Принцип легкой руки

и бежал вдоль берега моря пёс с черным ухом,

на подводной лодке дивана я швартовался к твоему борту,
или приставив два стула и сверху на них табуретку
поднимался на свой капитанский мостик,
волшебную форель ловил в пене прибоя обоев.

На тебе жил увеличитель, чей взгляд умножал реальность
потому был скрыт за красным моноклем,
жил резак для фотобумаги: хочешь – хрусти прокрустом,
отрезая кусочки пейзажа и белую кромку

черно-белых фото из набора открыток на верхней полке,
где тайные женщины с телами из воска и ртути
где свет из причудливых окон, нагота за решеткой:
ловушки внимания на плотном бумажном глянце.

Я любил болеть, не чувствуя боли:
температура лишь первые дни, а потом – свобода,
дядюшка творог, тётушка морковь, оставленные на столе мамой —
занесённые сахарным песком белые и кирпичные горы.

Тобой от меня загораживали телевизор,
но я видел синих призраков, танцующих на потолке и стенах,
а звук обходил тебя осторожно,
заглушая шаги времени в твоем теле,

за твоей спиной я прятался с фонариком под одеялом,
где туманность Андромеды висела на душном небе из ваты,
и тревожная тьма острова Наварон
обволакивала мою самодельную пещеру.

Потом, когда дед переехал в другую квартиру,
ты встал в углу комнаты, словно готовый к защите,
от подростков в которых гудели гормоны как пчёлы,
собирая всю сладость безумия этого мира.

Уже старцы на дверцах не так свысока смотрели
и ручные львы шли как собаки рядом,
мне хватало роста легко дотянуться до твоей крыши
и книги в твоем чреве были книгами просто.

Потом был секс-драгс-рок-н-ролл раскидан повсюду,
однажды гости на тебя взобравшись трахались до упаду,
а я прятал за книгами и на верхней полке
траву и прочие волшебные снадобья,

от всего этого у тебя съехала крыша,
сместились шипы, потрескалась задняя стенка,
но по-прежнему цветок в твоём лбу блестел темным лаком,
и два охотника в причудливых шляпах держали меня на прицеле,

Потом я скитался по другим домам и дорогам,
а ты всё стоял, наблюдая, как растет сын сестры, как стареет отец,
потом когда затопили квартиру соседи сверху,
ты стал лишним во время ремонта, и я тебя приютил.

Я снял дверцы и стенки, разобрал их до мелких деталей,
ампутировал части, что жуки в решето превратили и крошку,
заменил эти части сосновым легким протезом,
и нашел тебе место в своем кабинете.

Я смыл чешую обоев с цветами, покрывавшими твою спину,
смыл бумагу подкожных газет: «Известия», «Правда»,
двадцатый съезд партии пропитанный клейстером, ставший
коростой,
соскоблил шпателем и удалил безвозвратно,

Б-52 (так назвалась смывка для любой краски)
работал эффективно покрывая толстым слоем твои детали,
лак отслаивался, превращаясь в кожурки и комья,
в землю, очищенную напалмом после бомбардировки,

дальше шёл ацетон, добивая остатки краски,
я покупал бутыль за бутылью, словно опытный варщик,
старый лак стекал с твоих стен темной кровью —
остальное снимала мелкая шкурка.

Пропитка против жуков на основе солей меди,
бура и борная кислота, кусочки шпона, шпатлевка,
всё шло в дело, в твоё многострадальное тело,
и оно выправлялось, освободившись от тяжести слов и смыслов.
Я собирал тебя снова, подгоняя деталь к детали,

сам собирая себя в кропотливой этой работе,
я покрывал тебя тонким слоем прозрачного лака,
и заполнял твоё чрево неизвестными тебе стихами.

Тёмный хозяин, теперь ты стоишь, посветлевший, в углу кабинета
и смотришь мне в спину глазами людей и животных,
отражая экран, где строчка идёт за строчкой,
когда я пишу: в тебе остановлено время,

и я только точка на твоем горизонте событий.

«Компьютер сдох…»

Компьютер сдох,
не пишут ручки,
сломаны карандаши…