Кацетница

Мое сердце колотилось как бешеное. Мне было так жутко, как никогда. Даже тогда, когда я увидела мозги на брусчатке. Тогда я упала в обморок – мне было легче. Сейчас меня просто колотило.

В комнату тихонько заглянула мама. В свете зарева она казалась похожей на смерть. Господи, прости меня за такие мысли. Она так похудела. Бедная, она совсем ничего не ест. Она обняла меня, прижала к своей груди. Мамочка. Как мне хорошо с тобой. Как мне тебя жалко. Умная, красивая мама.

Утром в школе вездесущая Кристинка рассказала нам под страшным секретом, что на казармы русских солдат напали ОУНовцы. Говорят, убили кучу народа. Но несколько наших попали к русским, и их теперь пытают в подвалах военного управления.

Значит, мама знала, когда не пускала меня в парк. Значит, там действительно был папа. Господи, только бы он не попал к русским.

Послезавтра Рождество. Директор школы сказал нам, что праздник отменяется, будем праздновать Новый год. Еще он сказал, что Бога нет, его придумали ксендзы для того, чтобы брать больше денег с народа. Он слеп. Он не крещен и не ходит в церковь. Я сама чувствовала Бога на первом причастии. Я чувствовала, что Бог – со мной, что он охраняет меня. Как и сейчас.

Мы стояли молча, не глядя на директора. А директор сказал, что он будет всех нас проверять, чтобы мы не носили крестики. Будет раздевать и проверять. Мамочки, я боюсь.

Я сказала маме, что больше не пойду в школу, потому что директор обещает меня раздеть и проверить, нет ли у меня крестика.

В эту ночь мама не ночевала дома. Она сказала, чтобы мы ее не теряли, очень красиво нарядилась и ушла. Она была такая красивая…

Я плохо спала ночь. Мне снилось, как директор школы расстегивает на мне платье, и мне почему-то хочется этого и в то же время безумно стыдно… Утром у меня болела голова. Я уже уходила в школу, когда пришла мама. Она поцеловала меня в лоб. От нее пахло очень странно – чужими духами и табаком.

– Мамочка, ты курила?

– Нет, дочка. Извини меня. Так было надо. Не ходи на Рождество в школу – у нас будет праздник дома. Я напишу директору, что ты заболела.

Я не знаю, где была мама, но мне все это совсем не нравится. Надо что-то делать, где-то взять денег. Консерватория не работает. Василий Александрович тоже сидит без работы, хотя он директор консерватории. Но на уроки к нему я все равно хожу, хотя холодно и приходится ехать несколько остановок на трамвае. Он не берет с нас денег, говорит, что потом отдадим.

Накануне Рождества в школе был скандал. Всех построили и директор приказал снять крестики и положить перед ним. Некоторые младшие послушались. Им было стыдно, на них смотрели все, но они все равно сняли крестики и положили их на пол.

К остальным директор подходил сам и срывал крестики со всех. Мальчишки стояли красные, сжав зубы, но молчали. Я знала, что им хочется его убить. А директор все приближался и приближался ко мне. Вот он уже около Кристинки. Кристинка – из очень верующей семьи, ее папа – ксендз. Кристинка стояла бледная как смерть и молилась – я видела, как шевелятся ее губы. Я знала, что она просит о прощении для директора.

Директор протянул руку к Кристине. Она помотала головой и прошептала:

– Нет.

На ней было очень красивое шерстяное платье. Я знала, что оно досталось ей еще от бабушки, с тех пор, когда та ходила в свою гимназию. Директор схватил ее за ворот и рванул к себе. Потом выругался по-русски, схватил двумя руками и рванул еще раз. Все ахнули. Платье на Кристинке разорвалось пополам. Блеснуло голое тело. Кристинка вскрикнула и зажала платье на груди. Директор рванул еще раз. Платье разлетелось в стороны. Кристинка стояла в одной рубашке сверху и в зимних рейтузах снизу. Рубашка тоже разорвалась. Кристина испуганно прикрывала руками свою грудь и плакала. Директор схватил за крестик и дернул. Раз, другой. У меня крестик был на такой же веревочке, что и у Кристинки, нам их дал ее отец после первого причастия. Веревочка была очень прочной, я бы не смогла ее порвать. Директор смог. Наверное, Кристинке было очень больно, но она смолчала, только на закушенных губах выступила капелька крови.

