Полёт японского журавля. Я русский

Когда дежурный ушёл, Печёнкин достал из ящика стола пачку фотографий и стал перебирать их. Это были качественные чёрно-белые снимки, пришедшие на его почтовый ящик от Вязова. Фотографий было около двадцати, в основном виды разрушенных российских городов. Но были снимки, сделанные в Японии. Эти несколько изображений не давали покоя Печёнкину всё время, пока лежали в столе. Он ещё никому их не показывал, понимая, что любой неподготовленный мозг может вскипеть от одной мысли, что это возможно. Это были Хиросима и Нагасаки.

В бараке никого не было, все ушли на работы. Лишь один дежурный бродил по проходу с грубым веником. Синтаро сидел на нарах и смотрел в одну точку. Разговор в кабинете начальника лагеря потряс его. У Синтаро подкашивались ноги, пока он возвращался в отряд. Как такое могло случиться, думал Синтаро. Прошло столько времени, почти два года, а он только сейчас узнал о том, что случилось в Японии. О том, что больше нет Йошико. Нет целого города, в котором она жила, нет её близких. Их больше нет, – повторял, словно заезженная патефонная пластинка Синтаро. Два года он жил надеждой вернуться домой и увидеть родных. Всё это время он жил надеждой на возвращение, на встречу с девушкой, которая жила в его сердце столько лет. Но в один момент всё исчезло. Перед его глазами всё время менялись картинки, это были лица его близких, море с рыбацкими лодками, сады, утопающие в розовых цветах… И среди всего этого перед глазами стояли развалины Хиросимы, города, где жила Йошико. Были и другие снимки, что показывал Печёнкин, на них тоже было человеческое горе, много горя. Он понял, что все его переживания и жалость к себе ничто в сравнении с тем, что могли пережить люди Хиросимы и Нагасаки, или любого русского города, где прошла война. Он посмотрел на свои мозолистые огрубевшие от работы руки и, обхватив ими голову, завыл. Потом, когда слёзы высохли, он подумал, что, может быть, именно это путешествие в Россию спасло ему жизнь, и что уже обратной дороги в прошлое для него не будет. А значит, прав был тот офицер, надо выбирать. Неожиданно его толкнули в спину. Он обернулся и очень удивился. Пока он сидел в полузабытьи, к нему вплотную подошли два рослых китайца, точнее, это были маньчжуры, которых в лагере называли не иначе как хунхузами. У них было нечто вроде артели на территории лагеря. Держались они замкнуто и сплочённо, поскольку и до лагеря были в одной шайке. Этим пользовалась охрана лагеря, держа одну их часть на территории, вроде заложников, другая половина в это время работала на деляне, одновременно промышляя зверем и снабжая солдат охраны мясом. Всем было выгодно: китайцы были относительно свободны и замкнуты в свою группу, а лагерники не беспокоились о том, что те могут сбежать. Хунхузы целыми неделями могли пропадать в лесу, и никто об этом особо не беспокоился, пока те сами не приходили, словно прирученные волки. Все они были осуждены за контрабанду и браконьерство, несколько лет промышляя в тайге пушниной, струёй кабарги, пантами оленей, женьшенем… Поговаривали, что они и женщин воровали. Вся добыча уходила в Китай. Их поймали на границе, окружив целый отряд, в котором было около полусотни вооружённых до зубов хунхузов. Теперь они работали, как и сам Синтаро, на СССР, валили лес. Сильные и выносливые, не знавшие, что такое холод и зной, они работали сучкорубами. В это время они должны были быть на участке, кромсая стволы привезённых из тайги хлыстов, и что они могли делать в рабочее время в бараке, Синтаро было непонятно. С ними он старался не общаться, поскольку японского языка они не знали, а по-русски едва говорили. К нему они всегда относились с презрением, и если бы не Юрьян, то неизвестно, дотянул бы Синтаро до окончания своего срока, или нет.

– Кы тебя базала есыта. Моя говоли, тивоя сымотри. Ты япона ма не ходя медисыка Ядывига, – певуче произнёс один из китайцев, лукаво улыбаясь и щуря без того узкие глаза. Было непонятно, угроза это была или простой совет. Подавленное состояние вмиг улетучилось, Синтаро сразу понял, о чём идёт речь, и чувствуя тревогу, стал выискивать взглядом дежурного, но в отряде больше никого не было. Синтаро понимал, что китайцы здесь не случайно. Некоторое время он решал, на каком языке говорить с ними. Китайский язык он понимал, поскольку в лагере было немало китайцев, но говорил неважно.

