Вскоре по спинкам кроватей стучат связки санитарских ключей – так здесь поднимают заспавшихся от тяжелых нейролептиков больных.

– Тигунов, вставай! Поднимайся, кому говорю! В «надзорку» захотел, на уколы? Совсем обнаглели? Тут вам не санаторий! – вопили на разные голоса медсестры, расталкивая спящих.

После завтрака пришедшая смена зарывается в библиотеку и принимается отбирать книги для себя. К вечеру следующего дня все хорошие книги разбирают по домам санитары и медсестры.

Как выясняется, эта типичная библиотека советского интеллигента была привезена из Москвы родственниками тихого дедушки-хроника, отписавшего свою квартиру племянницам. Видимо, выбрасывать было жалко. В отделении остались книги про Великую Отечественную войну и пионеров-героев. На моего Льва Толстого так облизывается одна медсестра, что приходится его подарить. За это она на ужин накладывает чуть больше печенки в тарелку. А книжка ей понадобилась для дочки: та уже в следующем году в школе будет это проходить по литературе.

Я же смотрю на падающий снег, со мной мои трещины и пятна на потолке, и океан времени, в котором я – всего лишь песчинка на дне.

    7 ноября 2010 года
    Село Троицкое
    Психбольница №5

Мертвые души

Полюби нас черненькими,

А беленькими нас всякий полюбит.

    Н. В. Гоголь, «Мертвые души»

Вечером Саша Черномашенцев, по прозвищу Фашист, заехал с двумя миловидными девицами. Одна – филолог, дочка полковника ФСБ, с которым у Саши дела, вторая – практикующий психоаналитик. Девки бухие, с целой сумкой шампанского и настроены веселиться, а Саша мрачный. Спрашиваю: «Кто настроение испортил?» «Да, – говорит, – от работы устал, завидую тебе: у тебя спокойная, интересная жизнь. А у меня день на день не приходится. Обычно тихо справлялся, но вчера клиент семейный оказался. Уже в лесу у костра фотокарточки детей показывал, растрогал почти до слез, дали письмо жене написать». Саша сейчас опять полностью меняет состав команды, крутится как белка в колесе, выматывается. А когда деньги легко доставались? Машину на первые деньги купил неприметную для работы – бордовые «жигули» пятой модели, а друзья ему пальто модное кашемировое до пят подарили вскладчину. Саша росточка небольшого, лицом и повадками схож с молодым Муссолини, и в этом пальто, когда вертится, его мне показывая, выглядит очень комично. Для статуса официального числится начальником службы безопасности КТР (Корпорации Тяжелого Рока), концерты «Коррозии металла» охраняет. Грузит на любые темы виртуозно. Человек неподготовленный на второй минуте «плывет» и «делай с ним, что хошь».

Через полчасика Саша с психоаналитиком уединились, а я с филологом остался. Шампанское мне так в голову ударило, что я никак не мог запомнить, как девушку зовут. Раз десять спросил, потом решил для верности записать и бумажку рядом с подушкой положить, чтобы подглядывать, когда понадобится. Но тут пришла психоаналитик и сказала, что только посмотреть. Смотрела она несколько минут, потом не выдержала и стала советы давать. Потом и вовсе показывать, как, по ее мнению, надо. Научный метод демонстрировала в действии.

Утром, только уехали гости, позвонил Федор, патологоанатом и вольный художник, координатор какой-то мелкой нацистской партии. Жаловался, что американские евреи перестали давать деньги на русский фашизм. Раньше, мол, Алла Гербер распределяла, понятно, что большую часть себе, но и нам перепадало. Мы газеты им со свастиками отправляли для отчета, и все были довольны. А сейчас приходится по госструктурам побираться. А у них только деньги на оперативные расходы, им самим едва на выпивку и шлюх хватает. Полная жопа. Лера еще третьего дня приболела, Новодворская. Сейчас с ней жена Юры Бехчанова, идеолога из ФНРД сидит, ее подружка. Тешит старушку, за лекарствами и продуктами ходит.

Вспоминаю супругу Бехчанова, видел ее на шабаше «Церкви Белой Расы», с жертвоприношениями все было, сожжением большого деревянного креста, упертого с кладбища и круговой чашей крови из церковного кагора, все, как полагается у приличных людей. Симпатичная крошечная девушка, куклусклановский колпачок ей идет. Похожа на Снусмумрика, персонажа из книг о «Муми-троллях» Туве Янссон.

Днем заезжаю в Комитет по геополитике Госдумы к приятелю Андрею Архипову, мне для работы нужно сделать копию внутреннего телефонного справочника ГД. В свое время Архипов с Сережей Жариковым из ДК на даче Алексея Митрофанова в Валентиновке придумали ЛДПР. Хлебный проект получился. У Митрофанова кабинет большой теперь с тремя секретаршами в предбаннике, и Андрей на госслужбе в аппарате. Денег не очень много, но платят стабильно, и медобслуживание Андрей хвалит – хорошее. Архипов сидит – мучается, очередную «мульку» выдумывает. Так он называет забавные информационные поводы. Вроде того, что Жириновский утопающего мальчика спас и ему за это медаль дали. Идем в буфет завтракать, и там какой-то молодой парень, кажется, пресс-секретарь Зюганова, подкидывает идею. Андрей радостный убегает обзванивать агентства и газеты.

Вечером иду в Дом российской армии. Меня Александр Маргелов пригласил, сын основателя ВДВ Василия Филлиповича. Отцу 90 лет исполнилось, вчера на Новодевичьем у могилы отмечали, а сегодня в узком кругу. Я с Маргеловым поговорил, и он Рашицкого позвал, зама баркашовского из РНЕ. Им выходы на армию нужны – стрельбища, базы тренировочные, а армии могут пригодиться, ну, как бы это покорректнее выразиться, а, ну да, пассионарии – не всегда удобно своими руками работать. Главком Шпак произносит торжественную речь и предлагает помянуть погибшего сегодня в Таджикистане солдата из 201-й дивизии. Рюмка в ручище двухметрового Александра Рашицкого, как наперсток. За час Рашицкий выходит в фойе раз десять звонить Баркашову, чтобы тот решил – приезжать или нет, как всегда. И, как всегда, Баркашов не приезжает и все просирает. Когда подвыпившие дряхлые генералы, оживившись от водки, начинают плясать на столе, Шпак тихо исчезает. Ухожу и я.

Вечером, в покойном кресле у окна под теплым светом матерчатого абажура перечитываю любимого Гоголя, поэму «Мертвые души». Нам в школе пытались вдолбить в голову, что эта книга – карикатура на крепостническую Россию, и даже помещиков по типам распределяли. Будто такие люди в реальности существовали, любили, страдали и обустраивали свою жизнь, как могли. А вот Владимир Набоков в своих лекциях о литературе совершенно справедливо утверждал, что любое литературное произведение – фантазия автора, и к реальной жизни отношения не имеет. А поэма Гоголя – вовсе фантасмагория, как и мой рассказ, впрочем. Разве настоящие, разумные люди могут так жить и поступать?

Ночью, когда я уже спал, позвонил Саша Лаэртский и спрашивал, можно ли выйти из запоя, если на ночь водку с димедролом выпить? Я посоветовал с пивом. Херово с утра будет, но хотя бы проснешься. Потом мы часа два грандиозный творческий проект придумывали. Но, увы, я его так и не записал.

А все, что не записано – не существует и не существовало никогда.