Она так и стояла, мужественно, голая под взглядами всей школы, вся в слезах, пока директор не прошел весь строй. Каюсь – я струсила. Я боялась, что буду так же стоять голая среди всех. Я отдала крестик сама.

Аля не носила крестик. Она была иудейкой. Однако директор ей не поверил. Он залез ей за воротник и долго там шарил. А потом сказал по-русски… я не могу повторять такие слова. Хотя у нас ругаются так же.

В Рождество в школу не пошел почти никто. Это мне потом сказали – я тоже не пошла. Я проплакала почти всю ночь на плече у мамы, потом мама дала мне какие-то пахучие капли, и я проспала до обеда. А когда проснулась – светило солнце и наступило Рождество. Конечно же, я проспала мессу, и мама с бабушкой сходили без меня. Но это не страшно – наш ксендз, покойный отец Станислав, всегда говорил, что в случае болезни мессу пропустить не грех. Бедный отец Станислав… Сейчас в костеле служит его помощник, но кто знает, что будет с ним потом. И что будет со всеми нами…

Вечером дома был праздник. Красивый стол, пирог, свечи. Мне налили немного сладкого вина, и я забыла про ужасное происшествие в школе. Не хватало только папы. Папа всегда любил Рождество, он говорил, что это самый главный семейный праздник, и его должна встречать вся семья вместе. И вот…

Утром нас не пустили в школу. Вход караулили русские милиционеры, кто-то ходил с собакой, все были злые и ругались на всех вокруг. И ругали Галичину.

Директора убили прямо у него в кабинете. В рождественский вечер. Я не видела, конечно, и не стала бы на такое смотреть – видела Аля, которая пришла в школу раньше всех и заглянула через плечи учителей. Она говорит, что кто-то разломал стул, одну ножку вбил директору в рот, вторую – в сердце. Наверное, это ужасная смерть. Наверное, я плохая христианка – но мне его не очень жалко.

Почти все поняли сразу, кто его убил. Конечно, это были не ОУНовцы. Те просто расстреляли бы его и повесили табличку «Смерть оккупанту». Это были наши мальчишки из десятого класса.

Через два дня их арестовали. Всех, вместе с родителями. У одного из мальчишек, Раймонда, была сестра в нашем классе. Ее тоже арестовали. А еще через день по всему городу были расклеены русские листовки – на этот раз на украинском и польском языках. Там были фамилии наших мальчишек и написано, что их приговорили к расстрелу, а их семьи сослали в Сибирь.

А еще в НКВД водили всех наших учителей. Но никто из них не был на линейке и ничего не видел, а рассказать мы еще не успели. Наверное, кто-нибудь успел, но все равно все молчали.

Глава 3. 1940

Оксана перестала понимать себя. Раньше все было просто – семья, город, гимназия, она. Сейчас внутри, в голове, как будто все разладилось. Все время хотелось есть, взрослые стали какими-то странными, мальчишки стали относиться совсем по-другому. Сильно болела грудь – еще вчера маленькие бугорки, почти не видные под платьем, набухли, увеличились и пульсировали в такт биению сердца. Она даже подумала, что заболела. Набравшись решимости, сказала маме, но та только посмеялась и сказала, что все в порядке и она просто становится взрослой.

Она стала нервной и раздражительной. Ей не нравилось то, что мама теперь раз в неделю уходила куда-то по вечерам и возвращалась только утром. Правда, у них теперь стало больше денег, но от мамы все время пахло вином и табаком, и она гораздо чаще плакала по ночам, запершись у себя в комнате.

Бабушка со всеми проблемами стала совсем плохо ходить. Теперь она почти не выходила на улицу и только готовила поесть, когда было из чего.

В середине января случилось страшное. Маму вызвали в районный совет и сказали, что квартира теперь принадлежит не им, а государству. А так как они буржуи и слишком хорошо живут, то им оставляют только две комнаты, и пусть скажут спасибо, что у них есть ребенок, иначе им оставили только одну.