– Не ваше дело, – грубо ответил по-японски Синтаро, вставая с лежанки. Фраза словно резанула по ушам китайцев, Синтаро прекрасно знал, как ненавидят они японскую речь. –Ещё я буду какого-то хунхуза слушать, – добавил он уже по-русски. В этот момент один из китайцев что-то гортанно произнёс другому, очевидно переводя слова, глаза у обоих загорелись яростью, он резко схватил Синтаро за руки, хватка была железной. Другой в это время натянул ему на голову его же телогрейку. Синтаро пробовал кричать, и уже было вырвался, как в затылке что-то треснуло. Во рту сделалось сладко, и он понял, что его ударили чем-то тяжёлым. Несколько секунд мозг ещё работал, и перед глазами Синтаро поплыли окна барака, перегородки нар, потом пошли разные образы, он увидел тот день, когда они с братом Ючи пришли к Ли Вею за сахаром, светило яркое весеннее небо, а потом всё повторилось, и полёт в бесконечное небо, и возвращение в бренное тело.

– Ну, давай, очухаешься ты, наконец, или нет? Япона твоя мать, пора бы уж прийти в себя.

Это было первое, что он услышал. Он ещё не открыл глаза, и был ещё там, в другом мире, но услышанная фраза словно втянула его в реальность, Синтаро открыл глаза. Ему стало обидно, что прервали его полёт. Он снова летал в прозрачном пространстве, и там, над искрящейся поверхностью земли ему ничего не надо было, он был счастлив и свободен. Вернувшись в обычный мир, он сжал зубы и застонал от обиды и боли.

– Ну, слава богу, в сознание пришёл.

Над ним склонялась Ядвига в привычном белом платке, с марлевым тампоном в руках. Позади стоял Юрьян.

– Может, нашатыря ему?

– Хватит, – заверила медсестра. Синтаро попробовал приподняться на локтях, но тут же в затылке резануло острой болью. – Лежи, бедовая твоя голова, – скомандовала Ядвига, придерживая его рукой.

– Что с моей головой? – морщась от боли спросил Синтаро, трогая руками забинтованную голову, одновременно осматриваясь в комнате.

– Молчи, не говори ничего. Цела твоя голова, жить будешь. Чудом не треснула. Чем тебя ударили? Ты что-нибудь помнишь?

– Не знаю, что-то из железа.

– Топором его, скорее всего долбанули. Обухом. Это ещё хорошо, что телогрейка смягчила удар. Могли и так треснуть. Считай, что повезло. Могли бы и на тот свет отправить, – размышлял Юрьян за спиной медсестры.

Синтаро вспомнил, как видел, что один из китайцев держал за спиной какой-то предмет, пока другой говорил с ним.

– Вот до чего доводит… – Юрьян не договорил, покосившись на Ядвигу. – Ну, ладно, пойду я, смотри за ним, дочка. Мне на смену, бригада ждать не будет. Будь здоров, Миха, выздоравливай поскорей, без тебя норму не выполнить.

Ядвига заперла за ним дверь, подошла к кровати и присела на край постели. – Больно? Потерпи, Мишенька. Видишь, чего стоит наша дружба, – заговорила она. Синтаро взял в руки её ладонь. – Не надо плакать. Слёзы горе не легче, не лучше.

– Не помогут, – поправила Ядвига и негромко рассмеялась. Ты так забавно говоришь по-русски. У тебя красивый голос, бархатный. Но думаю, что ты этого не знаешь.

– Почему? – удивился Синтаро, поглаживая ладонь Ядвиги.

– Глупый мальчишка. Да потому что человек не слышит своего голоса.

– А что же он слышит?

– А слышит он голос… – Ядвига задумалась. – Ерунда всё это. Пока никого нет, давай поговорим серьёзно. Ты можешь слушать?

Синтаро кивнул, и снова почувствовал острую боль в затылке. – Я могу.

– Нам не надо больше встречаться, Миша. Не ходи сюда больше, иначе он тебя точно убьёт. У него столько своих людей в лагере, ты не знаешь. Я его боюсь Миша. И за тебя тоже боюсь.

– Бояться… – Синтаро задумался, вспоминая слова Ли Вея, что у жизни нет задачи расправиться с человеком, и все люди лишь её слуги, выполняющие роли. – Жизнь всего лишь испытание, – произнёс он слова Ли Вея. – Я всё понял. Бояться не надо Ядвига. Скоро мой срок окончится, и я тебя увезу домой в Японию. Вот увидишь.

