LXXXVI
Сергей на вечер тройку заказал.
«Тем лучше, я свободен...» – он шептал,
Укладывая вещи, и руками
Дрожащими из шкафа вынимал
Белье, и пледы связывал ремнями.
А в комнате так пусто и темно,
Сверчок поет, и дождь стучит в окно.
LХХХVII
Слуга пришел с вечерним самоваром;
Сергей дал два рубля ему на чай;
И тот в восторге, с трогательным жаром,
Благодарил и кланялся: «Прощай,
Хороший, добрый барин! Приезжай
Опять в Боржом». Свеча во мгле мерцала
И одиночество напоминала.
LXXXVIII
Вдруг сделалось себя ему так жаль;
И безнадежною была печаль,
Как дождь ночной, унылый, однозвучный;
Казалась жизни сумрачная даль
Пустынею холодной, мертвой, скучной.
Он снова брошен всеми, одинок...
На старенький дорожный сундучок
LXXXIX
Он сел... Хотелось умереть Сергею...
Сверчок умолк, и самовар потух...
Чуть слышалось жужжанье сонных мух…
И он подумал вдруг: «А что-то с нею?»
От этой мысли захватило дух,
И сердце сжалось: вновь оно любило,
С тоской отчаянья, с безумной силой!
ХС
Вдруг в двери легкий стук... Он отворил...
«Как, Вера... вы?» – пред ней он отступил.
Она под черной, длинною вуалью,
Вся бледная, дрожала; взор молил
О чем-то с тихой, робкою печалью.
«Прости, Сережа, мне, – я не могла...
Уж не сердись, мой милый, что пришла...»
XCI
Убитый, жалкий, ноги обнимая,
Края одежды, мокрой от дождя,
Он целовал и повторял, рыдая:
«Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я
Тебя, родная, деточка моя...»
И с беспредельным, жгучим состраданьем
Он грел ей руки влажные дыханьем.
ХСII
Покорно, ослабев, все существо
В ней отдавалось нежности его
С доверием, как материнской ласке.
Она в тот миг, не помня ничего,
В изнеможенье, закрывая глазки,
Склонив головку бедную свою,
Шептала: «Господи, как я люблю!
ХСIII
Я слабая и жалкая, ты видишь,
Уж я тебе всем сердцем отдаюсь;
Ты можешь зло мне сделать, – не боюсь;
Ведь деточку свою ты не обидишь...
Люблю – и не скрываю, не борюсь...
А знаешь, шла я по лесной дорожке, —
Там сыро, страшно!..» – «Бедненькие ножки!..
XCIV
Совсем холодные!» – Ее жалел
Он как дитя больное, со слезами
Лаская, ножки маленькие грел,
Как птенчиков озябнувших, руками
И поцелуями... Но мрак густел.
«Пopa!» – он встал, и с грустью молчаливой
Они простились... Он уснул счастливый.
XCV
……………………………………..
XCVI
Кончался август; с ласкою печальной
Глядело солнце; мягок и душист
В тени лесных тропинок желтый лист;