Мама проплакала всю ночь, а на следующий день Оксана, вернувшись из школы, увидела в коридоре кучу вещей и сидящего на них толстого пацана чуть младшее ее. Пацан грыз пряник. Увидев Оксану, мальчишка весело сказал по-русски:

– Здорово, фашистка. А мы теперь у вас жить будем. А когда вас посадят, нам всю квартиру отдадут.

Оксана уже неплохо понимала по-русски, хотя говорила и писала с ошибками. В школе их заставляли говорить только по-русски, за украинскую, польскую и немецкую речь наказывали, заставляя мыть полы во всей школе. Больше всего страдала Кристинка, для которой даже украинский был чужим, а русский она вообще не понимала.

Оксана смерила пацана взглядом, отчего он замолк и посерьезнел. Затем подошла и с размаха врезала ему кулаком по лицу. Она никогда раньше не дралась, но сейчас ее охватило такое бешенство, такая ненависть ко всем русским сразу, что она готова была убить этого мальчишку.

Пацан упал на пол и заорал. На крик из комнаты – ее комнаты! – выскочили незнакомые мужик и женщина. Мужик, в военной форме, и женщина, очень худая, со злым изможденным лицом.

– Олег, что случилось?

– Мама, папа, она меня ударила! Она фашистка, ее надо расстрелять!, – вопил пацан. Мужик злобно посмотрел на Оксану, схватил ее за волосы и потащил на кухню. Оксана от неожиданности взвизгнула. В коридор выскочила бабушка, ошеломленно глядя на происходящее.

Затащив Оксану на кухню, мужик закрыл за собой дверь, швырнул ее в угол, так, что она ударилась головой о ножку стола, и сквозь зубы прошипел:

– Еще раз тронешь мальчика – убью. Поняла?

Оксана всхлипнула. Ей было больно и обидно.

– Поняла или нет, сука, тварь бандитская?

– Да, – сквозь слезы сказала она.

– Смотри мне. Всех сгною в тюрьме.

Теперь они жили в маминой и бабушкиной комнате. Гостиную, кабинет и ее комнату занимала новая семья.

Мама рассказала, что мужик – командир военной части, только что приехал с какой-то войны в Китае, был ранен и поэтому очень злой. Она попросила Оксану быть осторожнее, потому что их в самом деле могут выгнать из дома.

На кухне теперь хозяйничала жена командира. Она забрала почти всю их посуду, и сказала, что они должны появляться на кухне только тогда, когда она там не готовит.

Пацан стал ходить в ее школу. Оказалось, что он только выглядит младше, а на самом деле он старшее ее на год и учится в седьмом классе. В школе вообще стало очень много русских. Они поселялись в больших квартирах, где было больше двух комнат, потеснив жильцов. Весь город был заполнено военными и милицией. Милиция постоянно кого-нибудь арестовывала, и очень часто после этого этих людей никто уже не видел. В их пустые квартиры тоже вселялись приехавшие русские.

Всем немцам, которые до сих пор не были арестованы, русские власти разрешили уехать в Германию. Галичане никогда особенно не любили немцев, которые все называли по своему, даже город называли не Львов, а Лемберг, однако жили с ними мирно. Немцев в городе было много, даже в маминой консерватории был немецкий пианист. Теперь все эти люди бросали свои дома, мебель, машины и брали штурмом поезд Львов-Варшава. В течение двух месяцев все немецкие дети исчезли из школы, а на их место пришли дети русских военных и милиционеров.

В городе закрыли все костелы, синагогу и православную церковь. Папа Кристины теперь сидел без работы, они тоже голодали, и Оксана иногда приглашала Кристину на ужин. Они честно делили между собой хлеб, картошку или размазню, которую готовила бабушка, а потом ложились вместе в постель, чтобы было теплее, и долго шептались между собой. Как ни было плохо, но жизнь продолжалась. Кристинка как-то призналась Оксане, что влюбилась в Степана из восьмого класса. Высокий симпатичный парень, он нравился всем девчонкам в школе – и Оксана была не исключением. Поговаривали, что он тоже состоит в ОУН, что придавало ему ореол мужественности и таинственности.