Эти слова неожиданно вызвали в Ядвиге взрыв эмоций. Она вскочила и закрыла лицо платком.

– Господи, какая Япония? Тебя никогда не выпустят из этой страны, как и меня. Ты думаешь, почему я здесь, в этой тюрьме? Мне некуда идти, все дороги закрыты. Навсегда, понимаешь. Навсегда.

– Тогда мы будем жить здесь, в этой стране, в этой тайге. Где угодно. Везде есть, – Синтаро задумался, выискивая нужное слово, – везде есть… Везде есть добрые люди. Солнца хватит нам.

– Да причём тут солнце? Причём тут люди?

В этот момент хлопнула входная дверь, кто-то зашёл в медпункт, послышались неспешные шаги. Девушка молниеносно повернула ключ в двери и прошла к шкафу, где хранились медицинские принадлежности. Когда дверь открылась, она смачивала тампон раствором. В палату вошёл высокий сухощавый офицер в длинном белом полушубке, тщательно выбритый, от него исходил запах выделанной овчины. Сквозь этот запах несложно было услышать лёгкий шлейф спиртного духа.

– Я слышал, наш японский товарищ повздорил с земляками, – словно удивляясь собственным словам, произнёс офицер. Это был начальник продовольствия Векшанский. Он ухаживал за Ядвигой с того дня, как она оказалась в лагере. Ядвига приехала вслед за своим мужем, которого в числе нескольких офицеров генштаба обвинили в заговоре. Если бы это было в начале войны, то его сразу бы расстреляли, но в сорок четвёртом всем было ясно, что Германия уже сломлена, и кому-то просто мешал один преуспевающий штабной подполковник. Андрея Полянского привезли в лагерь в самом конце апреля, когда у всех людей с лиц не сходила улыбка, и светились в ожидании долгожданной победы глаза. Полянский ничего этого не видел. Оказавшись за проволокой, он понимал, что обратной дороги к той карьере, что светила ему в столице, уже не будет. Молодая жена, приехавшая вслед за ним, устроилась санитаркой в лагере, и пока муж был жив, она могла его видеть каждый день. Он приходил к ней в любое свободное время. Несмотря на то, что он был в числе осуждённых, отношение к нему со стороны начальника лагеря было благосклонным. Даже здесь, среди бесконечного леса и нестерпимого гнуса и холода они были счастливы. Но счастье длилось недолго. В один из дней Полянского завалило кипой брёвен. Трактор, растаскивающий привезённый лес, сделал резкий разворот и задел скребком одно из брёвен, скирда поехала вниз, придавив Полянского. Он ещё жил несколько дней, но положение его было безнадёжным, и все, кто выхаживал его, говорили, что человеку этому уже не жить, что если бы перевезти в город, то тогда, быть может, врачи и смогли что-нибудь сделать. Но здесь…

Она похоронила его на местном кладбище, среди неухоженных могил. Их было много, с камнями вместо памятников, с нарисованными на них звёздами и крестами, самых разных. На могилке Андрея был небольшой деревянный крест, его сделал из кедровой плахи местный житель дед Тимофей. Когда Ядвига осталась одна, Тимофей приютил её в своём доме. На краю посёлка у него была срублена небольшая изба с пристроенным амбаром, где он хранил свой скарб и таёжные трофеи. Так, в одной половине жила она, а в другой за русской печкой, Тимофей. Он редко бывал в посёлке, пропадая в тайге, а когда приходил, то всё время ходил по людям, помогая всем, кто его просил, избавиться от хвори. Он бы и мужа её выходил, так он говорил, но на тот момент его не оказалось на месте – был на охоте.

Когда она осталась одна, то вскоре к ней домой пришёл офицер, и предложил место заведующей медсанчастью. Он объяснил, что на большой земле нормальной работы ей не найти, что её фамилия только будет вредить ей, и хорошо бы её сменить, и что лучше пока оставаться здесь. А когда всё утрясётся, он первый об этом скажет. Это был Векшанский. А ещё через месяц он пришёл к ней в медпункт с бутылкой шампанского и шоколадом и предложил переехать к нему на квартиру. Жил Векшанский на территории лагеря, в отдельном доме для офицерского состава. Его квартира, как и у начальника лагеря Печёнкина, имела отдельный боковой вход. Все знали, что начпрод второй человек в лагере после Печёнкина, но многие понимали, что это не так, что в лагере главный он. Понимала это и Ядвига. Не смотря на то, что начпрод был подчёркнуто вежливым и обходительным, она отказала ему, и с тех пор Векшанский не давал ей прохода, его визиты в медсанчасть были ежедневными, он подолгу мог сидеть в приёмной, и наблюдать за её работой. В этот раз всё повторялось как обычно.

– Вашему любимчику повезло, – спокойно произнёс начпрод, собираясь уходить. – Кстати, мы нашли виновных. К сожалению, простая бытовая разборка на фоне национальной вражды. Китайцы ненавидят японцев, а те, в свою очередь, китайцев. Замкнутый круг. Надеюсь, для вас это не новость. Полагаю, травма несерьёзная, и завтра снова в строй. Стране нужен план, а зэки должны работать, таков порядок. Мы все работаем на благо нашей великой страны, не так ли, милая Ядвига. Кстати, я по-прежнему, жду от вас ответа на моё предложение. Вы понимаете, о чем я? Или мне повторяться?

Её никогда не волновала осведомлённость Векшанского в том, что между ней и Идзима Синтаро существовала симпатия, а с этого дня она ощущала нечто большее. Её не влекло к молодому японцу, нет, но когда он появлялся в санчасти, у ней менялось настроение, тяжёлые мысли исчезали, и она ловила себя на том, что общение с этим необычным заключённым снимает с души тяжесть, она забывала, что вокруг людские беды и несчастья. Вместо боли и страдания от юноши всегда исходило тепло и доброта. Когда он приходил за помощью, и держал на весу травмированные руки, стойко снося жгучую боль от йода, и когда пробегал мимо с другими заключёнными, одаривая её своей неповторимой детской улыбкой, она всегда испытывала радость. В нём таилась безграничная щедрость, и в то же время деликатность, чувствовалось уважение к ней, которое ощущала она когда-то лишь со стороны мужа. Среди множества людей, окружавших её в лагере, Синтаро с первого дня показался ей непохожим ни на кого другого. Была память, конечно, об Андрее, был и дядя Тимофей, немногословный и таинственный лесной человек, любивший её как родную дочь. Были люди в лагере, которым она была всегда рада и готова помочь, и если бы не они, то жизнь за проволокой была бы для неё невыносимой. Но этот юноша притягивал чем-то иным. В нём чувствовалось особое отношение к ней как к женщине. Было что-то по-детски ласковое, и в то же время постоянное, что впитывается с молоком матери и не меняется ни при каких обстоятельствах. Он не был героем, но в его глазах она никогда не видела страха. Она незаметно привыкла к Синтаро, как и все называя его Мишей.

– Конечно, – согласилась она, оторвавшись от мыслей, и понимая, что пауза затянулась.

– Не понял, – растерялся Векшанский, стоя всё это время в проёме двери. – Что конечно?

– Мы все должны работать, не покладая рук, на благо нашей великой страны.

– Ах вот вы о чём. Не говорите чепухи, милочка. Вы ведь не русская, вы полька, судя по имени. А поляки всегда ненавидели всё, что связано с Россией.

Последняя фраза больно резанула Ядвигу. Она родилась в России, как и её родители, когда Польша была частью этой огромной империи, и прожила всю сознательную жизнь в Советском Союзе. Понимая русских людей, она была такой же, как они. Она любила Россию, но была и её родина, в её сердце, в памяти, где остались мать и отец.

… – Ну, так, я жду, дорогая моя Ядвига, и терпеливо надеюсь, – сказал на прощание Векшанский, закрывая за собой дверь.

Когда она вернулась к Синтаро, тот, приподнявшись на локти, смотрел в окно, наблюдая, как уходит начпрод.

– Это он, я знаю, – произнёс Синтаро. – Я знаю.

– Ты это о чём? Ты ложись, тебе нельзя напрягаться, Миша. Иначе в голову кровь пойдёт. Погоди, сейчас перевязку сделаю, вон снова кровь выступила.

– Это он.

– Что ты говоришь, Миша? Молчи! Молчи и никогда об этом не говори никому.

– Хорошо, буду молчать. Я всё понимаю. Но лучше, если бы они убили меня.

–Что ты такое говоришь! Миша! –Ядвига откровенно растерялась, уставившись на юношу своими огромными голубыми глазами. Ты в бреду, наверное. Тебя дома ждут, разве ты забыл? Мать, отец, твоя Йошико. Ты же сам мне рассказывал о ней. Я знаю, она дождётся тебя, а ты выдержишь, если не будешь делать глупых поступков.

– Теперь уже не дождётся, – отрешённо сказал Синтаро, и тут же спросил. – Это правда?

– Что правда? Я не понимаю тебя.